– Тебя бросили? – выдавила Ада, постаравшись, чтобы это прозвучало с материнской заботой.
– Нет, – удивленно ответил он. – С чего ты взяла?
– Так ты счастлив?
– Счастлив? – Он вскинул голову и отвернулся к окну. «Что за вопросы, Ада? Как можно быть счастливым в этом мире?» – говорили его усталые глаза.
– Разве ты не этого хотел? Ты влюблен, тебя тоже любят, – настаивала Ада, нащупав наконец точку опоры. – Так что нечего тут изображать побитую собаку, со мной можешь не притворяться. – Последнюю фразу она не стала произносить вслух, а лишь повторила, как бы закрепляя пройденное, в надежде вызвать у него хотя бы тень улыбки: – Надо радоваться, что твоя любовь взаимна.
Эта была их маленькая «семейная шутка»: когда они только начинали жить вместе, но еще не объявили об этом знакомым, один коллега Ады, приехавший в Болонью из иностранного университета, всерьез пытался за ней приударить. Будучи широко известным в академическом мире tombeur de femmes[84], абсолютно уверенным в собственном обаянии, он нисколько не сомневался, что ни одна женщина, кем бы она ни была, не сможет противостоять его напору. Он был так настойчив, что игнорировал любые попытки Ады деликатно избежать конфликта, пока в один прекрасный день она, оказавшись с ним за одним столиком в ресторане и не желая более выдерживать осаду, не выпалила: «Отвали! Ты что, не видишь, что я влюблена и моя любовь взаимна?»
Она и сама не знала, почему с ее языка сорвалась столь старомодная фраза, больше подходящая для любовного письмовника вековой давности или старой открытки, вручную разрисованной аляповатыми сердечками, розочками и летящими голубками – бабушка презрительно именовала их «низкопробными» или «солдатскими». «Любовь взаимна» – эти несколько слогов, сложившиеся в два коротких слова, казались Аде неприступной крепостью, исключительно точным и не допускающим иных толкований выражением единства. «Любовь взаимна», и никому не дано разрушить этот маленький, но очень прочный союз, основанный на общности чувств и желаний двух людей.
Но неудачливый воздыхатель тогда лишь удивленно вскинул брови:
– «Моя любовь»? Она что, баба? Хочешь сказать, я трачу свое драгоценное время на последовательницу Сафо?
Другие посетители ресторана хохотали тогда не меньше, чем Джулиано, услышав эту историю. Но на этот раз он даже не улыбнулся, только опустил глаза и принялся теребить край скатерти.
– Не хочешь мне сказать, с кем именно у тебя взаимность? – отважилась наконец спросить Ада, поборов смущение.
– Не могу.
– Да брось! Можно подумать, это английская королева! Знаешь же, я умею хранить тайны.
– Не могу, говорю тебе!
– Предпочитаешь, чтобы я обо всем узнала от чужих людей?
– Никто не знает, кто это, клянусь.
– К чему такая таинственность? Она что, замужем? Так в Италии разрешены разводы. Или тебе об этом забыли сказать, господин адвокат? Может, это монахиня-затворница? Или твоя сестра?
– Не шути так, Ада. Не вижу ничего смешного.
Он сказал это таким потерянным тоном, что в Аде снова проснулась жалость. Она увидела, как дрожат руки Джулиано, потянулась через стол и сжала его пальцы. Они оказались ледяными. Тогда она попыталась поймать его взгляд:
– Скажи мне правду: ты любишь, но не уверен, что она…
– Нет-нет, я уверен. И… Нет, ты все равно не поймешь.
Ада Бертран, как мы уже неоднократно упоминали, была женщиной рациональной. Услышав такие слова, она могла презрительно фыркнуть и послать Джулиано к черту. Хватит уже детских игр и загадочных дамочек! Что может быть особенного в том, чтобы потерять голову от любви к другой, возможно, более молодой любовнице? Что тут непонятного?
Но благородство Аде тоже было не чуждо. Она всегда инстинктивно старалась поставить себя на место оппонента, а Джулиано, несмотря ни на что, желала только добра. Сжав его холодные руки, она вдруг заметила гравюру, висевшую на стене над их столом, – старинную гравюру, грубо раскрашенную вручную. Изображенный на ней персонаж, архангел Михаил, в честь которого и был назван ресторан, воздев над головой меч, попирал распластавшегося по земле демона. На зеленоватом лице нечистого («Вот ведь бедолага», – подумала Ада) застыло такое же потерянное, сломленное выражение, как и у Джулиано. А Михаил, кудрявый красавец-блондин в золотом нагруднике, короткой юбочке из разноцветных кожаных полос, изящных поножах и с огромными распахнутыми крыльями, выглядел повзрослевшей версией Купидона, божеством любви ужасной и воинственной, вооруженным не луком со стрелами, а мечом, потому что такая любовь приносит людям боль и заставляет страдать. Ей сразу вспомнился один из дантовских «Стихов о каменной даме», «Пусть так моя сурова будет речь» – по ее внутреннему ощущению, самое красивое когда-либо написанное произведение о разрушительной силе любви.
Амор заносит меч, им поразил
Он некогда несчастную Дидону,
Ступил, не внемля стону,
На грудь мою; напрасно я взываю
О милости, я милости не чаю.
Занес десницу надо мной злодей
И, ослабевшему от пораженья,
На землю без движенья
Поверженному, дерзостно грозит[85].
Таким был или, во всяком случае, казался сейчас Джулиано: смертельно усталым, измученным, опустошенным, как будто по нему пронеслось стадо бизонов, не убив, но переломав все кости, оторвав конечности и растоптав сердце.
Ада никогда бы не подумала, что такой уравновешенный человек может так сильно страдать из-за любви, в которой добился взаимности. «Я никогда так не любила. А может, никогда и не смогу», – подумала она. Интересно, достоинство это или недостаток? Сознательно доведенная до крайности самозащита, сказал бы, наверное, психоаналитик. И в чем же причина? В том, что ее бросил Фабрицио? Или в детской травме из-за того, что родители погибли под бомбами? Или во врожденной холодности характера? Как там говорила Дария? «Единственный, ради кого ты готова на безумства, – твой дядя Танкреди». Но от дяди Тана Ада никогда не получала ни душевных травм, ни угроз, только тепло и защиту.
По-видимому, ментальная связь, некогда заставлявшая их с Джулиано радостно и удивленно переглядываться, еще действовала, потому что именно в этот момент он, собрав все силы, заставил усталое лицо растянуться в улыбке и поинтересовался:
– Как там дела в Доноре?
– Неплохо, – ответила она. – О нас они пока ничего не знают, но рано или поздно придется им сообщить. Дядя Тан расстроится, он тебя любит.
Джулиано склонился над тарелкой:
– Не усложняй все еще сильнее, пожалуйста. Я тоже его люблю. И тебя, Ада… Ты даже не представляешь, насколько я тебя люблю. Если бы только это было возможно…
– Что именно? Вернуть все назад? Или избежать выбора между мной и этой?.. Ты уже выбрал, и я, по крайней мере в этом плане, тоже выбрала. Хватит. Давай закроем вопрос здесь и сейчас, без злобы и ненависти, как цивилизованные люди.
– Да, ты права. Именно поэтому я и хотел тебя увидеть. Я волновался, как ты там.
– Нормально. Вся в работе. Как обычно…
– Тебе что-нибудь нужно? С деньгами проблем нет? Я мог бы…
– Нет-нет, ты прекрасно знаешь, у меня все есть.
Она всегда сама оплачивала свои расходы, считая это делом чести. Того, что Ада зарабатывала в университете, ей хватало, плюс каждые три месяца дядя Тан присылал ей немного денег, называя это «небольшим вкладом в поддержку твоей независимости». Джулиано оставалось позаботиться только о коммунальных платежах, поскольку квартира принадлежала ему безраздельно, и о зарплате синьоры Тильды, два раза в неделю приходившей убираться и стирать.
Вот, кстати, проблема, которую нужно решить, подумала она. Готов ли Джулиано по-прежнему выделять на это деньги, или придется ее уволить? И за какое время нужно предупреждать? Синьоре Тильде уже почти шестьдесят, ей непросто будет найти другую работу. Может, стоит дать ей выходное пособие или какой-нибудь дорогой подарок? Оба очень ценили старушку.
Удивительно, чего только люди не обсуждают во время своей последней встречи! Но повседневная жизнь вообще состоит из таких банальных, совершенно неромантичных вещей.
Словно и в этот раз прочтя ее мысли, Джулиано кивнул:
– Да, Ада, я хотел сказать, что ты можешь оставаться в этом доме так долго, как только пожелаешь. И кстати, о синьоре Тильде – я решил, что буду платить ей, пока она не выйдет на пенсию. Но там, где я сейчас живу, ее услуги мне не нужны.
– У твоего друга-адвоката?
– Значит, ты уже в курсе. Кто тебе сказал?
– Дария. Она всегда все знает. Хотя я предпочла бы услышать это от тебя.
– Ты права. Но это временное решение. Я сейчас ищу себе другую…
– …слушай, зачем тебе что-то искать? Квартира на виа дель Ольмо твоя, я освобожу ее в течение недели. А как только закончатся экзамены, поеду в Донору. Вещи могу сложить в гараже у Дарии, он все равно стоит пустой.
– Нет, Ада, даже разговора быть не может. Я не могу выкинуть тебя на улицу – уж точно не после пяти совместно прожитых лет. Как ты вообще могла о таком подумать?
– Спасибо. Но я не хочу оставаться на виа дель Ольмо. Через пару месяцев съедут жильцы, и я вернусь в свою квартирку. А потом, если выиграю конкурс, еще неизвестно, куда меня пошлют. Может, в Козенцу или в Триест.
– Ох, прости, а я ведь даже не спросил. Какие у тебя перспективы?
Ада пожала плечами: оба знали, в этой игре все решают большие шишки. Да, научный руководитель крайне заинтересован в ее успехе, но о других коллегах этого никак не скажешь. Риск велик, хотя она знала, на что идет, когда выбирала между должностью лицейского преподавателя и научно-исследовательской работой.
– Нет, правда, Джулиано, я все равно не смогу там жить. Буду признательна, если оставишь мои вещи до Рождества. А с января можешь вернуться, один или с… с той, о ком думаешь, черт бы тебя побрал!