Донора, 15 ноября 1908 года
Прошло еще несколько дней, и я, как всегда по субботам, поехала с тетей Эльвирой в церковь на еженедельную исповедь. Но когда подошла очередь, у меня не хватило мужества рассказать священнику, что произошло под крышей ландо. О сомнамбуле я тоже не упомянула и все воскресенье чувствовала тяжесть на душе от этого молчания, понимая, что совершила смертный грех.
При родных я не смела даже поднять на Гаддо глаза, но сам он вел себя непринужденно, как будто между нами ничего не произошло. Он теперь каждый день приходит к нам обедать, а после кофе предлагает мне прогуляться и не терпит возражений: «Если у вас болит голова, небольшая прогулка пойдет вам только на пользу».
Но стоит нам остаться одним, он тут же снова переходит на «ты», расстегивает на мне платье и белье и трогает меня там, где не должен, а потом, смочив слюной палец, делает со мной то, что и описать стыдно. Он берет мою руку и кладет туда, куда не следовало бы, а потом слизывает слезы с моих щек и шеи, как собака, если я плачу, и в качестве компенсации каждый раз дарит мне новое украшение. Теперь, помимо браслета, у меня есть два кольца (с рубинами и с сапфирами), гранатовое ожерелье, принадлежавшее еще бабушке Феррелл, аметистовая брошь, изумрудная подвеска и две пары сережек: одни – с бриллиантами-кабошонами, другие – подвески с жемчужинами и кораллами, это из маминого приданого. Я содрогаюсь от мысли о том, что он сделает со мной в первую брачную ночь, когда мы останемся за закрытыми дверями и не будем стеснены во времени.
Донора, 6 декабря 1908 года
Мама вчера отослала Тоску из комнаты и тихо, почти неслышно прошептала мне: «Приготовься к боли. Не переживай, так со всеми невестами случается, тут уж ничего не поделаешь. Будет немного крови, но совсем чуть-чуть, ничего серьезного. Сказать по правде, этой кровью следует гордиться. Закрой глаза, стисни зубы, молись святой Агнессе, деве-мученице, и надейся, что это не продлится долго. Только не устраивай сцен: помни, ты – Феррелл! А со временем привыкнешь».
И к чему, спрашивается, я должна буду привыкнуть?
Донора, 10 декабря 1908 года
Сегодня нас навестила кузина Урсула, которая вышла замуж весной. Тетя Эльвира намеренно оставила нас наедине, но мне было стыдно спрашивать, а Урсула не знала, с чего начать. Наконец она сказала: «Главное – погаси свет. В темноте все гораздо проще. И потом, ты же выходишь за вдовца, а он на собственном опыте знает, как вести себя с невестой-девственницей, пусть расстарается. Ты только не слишком зажимайся, иначе действительно может быть больно».
Я в ужасе.
Из Флоренции прислали чудесную кружевную рубашку для первой брачной ночи. Тоска объяснила мне, что крестьяне наутро вывешивают ее из окна, чтобы продемонстрировать всем желающим кровь. Но мы, гордо сказала мне тетя Эльвира, больше не придерживаемся этого варварского обычая. Достаточно того, что кровь увидит жених, а потом рубашка сразу же отправится в стирку.
Интересно, а как сам он будет одет в первую брачную ночь? В ландо он только расстегивал пару пуговиц, и я ни разу не видела его белья, но вот мое Гаддо изучил очень подробно, повсюду сунув свой нос.
Донора, 16 декабря 1908 года
Мы поженились сегодня днем в соборе Доноры. С утра мама пыталась собраться с силами и подняться с кровати, но голова у нее кружится, а ноги не слушаются. И потом, у нее же нет подходящего платья. Тогда она попросила меня опуститься на колени у постели, дала мне свое благословение и расплакалась. Думаю, она хотела мне что-то сказать, да только смелости не хватило.
К алтарю меня вел раздувшийся от гордости отец, от макушки до пят одетый по последней моде. Присутствовали все Ферреллы, в том числе четверо его братьев, которые не единожды за несколько последних лет пытались спасти отца от кредиторов, но после пропали с горизонта. Были и другие родственники из Ордале, но со стороны Гаддо – никого. Вчера тетя Эльвира спросила, почему он до сих пор не перевез в Донору детей. «Они пока носят траур по матери, – ответил он. – Приедут после медового месяца».
После церемонии отец устроил прием, который продолжался до самых сумерек. Ближе к вечеру, хотя оркестр еще играл, а гости наслаждались десертами, Гаддо взял меня за руку и вывел из дома через заднюю дверь. Мы сели в ландо и поехали на виллу, где собирались провести ночь. Снова очутившись на знакомых кожаных подушках, я разревелась от усталости, беспокойства и страха. Но Гаддо, утирая мне лицо платком, лишь посмеялся. А что, если сбежать? Это мой последний шанс. Пока лошади идут шагом, я распахиваю дверцу, спрыгиваю с подножки, убегаю, прячусь, а потом скрываюсь в монастыре… Нет, это всего лишь фантазии.
И вот мы в спальне. «Погаси свет», – советовала мне Урсула. Легко сказать, когда речь идет о единственной керосиновой лампе на комоде. Но на виллу провели газ, и в нашей спальне по стенам горят не меньше пяти бра, настолько ярких, что ночью светло, словно днем. И, как будто этого мало, в камине полыхает огонь. Я обвела комнату взглядом в поисках гардеробной, чтобы, удалившись туда, сменить белое платье на ту чудесную ночную рубашку, которую, уверена, кто-то (Тоска?) уже для меня приготовил.
Но гардеробной не было.
Гаддо снял цилиндр, поставил его на стул, подошел ко мне и начал молча расстегивать пуговицы на спине свадебного платья. Он делал это медленно, щекоча усами мою шею. Наконец платье упало на пол, и я осталась в одной сорочке.
– Ты разве не собираешься погасить свет? – выдавила я дрожащим голосом.
– Еще чего не хватало! Я бы не пропустил такое зрелище и за все золото мира, – шутливым тоном ответил он.
Я снова заревела, но он не обратил на это внимания и продолжил меня раздевать, легко справившись с кружевным лифом. Теперь на мне были только чулки. «Их можешь не снимать», – шепнул он. Я отскочила к кровати и спряталась под одеялом, закутавшись в него до самой шеи.
Тогда Гаддо медленно начал раздеваться, аккуратно складывая одежду на кресло, пока не остался в одной сорочке – такой же, как у моего отца: она доходит ему до колен. Святая Агнесса, пусть он прекратит, я же еще ни разу в жизни не видела голого мужчину!
Но он не прекратил.
Спаси меня, святая Агнесса!
– Да ладно, быть того не может, чтобы восемнадцатилетняя девица не знала, как выглядит мужчина! – проворчала Джиневра.
Ада захлопнула дневник и забралась под одеяло.
– Все, хватит! Мы с тобой подглядываем за ней, как две вуайеристки. Так нечестно! Бедная бабушка Ада…
– Прости, конечно, но ей не обязательно было описывать процесс в деталях, – возразила племянница. – Как бы то ни было, мы вполне можем их пропустить и читать дальше, пока мы дойдем до того момента…
– …который тебя так напугал? Или просто удивил? Что ты узнала такого, чего предпочла бы не знать? Нет, раз уж начали, придется продолжить. А ты, Адита, что засомневалась? Ты ведь всегда была такой дерзкой девчонкой, вечно бросала мне вызов, считая меня ханжой. Но что ты вообще могла знать обо мне, о своем деде, о нашей жизни? Кончай привередничать и читай дальше!
Вздохнув, Ада снова взяла в руки дневник, который сам собой раскрылся на той странице, где они остановились.
Донора, 10 января 1909 года
Ту ночь и все последующие я могу описать только двумя словами: отвращение и ужас. Да, ужас: я до сих пор не знаю, как глубоко Гаддо может проникнуть в меня своим инструментом, которым орудует с такой силой. Может, он и вовсе способен меня им выпотрошить? Так со всеми женами случается, тут уж ничего не поделаешь, сказала мне мама. И с ней тоже так было? Каждую ночь, как со мной? Поверить не могу!
Но и днем Гаддо не оставляет меня в покое. Он уходит из дома по своим делам, и я никогда не знаю, когда он вернется. Всякий раз, как заслышу скрип ворот и шаги по дорожке, сердце екает и ком подступает к горлу.
Время от времени меня навещают кузины или другие родственники, заходила и тетя Эльвира: она явно ожидала вознаграждения за прекрасный дом, слуг, экипаж и возможность помочь родителям, которые я получила благодаря ей. Она убеждена в важности своей роли и часто напоминает мне об этом. Теперь у меня множество чудесных модных платьев, и, кроме того, я вернула себе почти все фамильные драгоценности, хотя, к счастью, никто не знает, чего мне это стоило.
В моем ведении кухарка и две горничные, младшая из которых, в белом фартуке и кружевной наколке, помогает мне подавать чай. Чашки здесь из лучшего фарфора, а приборы и подносы – чистого серебра.
Гаддо поднимается по лестнице и входит в гостиную, едва приветствуя гостей. Независимо от степени знакомства, он буквально выталкивает их вон: «Простите, мне нужно побыть наедине с женой». Кто-то обижается, другие понимающе кивают мне и улыбаются.
Как только они выходят, даже еще не закрыв двери, Гаддо приказывает мне раздеться. К счастью, камины всегда горят, так что в доме жарко, поэтому он иногда заставляет меня часами оставаться голой. Он требует, чтобы я прохаживалась взад-вперед, а сам, полностью одетый, сидит в кресле, курит гаванскую сигару или потягивает свой ликер. Ему нравится, когда я тоже пью, но меня мутит от одного только запаха. Иногда велит мне поиграть на фортепиано или сесть к нему на колени, обняв за шею, и петь романсы. В гостиной полно зеркал, которые бесконечное число раз отражают мое ослепительно-белое обнаженное тело. Я закрываю глаза, но Гаддо замечает это и начинает ругаться: «А ну-ка открывай и смотри! Разве тебе не нравится?»
Самому ему нравится, и даже очень. Я содрогаюсь от мысли, что может войти кто-то из слуг или мой отец, который теперь живет с мамой и Тоской на первом этаже.
Родители вместе с нами переехали на виллу, в небольшую квартирку, которую мой муж обставил со всеми удобствами. Наша кухарка ходит для них за покупками и готовит. Два раза в неделю появляется врач, чтобы осмотреть маму, состояние которой благодаря новому, безумно дорогому лекарству значительно улучшилось. Отец снова начал играть, и, когда он проигрывает, Гаддо оплачивает его долги. Как же я могу отказаться терпеть его прихоти? Только думаю: «А что будет, когда из Флоренции приедут дети? Станет ли он вести себя так же? А может, его даже возбуждает мысль, что в гостиную может войти его собственная дочь? Я не смогу вынести такого позора. Лучше умру».