Но от нее ничего не зависит.
Донора, 15 июля 1908 года
Вчера прошли торги по вилле, которую мой отец выиграл в карты. Цена, установленная судом, была вполне разумной и подъемной для богатых жителей Доноры, особенно принимая во внимание ее дурную репутацию. Но синьор Бертран своей невероятной ставкой перебил предложения всех потенциальных покупателей, и теперь вилла принадлежит ему, а у моего отца есть деньги, которых хватит, чтобы расплатиться с долгами и даже, по словам тети Эльвиры, привести в порядок финансы. Он настолько рад, что уже назначил дату свадьбы, даже не спросив моего мнения, а тете Эльвире дал для меня денег на два новых платья. В приданом нужды нет: синьор Бертран сказал, что обо всем позаботится. Что касается свадебных подарков, без них вполне можно обойтись. Отец просто на седьмом небе от счастья.
Ночью нас с Тоской разбудили звуки гитары, флейты и скрипки. Мы, не включая свет, выглянули на улицу сквозь жалюзи и увидели, что под окном собрался целый оркестр: серенада в мою честь, и я могу догадаться от кого. Как мило и романтично… если, конечно, кавалеру двадцать! А у такого старика это выглядит нелепо. Интересно, сколько завтра будет по этому поводу пересудов?
Все кузины меня поздравляют, повторяя, как мне повезло. Они убеждены (хотя, конечно, вслух этого не говорят), что в моей ситуации другого мужа и желать трудно. А вот их родители повторяют, что в жизни не приняли бы в семью заезжего плебея, пусть даже разбогатевшего.
Прошло уже три дня. Каждое утро я получаю букет или корзину цветов с традиционной запиской: «Навеки Ваш». Сегодня после ужина синьор Бертран заезжал к нам в гости. Он поцеловал маме руку, а после прошел в гостиную. Делал комплименты тете Эльвире, восхищался моим новым платьем. Я не знала, что сказать. Чувствовала себя телкой на рынке.
Донора, 5 сентября 1908 года
Мой жених (теперь я должна называть его именно так) сказал, что мы будем жить на вилле: здание прочное, хорошо спланированное, современное, со всеми удобствами, и для детей места хватит. Спрашивает: «Нравится?» – а у меня смелости не хватает ответить «нет», я только головой качаю.
Он же знай себе кивает: «Вам понравится, что бы вы там ни говорили. Виллу ведь так никогда и не использовали для того бесстыдства, о котором вам теперь и вспоминать не стоит. Эти стены невинны. И какая кому разница, что там думал строитель? Мы превратим ее в наше собственное гнездышко, наполненное любовью и семейными ценностями. А если вы считаете, что нужно что-нибудь поменять, просто скажите мне».
Что-нибудь поменять! Да все, от начала до конца! Эта вилла мне отвратительна! Но моему жениху она действительно нравится, и он уже принял решение.
Если бы я была мальчишкой, могла бы сбежать из дома и записаться в какой-нибудь полк или даже во флот. Но как девушке избежать участи, которую ей уготовили другие?
Донора, 1 октября 1908 года
Синьор Бертран попросил разрешения свозить меня на прогулку в своем ландо. Первые несколько раз меня может сопровождать Тоска, но в дальнейшем ему бы хотелось, чтобы я была одна, потому что он считает, что нам нужно поговорить начистоту и получше узнать друг друга до свадьбы. В Доноре такого еще не бывало. Я думала, отец и тетя Эльвира станут возражать, но они без колебаний согласились. «Он ведь человек благородный», – сказала мне тетя. Нам каждый день доставляют приданое, которое мой жених выписывает паромом из Флоренции. Даже мама в редкие моменты ясности сознания очаровалась им и теперь говорит, что еще ни одна невеста в городе не была так обильно и роскошно обеспечена.
Мы выезжаем каждый вечер. Катаемся по центральной аллее парка, и, когда нас приветствуют из других экипажей, мне кажется, что в женских глазах я читаю зависть, но отчасти и презрение. Синьор Бертран пытается вести со мной беседы – в основном о своих детях: рассказывает, что дочка – его любимица, что она читает больше брата, чаще проявляет интерес к торговым делам и очень ласковая. Говорит, она очень похожа на мать, его первую жену: та была красавицей и образцом добродетели, жаль только, рано умерла. Мне тоже жаль: если бы Лукреция Малинверни не умерла, я не сидела бы сейчас на этих кожаных подушках и не ломала бы себе голову, что умного ему ответить и как я смогу тягаться с ее прекрасным призраком.
Донора, 10 ноября 1908 года
Сегодня я впервые осталась наедине с Гаддо. Мне нужно научиться называть его по имени, сказал он, как только мы сели в ландо, крыша которого была поднята по случаю дождя. Я смутилась (в отсутствие Тоски мне всегда не хватает уверенности), но и представить себе не могла, что…
Гаддо приказал кучеру отвезти нас в контору нотариуса Олдани – мы знакомы, он частый гость в доме тети Консуэло. Я думала, что мой жених собирается заключить какой-то контракт на покупку леса, но кроме нотариуса и его секретаря в конторе никого не было, а в бумагах стояло мое имя. Я не могла поверить тому, что прочла, но все это оказалось правдой: Гаддо сумел выкупить у нового владельца дом в Ордале, наш родовой дом, из которого, к счастью, и гвоздя ломаного не пропало, не говоря уже о мебели, картинах, белье, кухонной и садовой утвари. Покупка также включала в себя прилегающий к дому сад, конюшни и рощу пробковых дубов по дороге к деревне.
«Я купил дом для вас, – сказал мне Гаддо. – Он будет только вашим: я подумал, что крыша над головой и небольшой собственный доход помогут вам почувствовать себя независимой, даже будучи замужем. Поскольку вы все еще несовершеннолетняя, а я, уж простите меня, опасаюсь, что ваш отец может воспользоваться этим для своей выгоды, договор составлен так, чтобы вы вступили во владение имуществом только в возрасте двадцати одного года или после рождения нашего первого ребенка. Долго ждать не придется, это я вам гарантирую. Но заметьте, это все будет вашим даже в том случае, если до свадьбы со мной, не дай бог, что-то случится. Вы сможете распоряжаться домом самостоятельно, и вам не придется отвечать ни перед кем, даже передо мной. Но пока, прошу, не рассказывайте об этом ни единой живой душе. Пусть это будет наш секрет».
Я задохнулась от благодарности, потому что никак не ожидала от него столь деликатного жеста. У меня же с двенадцати лет не было ничего своего, даже нового платья!
Поэтому, когда, подписав при свидетелях многочисленные бумаги, мы вернулись в ландо и Гаддо, не опустив крышу, хотя дождь перестал, приказал кучеру вести лошадей шагом, у меня не возникло ни сомнений, ни подозрений. А когда он спросил, глядя мне прямо в глаза: «Разве я не заслуживаю поцелуя?» – мне не хватило смелости сопротивляться. Смутившись, но желая отплатить добром за добро, я откинулась на подушки и, сложив губы бантиком, стала ждать, что он коснется их своими. Но этого ему оказалось мало: прижавшись ко мне, он протолкнул язык внутрь моего рта, разжав губы, а его руки между тем начали расстегивать пуговицы моего платья. Поняв, что он делает, я остолбенела, не зная, как реагировать. Кричать, звать на помощь? Но кого? Дать ему пощечину? Ландо медленно двигалось по направлению к дому. Я схватила Гаддо за руки, пытаясь остановить, но только напрасно потратила силы. Даже голос оставил меня. Он расстегнул последнюю пуговку, распахнул сорочку, развязал шнурки, и моя обнаженная грудь выпрыгнула из удерживавшего ее лифа. Гаддо пробежался губами по моей шее, спустился в ложбинку, пощекотав меня усами, на мгновение запнулся, выбирая, куда отправиться дальше, и наконец поймал губами сосок правой груди. Он мягко сжал его, облизнул языком и всосал до самого нёба, заставив мое тело задрожать, словно в лихорадке. Я почувствовала, что умираю от стыда, по щекам потекли слезы, а внизу живота возникло желание помочиться. Кончики обеих грудей (да-да, и второй тоже) затвердели, как будто я замерзла. Вот, значит, какова цена? И это будет происходить между нами каждый день, точнее каждую ночь, в одной из комнат той ужасной виллы?
Я всхлипнула – просто не могла больше сдерживаться. Гаддо сразу же отпрянул, мгновенно привел в порядок мое нижнее белье и рубашку, спокойно застегнул все пуговицы на платье, как если бы это было для него самым привычным делом, хотя петли были несколько туговаты. Я молчала. Наконец он похлопал меня по мокрой от слез щеке, шепнул: «Умница! Так и надо. Ты заслуживаешь подарка» – и вытащил из кармана что-то блестящее. Это был изумрудный браслет моей мамы, который мы уже считали навсегда потерянным. Гаддо аккуратно застегнул его на моем запястье. «Я выкупил у ростовщиков все ваши фамильные драгоценности, – сказал он, легко переходя с «ты» на «вы» и обратно. – И буду возвращать их тебе по одной каждый раз, когда ты будешь вести себя так же хорошо, как сегодня, малышка Ада».
– Малышка Ада? – удивленно протянула Джиневра: в ее памяти прабабушка осталась дряхлой старухой, и она никак не могла представить ту своей ровесницей, тем более в столь скабрезной ситуации.
– Дедуля-то, как я погляжу, был очень даже не промах! – заметила Ада. – Запал на малолетку! А та возьми да и опиши все это в дневнике, который вполне могли прочесть! Знала бы Лауретта!
– Что я тебе говорила, тетечка? Лучше бы им этого не видеть! Но это еще не тот момент, который меня впечатлил, этого куска я не читала. Пойдем дальше или предпочитаешь отложить до завтра? Ты не устала? Может, сначала поспим, а потом продолжим?
– Нет уж, пойдем дальше!
– Да-да, идите дальше, бесстыдницы, я все равно не смогу этому помешать. Я полностью в вашей власти, как тогда, в объятиях этого развратника, которому отец продал меня, словно рабыню. Если в вас осталась хоть толика уважения ко мне, вы сей же час закроете этот дневник и сожжете его в камине. Хочешь знать, зачем я описывала столь унизительные детали, Адита? Чтобы перечитать на следующий день и убедиться, что это был не сон и не грязные фантазии, вроде тех «непотребных мыслей», о которых меня расспрашивал дон Карло в исповедальне лет с тринадцати. Подумать только, до того момента они мне и в голову не приходили!