– Нет-нет, прости, я увидела фотографию и задумалась. Она мне напомнила…
– Как она могла тебе что-то напомнить? Ты же тогда еще не родилась!
– Она напомнила мне один рассказ…
Часть пятаяСтыд Ады Феррелл(рукопись)
Донора, 3 марта 1907 года
Мне стыдно быть бедной. Такой бедной, как вы, девушки, даже и представить себе не можете. Отец проигрался в пух и прах, и теперь у нас нет даже крыши над головой – ни в Доноре, ни в Ордале. Из жалости нас пустила к себе пожилая вдовая кузина отца, тетя Эльвира, иначе пришлось бы идти в приют, а это стало бы позором не только для нас, но и для всего семейства Феррелл. Тетя предоставила нам в глубине квартиры две комнаты, где никогда не разжигают камин – даже зимой, когда у мамы случались приступы. Отец, по его словам, изо всех сил старается вернуть наше состояние (или, как ворчит тетя Эльвира, еще глубже загнать нас в долги). У меня с двенадцати лет не было нового платья, я донашиваю те, из которых выросли кузины. Конечно, это не Золушкины лохмотья: ткани прекрасного качества, а наша горничная, Тоска, очень удачно их подгоняет, расставляя, если они узки, или подшивая воланы, если коротки. Но эти платья уже видели на других девушках, и поэтому все в Доноре их узнают: городок-то маленький. Кузины очень добры ко мне, не забывают приглашать на праздники, пикники, конные прогулки и балы-маскарады, ведь сейчас карнавал. Но мне не хочется довольствоваться ролью бедной родственницы, которая не может ответить им взаимностью. У меня есть чудесная отговорка, чтобы не покидать дом: здоровье матери. Она уже почти год не встает с постели и нуждается в постоянном уходе.
Сказать по правде, ухаживает за ней горничная, потому что я целыми днями занимаюсь тетей Эльвирой, чтобы отплатить ей за гостеприимство. Я помогаю ей одеваться и причесываться, читаю молитвенник… Но большую часть времени мы проводим за вышиванием: я – в гостиной, рядом с тетей, а Тоска – там, в промерзшей за зиму комнате, возле маминой постели. У нас золотые руки, у нее и у меня. Тетя Эльвира откладывает все, что мы вышьем, в приданое кузинам или раздаривает, демонстрируя свою щедрость, при этом рассказывает, что купила у монахинь, а нам не дает ни гроша: «Знаешь, во что мне обходится еда и проживание на четверых?»
Обед и ужин ей подают в столовую, а я спускаюсь в кухню за одной порцией, заворачиваю ее в салфетку, уношу в мамину комнату, и мы едим вместе с ней и Тоской, держа тарелки на коленях.
Все кузины уже обручены, а у меня теперь и приданого нет, потому что отец проиграл его, а семейные драгоценности заложил ростовщикам. Даже чтобы уйти в монастырь, как это делают девицы дворянского происхождения, и то нужно приданое.
Я знаю, Адита, о чем ты хочешь спросить: не думала ли я пойти работать? Но где и как? Что я умею, кроме вышивки? Окончив начальную школу, дальнейшего образования я не получала. Умею играть на фортепиано и петь романсы, но, пока играешь и поешь в гостиной для своих близких, все хорошо, а стоит только сделать это за деньги, сразу же превратишься из благородной девушки в певичку кабаре, шансонетку с дурной репутацией. Можно стать компаньонкой, говоришь мне ты, приживалкой, как в тех английских или французских романах, что ты тайком таскала из моего книжного шкафа. Но разве я уже этого не делаю? Как еще назвать мою роль при тете Эльвире, которая мне не платит, зато предоставляет кров родителям и Тоске?
Донора, 5 августа 1907 года
Отец заставил меня сфотографироваться. Я думала, это для мамы и тети Эльвиры, но боюсь, что он будет хвастать моими карточками в задней комнате какого-нибудь бара, где играет в карты, потому что в Дворянское собрание его больше не пускают. В городе сейчас полно заезжих коммерсантов, сотрудников газовой компании, ведущей здесь исследования, гарнизонных офицеров и прочих холостяков, живущих в пансионах у площади Гарибальди.
Ужасно стыдно, что мои фотографии станут переходить из рук в руки, пусть даже отец каждый раз будет класть их обратно в бумажник. Боюсь, он покажет их даже в борделе – их в городе несколько, на любой кошелек, хотя он больше не может себе позволить посещать те, куда заходят дворяне или богатые торговцы.
Откуда у тебя такие бесстыжие мысли, Джиневра? Какой позор! Знаю, тебе разрешают читать все, что заблагорассудится, даже книги де Сада. Но как ты могла подумать, что отец собирался продать меня в дом терпимости? Он просто хотел найти мне состоятельного мужа, хотя бы и приезжего без дворянского титула.
Донора, 21 сентября 1907 года
Отец вчера попросил тетю Эльвиру отпустить меня с ним на прогулку (теперь она, а не мама решает такие вопросы) и дать нам экипаж. Мы отправились на праздник в крохотную деревушку неподалеку от Доноры, где вульгарные крестьяне, не умеющие даже вести себя за столом, играли на гитарах и распевали песенки, прихлебывая вино прямо из фляг. Отец познакомил меня с мужчиной средних лет, в соломенной шляпе и нелепом пестром жилете, который служит чертежником у инженера, строящего акведук. Мои фотографии ему понравились, но, прежде чем решиться попросить моей руки, он настоял на личной встрече и попытался завести беседу, а я не смогла себя заставить и рта раскрыть. Никогда еще не чувствовала себя такой униженной.
Вернувшись домой, я разрыдалась от гнева и поклялась на святом образе донны Химены, что никогда не выйду замуж за человека столь низкого происхождения.
О каком образе донны Химены речь? Вот, взгляни сюда, Адита, между страницами дневника лежит образок, который я неизменно держала при себе. Нет, конечно, ее не причислили к лику святых: ты же знаешь, покровитель Ордале всегда изображается на коне. А этот маленький образок (наш священник всегда дарил такие самым преданным верующим) – репродукция правой стороны алтаря, той самой, где наши предки стоят на коленях перед Мадонной. Я плакала и клялась донне Химене, что никогда не допущу, чтобы наша благородная кровь смешалась с грязной плебейской.
К моему стыду, клятву эту я не сдержала. Но виной тому не я, а отец, который тогда распоряжался мной, моей душой и телом.
Донора, 2 октября 1907 года
Тетя Эльвира помогла мне избавиться от того нелепого чертежника. Она долго выговаривала отцу, что тот не имеет права навязывать Ферреллам столь унизительного родственника.
Отец уступил – отчасти еще и потому, что, кажется, на этот раз колесо Фортуны повернулось в его пользу. Не спрашивайте меня, как именно: я никогда не знала, что именно происходит в азартных играх, хотя они и стали причиной нашего краха. Печальный опыт подсказывал, что проигравший обязан заплатить, даже если у него есть лишь последний грош и некормленые дети. Это долг чести, и единственная альтернатива – пуля в лоб.
На этот раз проигрыш выпал на долю коммерсанта из Альбеса, который только что закончил в Доноре строительство виллы в стиле либерти, – да-да, нашей виллы Гранде. Так победитель, мой отец, стал владельцем здания, которое считалось самым роскошным и современным в городе. Вы можете спросить, почему же мы не сразу покинули промерзшие темные комнаты в квартире тети Эльвиры и не переехали в новый дом. Тому есть два резона, и оба они – причины нашего нового позора.
Но как только по городу разнеслась весть о том, что у отца появилась собственность, кредиторы слетелись к нему, как стервятники. Сумма непогашенных долгов с лихвой превышала стоимость виллы, а значит, ее следовало немедленно выставить на продажу. Но найти покупателя на такой дом нелегко: ни одна благородная семья Доноры не стала бы там жить, и это вторая причина, которая помешала нам переехать туда в ожидании продажи.
Я бы, конечно, предпочла, чтобы вы этого не знали, как никогда не узнали ни мои дочери, ни внуки или правнуки. Почему, думаете, Гаддо в своем завещании оставил виллу Танкреди, а не нам? Из уважения. Потому что, даже родившись и выросши в этих стенах, мои дети оставались настоящими Ферреллами, потомками безупречного рода. Смеешься, Адита? Смейся, смейся. Ты-то типичная Бертран, а они не понимают истинных ценностей и не заслуживают их. Но думаю, даже тебе будет неприятно узнать, что все твое детство и юность прошли в доме, который строился как бордель.
Ну что, поразевали рты? Я рада. Будете знать, как совать свой нос куда не просят. Вы вообще когда-нибудь задумывались, почему на вилле, построенной в первые годы XX века, так много ванных комнат? Практически по одной на каждую спальню, и все с проточной водой. Тот столичный коммерсант хотел прославиться, он собирался сделать виллу самым роскошным и изысканным публичным домом в городе, для чего даже выписал мадам-француженку. На последнем этаже, где планировались тайные комнаты для самых порочных клиентов, стены были украшены непристойными фресками, совсем как в Помпеях. Я чуть в обморок не упала, когда впервые их увидела. Хотела даже заштукатурить, да Гаддо не позволил: его послушать, так это настоящие произведения искусства. Пришлось спрятать их за шкафами и деревянными панелями. А когда Гаддо умер, я закрыла третий этаж, чтобы никто случайно не разнюхал. Знал ли Танкреди? Думаю, да, хотя мы об этом никогда не говорили – согласитесь, не та тема, которую благородная дама станет обсуждать с молодым человеком.
Донора, 16 января 1908 года
Время идет, а маме становится только хуже. Она исхудала, потеряла почти все волосы, очень плохо видит. Приступы у нее участились, и кажется, что в конце концов бедняжка окончательно потеряет рассудок.
Она трясется, как в лихорадке, и бредит, произнося слова, смысла которых я не понимаю. Ее странное поведение меня пугает. Еще хуже то, что родственники, все до единого, о ней забыли: совсем не заходят навестить, а если кто и забежит перекинуться парой фраз или выпить чаю с тетей Эльвирой, в мамину комнату и на минутку не заглянет, даже не спросит о ее самочувствии. Доктор каждый раз пишет длинный список лекарств, говорит, это совершенно новые средства от ее недуга, но мы не можем себе позволить их купить: аптека больше не отпускает нам в кредит. Однажды Тоска набралась храбрости и попросила у тети Эльвиры денег, но та отказала.