– Не беспокойся, тетя, комод можно передвинуть, только он очень тяжелый и я не смогла сделать это в одиночку. Поверь, я честно-честно собиралась позвать Костантино, когда он вернется, потому что обещала привезти тебе кольцо, но потом решила, что дяде Тану и Армеллине лучше ничего об этом не знать, и буквально через минутку объясню тебе почему. Но я так сразу не сдалась: встала на колени и сунула руку под комод, пытаясь добраться до кольца, только никак не могла его нащупать. Тогда я стала шарить вслепую и вдруг поняла, что в нижнем ящике есть паз, который снаружи не виден. Я сунула палец в этот паз, там что-то провернулось, и полка отъехала в сторону. Представляешь, тетя Адита, под нижним ящиком оказалось двойное дно, что-то вроде потайного отсека. Уверена, дядя Тан ничего об этом не знал, и Армеллина тоже. А ты знала, что он там есть?
– Нет, – растерянно выдавила Ада, – даже и не догадывалась.
– А ведь ты прожила в этом доме много лет! И наверняка много раз бывала в бельевой!
– Мы там часто играли в прятки с Лауреттой и другими кузинами. Запирались в шкафах – там было темно и пахло лавандой. Но ящики комода нас не интересовали – слишком маленькие, чтобы в них прятаться. Если бы твоя мать знала о двойном дне, она бы обязательно что-нибудь придумала. Я другой такой авантюристки не встречала!
– Но она не узнала. И ни бабушка с тетей Консуэло, ни их дочери, ни кто-то еще не знал про двойное дно. Кроме, конечно, бабушки Ады.
– Почему ты так в этом уверена? Может, они знали, но им не было интересно.
– Тетя Адита, если бы кто-нибудь узнал об этом, то нашел бы и дневник.
– А кто тебе сказал, что его не нашли, а потом просто не вернули на место?
– Нет, тетечка, его ни за что не оставили бы там, его бы перепрятали, а еще лучше – уничтожили. Если бы кто-то хоть слово о нем сказал, даже внутри семьи, мы бы все узнали. То-то был бы скандал! Я прочла всего несколько страниц, потому что спешила: Аурелия с Витторией могли вернуться в любой момент, а мне не хотелось, чтобы они меня видели. Но я знаю, о чем там говорится! Бабушка Санча не должна это прочесть, а тем более тетя Консуэло, их просто удар хватит! А дядя Тан… думаю, ему тоже не стоит читать, особенно сейчас, пока он еще не до конца пришел в себя. Вот почему, спустившись вниз с простынями, я не сказала, что обронила кольцо, и не попросила Костантино помочь мне его достать.
– Да брось, Джиневра! Что такого ужасного могла написать моя бабушка, которая и шагу не могла ступить без своего духовника? И потом, ты видела дату на первой странице? 1907 год! Ей еще и восемнадцати не было! Наверняка там просто романтические подростковые сопли.
– Слушай, я очень спешила и прочла только несколько страниц, даже скорее пролистала, но и этого хватило. Я глазам своим не поверила! Хотя, конечно, я могу ошибаться. Может, нам стоит сегодня вечером прочитать его с самого начала? А потом ты решишь, показывать его остальным или уничтожить.
10
В Аде проснулось любопытство. Бросив короткий взгляд на первую страницу, она была вынуждена признать, что видит характерный бабушкин почерк: длиннющие f с завитушками на концах и росчерки в конце фразы. В том, кто был автором дневника, сомневаться не приходилось – по крайней мере, здесь Джиневра была права. И еще в том, что чтение стоило отложить до более спокойного момента: уже четверть второго, если не поспешить, ресторан на холме закроется.
Сразу же после обеда нужно было бежать в университет: Аде – чтобы подать в секретариат документы на конкурс, Джиневре – чтобы попросить учебные планы интересных ей факультетов. Потом, ближе к вечеру, Ада обещала Дарии заскочить вместе с племянницей взглянуть на квартиру, где та как раз начала рисовать новый trompe-l’œil. Не зайти нельзя: подруга обидится, да и Джиневре интересно посмотреть на ее работу. И еще за продуктами в супермаркет. Плюс в процессе всех этих хождений Ада собиралась улучить момент и объяснить Джиневре, почему Джулиано не спит дома и почему из этого не стоит делать трагедии.
Джиневра, как она и предвидела, не стала вдаваться в подробности, требовать объяснений или приставать с вопросом «И что же ты теперь будешь делать?», заметила лишь, что сожалеет, что Джулиано ей нравился и что она была бы не прочь еще разок с ним увидеться. Ада была ей за это очень благодарна.
Дария настояла, чтобы они поужинали с ней и Микеле («На скорую руку без церемоний. Заодно будете избавлены от стояния у плиты и мытья посуды»), так что домой они вернулись только к половине одиннадцатого безумно уставшими. Дневник бабушки Ады ждал на кухонном столе. Они вопросительно переглянулись: может, отложить чтение до завтра? Нет, невозможно. Пока Ада заваривала кофе, Джиневра сходила в душ и натянула пижаму, потом отправилась умываться уже сама хозяйка дома. А потом, взяв с собой по чашечке кофе, они вдвоем устроились в двуспальной кровати, развалившись бок о бок на подушках и примостив дневник на Адиных коленях.
– Давай, тетечка, открывай скорее!
На форзаце была приклеена пожелтевшая фотография, погрудный портрет юной девушки: камера сфокусирована на лице, остальные детали слегка размыты. Сбоку виднелась выцветшая до сепии надпись – посвящение и дата: «Моему любимому отцу, 16 августа 1907 года». Ада сразу узнала карточку, потому что не раз видела такую же, только в рамке, стоящей на бабушкином комоде. Да и как тут забудешь, если, пока они с Лауреттой были маленькими, их вечно занимал один странный момент: несмотря на короткие рукава пышного платья девушки, от шеи и до подбородка она была закутана в вышитый шарф, отороченный кружевом.
– Бабушка, у тебя что, горло болело? В августе так жарко, зачем тебе шарф? – поинтересовалась тогда Ада.
– Ах, этот! – беззаботно отвечала бабушка. – Это не мой, это фотографа.
– Кружевной шарф? У фотографа? И зачем он тебе его дал?
Ада всегда помнила, как бабушка рассмеялась и с необычным для нее терпением объяснила обеим девочкам, в чем дело.
Она рассказала, что в свое время фотосалоны больше напоминали театральные гардеробные: можно было выбрать не только фальшивый задник, но разные виды стульев, кресел или диванов, огромные подушки, гипсовые колонны, чтобы задумчиво упереть в них локоть, пальмы в горшках, рамы, из которых можно было выглянуть, мужские шляпы всех видов, от широкополой гарибальдийской калабрезы до китайского соломенного конуса и от цилиндра до тропического шлема… Многим нравилось фотографироваться в маске, как на карнавале: считалось, что это добавляет пикантности. Дамы же обычно предпочитали свои самые элегантные платья.
– Значит, этот шарф… – Лауретту не так просто было сбить с толку.
– Множество шарфов, чтобы подбирать их под одежду. Они предназначались для тех, кто не мог просидеть без движения несколько минут – а иначе фотография не получится.
– Несколько минут! Да фотограф щелкнет меня максимум за полсекунды!
– Это сейчас, со всей той дьявольщиной, которую так любит Танкреди. А тогда выдержка была очень длинной. Стул клиенту ставили с подголовником (которого на снимке, конечно, незаметно), а когда и этого оказывалось недостаточно, фотограф привязывал тебя к нему за шею галстуком, если речь шла о мужчине, или шарфом, если о даме. На этой фотографии я как раз и привязана: ты разве не заметила, как высоко задран подбородок?
Девочки были поражены этой историей, решив, что в жизни не стали бы терпеть такие пытки ради четкого снимка: они тогда были такими непоседами, что, если заболевали, дядя Тан просил Армеллину покрепче обнимать их и прижимать к себе хотя бы пару минут – как иначе сунуть им термометр под мышку, чтобы измерить температуру?
Много позже Ада, посещая университетский курс, посвященный портрету, и вспомнив про бабушкин шарф, решила поискать, нет ли на фотографии Дороти Кэтрин Дрейпер, первой запечатленной объективом женщины (или второй, если считать, что Луна женского рода), признаков того, что ее тоже привязывали к стулу. И действительно обнаружила между краем капора и воротником нечто напоминающее подголовник, не дающий шее двигаться. Собственно, благодаря этой детали она так хорошо и запомнила бабушкину фотографию.
Джиневра заворочалась: ей не терпелось начать читать. Но Ада при виде знакомого снимка вдруг засомневалась: а насколько законно то, что они собирались сделать, насколько корректно и уважительно по отношению к человеку, так тщательно скрывавшему свой дневник, что его никто никогда не видел? «Понравилось бы мне, например, если бы кто-то прочел мой предназначенный исключительно для психоаналитика блокнот, куда я записываю сны? Имеем ли мы право раскрывать бабушкины тайны? Она ведь всегда так ревностно блюла неприкосновенность своей личной жизни!»
– Нет, – казалось, сверкнула глазами девушка на фото. – Нет у вас никакого права!
– Но с тех пор, как ты умерла, прошло уже столько лет! А с тех пор, как вела этот дневник, – и вовсе целая вечность! В 1907-м ты была совсем еще девчонкой…
– И что? Это не повод двум сплетницам вроде вас лезть в мои дела. Особенно Джиневре – она еще дитя, ей рано знать об отвратительных сторонах жизни.
– Джиневра выросла совсем в другом мире, бабушка! Ты даже представить себе не можешь, что она знает. И что делает.
– Как бы то ни было, я не хочу, чтобы она знала. А что касается тебя, Адита… Это же я тебя воспитала (пусть даже ты мне все время перечила), у тебя должна быть хоть капля скромности!
– Бабушка, пойми, ты только разжигаешь во мне любопытство! Какая еще скромность? О каких отвратительных сторонах жизни ты говоришь, чего стыдишься? Что такого ты могла натворить в свои семнадцать?
– Я была богобоязненной, а потому точно знала, что правильно, а что нет! Но ты читай, читай! Я не в силах тебя остановить, я беззащитна перед вашими наглыми руками! Только не жди, что я замолчу! Я буду говорить, когда мне захочется!
– Тетя Адита! Тетечка! – донесся сбоку голос Джиневры. – Что с тобой? Ты, часом, не заснула? Допивай-ка свой кофе, пока он совсем не остыл. Хочешь, я начну читать?