Помню, я где-то услышала, что, когда один из близнецов умирает, это накладывает отпечаток и на другого, словно они были единым существом, отныне разрезанным пополам. Впрочем, возможно, что это справедливо, только когда речь идет о двух мальчиках или двух девочках. А мне не терпится наконец-то увидеть пасынка.
Гувернантка пишет Гаддо каждые три дня, сообщая ему новости о здоровье сына. Танкреди снова заговорил, на несколько часов встал с кровати, начал выходить в сад, но пока не хочет никого видеть, кроме того немецкого врача, и тетю не навещает, а когда та сама приходит к нему, даже рта не открывает. Голова у него еще перевязана, но синяки и ссадины на лице постепенно проходят.
Гаддо буквально сгорает от нетерпения, никак не может дождаться, пока эти двое отправятся в путь. Я сказала ему: «Когда твой сын освоится здесь, мы отправим гувернантку назад. Я заменю ему мать, а в прислуге у нас недостатка нет».
«Мы не станем разлучать его с Армеллиной, – ответил муж. – Он потерял сестру, не хочешь же ты, чтобы он лишился единственной оставшейся в живых женщины, к которой был привязан?»
Армеллина! Какое странное, старомодное имя! Должно быть, старуха с бородавкой на подбородке. Ладно, отошлю ее на кухню, пусть помогает кухарке.
Прошло три месяца. Мой живот растет. Растут и долги отца, но Гаддо платит без единого звука.
Донора, 7 июня 1909 года
Свояченица Малинверни пишет, что мальчик полностью выздоровел. Врач сказал, он готов к переезду, и выставил гувернантке чудовищный счет, который та немедленно оплатила, сообщив об этом хозяину, только когда дело уже было сделано. Не понимаю, почему мой муж дает ей такую свободу. Я заказала благодарственную мессу, а Гаддо подарил мне жемчужное ожерелье, не попросив ничего взамен. Он послал во Флоренцию денег на переезд и на новую одежду, обувь и белье для мальчика, а гувернантке приказал раздать старое бедным: в дорожном сундуке Танкреди не должно быть ни единой булавки, которая напоминала бы ему о прошлом.
Донора, 30 июня 1909 года
Итак, он наконец приехал. Одет как с картинки. Очень странный молодой человек. Точнее, оба они, он и гувернантка, – странная пара. Армеллина, оказывается, вовсе не старуха с бородавкой, а почти моя ровесница: когда Гаддо доверил ей близнецов, она, наверное, сама была еще подростком. Крестьянского типа: высокая, крепкая, с толстой черной косой, обернутой вокруг головы, – неплохо выглядит для деревенщины. В поездку надела светло-серое пальто с пелериной и шляпку с вуалью, словно она синьора, а не служанка. И дорожный сундук у нее такой же большой, как у хозяйского сына. Бьюсь об заклад, вся одежда тоже с иголочки и оплачена из денег Гаддо. Войдя в дом, она, вместо того чтобы, опустив голову, склониться в почтительном реверансе, протянула мне руку, как равной, глядя прямо в глаза. Похоже, Гаддо и Малинверни привили ей дурные манеры. Ну, здесь с нее быстро собьют спесь.
Мальчик, словно приклеившись к ней, уставился на мыски своих лакированных туфель и за все время разговора не поднял глаз. Гаддо говорит, он сильно вырос, но мне кажется невысоким для своего возраста, худощавым и бледным, с тонкой шеей и оттопыренными ушами, прозрачными, как у младенца, а голос еще совсем детский. Трудно понять, какого цвета у него глаза, я так и не смогла поймать его взгляд, а когда попыталась поцеловать, он покраснел и отпрянул. Похоже, мой большой живот произвел на него отталкивающее впечатление, но тут уж придется привыкнуть. Он боится темноты, по ночам всегда оставляет лампу на столе и требует, чтобы гувернантка спала в соседней комнате. Так что я не смогу отправить Армеллину вниз, к остальным слугам.
Гаддо просит меня быть терпеливой: Танкреди еще не отошел от потрясения, и нам придется с этим мириться. Но он уже записал сына в гимназию и нанял репетитора по латыни и греческому, чтобы тот помог с домашними заданиями, потому что мальчик сильно отстал от одноклассников.
Еще он сказал, что я не должна давать Армеллине поручений: она не моя служанка и подчиняется только ему и Танкреди. Мне, впрочем, кажется, что это она ими командует: они никогда ей не возражают, всегда спрашивают ее мнение и обращаются с ней как со знатной синьорой. А на меня она смотрит с вызовом. Ненавижу! Нужно убедить Гаддо ее уволить.
Донора, 29 ноября 1909 года
Мой сын родился на десять дней позже, чем предсказывала повитуха. Он огромный и тяжелый, никак не мог выйти наружу. Это адские страдания, я вопила и вопила без передышки. Никогда не думала, что могу так долго и громко орать: крики были слышны по всему дому. Роды оказались настоящей пыткой, и длилась она два с половиной дня. Со мной сидели Тоска, повитуха, кухарка, у которой шестеро детей, и младшая горничная. Они пытались мне помочь, но, по словам повитухи, первые роды всегда самые трудные. Я звала Гаддо, молила его позаботиться о ребенке, потому что чувствовала, что умираю, просила прощения за то, что оставляю его дважды вдовцом. Наконец я лишилась чувств, и боль ненадолго отступила. Но женщины стали хлопать меня по щекам, брызгать в лицо холодной водой, и я снова очнулась. Пришел мой отец, сказал, чтобы я перестала шуметь. Что во мне не так, как у других женщин? Мы все родились одним и тем же образом.
«И при этом многие женщины отправились на тот свет», – внезапно услышала я голос Армеллины. Она ворвалась в комнату, хотя ее и не звали, и вытолкала отца за дверь. Или, может быть, это Гаддо ей велел. Не обращая внимания на других женщин, подошла к кровати. Я не знала, что делать, у меня больше не было сил даже смотреть, но вдруг почувствовала, как она касается меня, и ребенок сразу же выскользнул наружу, словно живая рыба, когда пытаешься достать ее из ведра руками. Это оказался мальчик.
Кухарка побежала за Гаддо, который ждал в саду. Он пришел, и ему тут же сунули в руки вопящий сверток. Я спросила: «Как ты хочешь его назвать?» – «Как тебе угодно». Решили, что назовем его Диего, в честь моего деда.
Армеллина сразу поднялась на чердак, к Танкреди: как только у меня начались схватки и я стала кричать, он забрался туда, бросился на старый матрас, зажав уши руками, и с тех пор ни разу не спустился пообедать с отцом, даже в своей постели не спал. «Экий чувствительный тип! – заметила повитуха. – Должно быть, что-то не так с его флорентийской головой. Это женщины обычно боятся, а мужчины и в ус не дуют: знают, что им-то рожать не придется».
Я надеялась, что Гаддо на некоторое время оставит меня в покое. Но уже через девять дней после рождения первенца, в течение которых я спала одна, даже днем не покидая постели, все началось снова. Ему нравится сосать мое молоко, хотя, к его разочарованию, в ближайшее время оно у меня кончится, потому что не прошло и месяца, как я снова забеременела. Так что для Диего нам пришлось выписать из Ордале кормилицу.
Донора, 7 мая 1910 года
Диего растет сильным и крепким. Я тайком попросила для него покровительства донны Химены. Когда у него режутся зубки и он кричит от боли, утешить его может только Танкреди. Он сажает Диего на шею и носит по комнатам. Тоска говорит, никогда не видела, чтобы мальчик его лет был так внимателен к младенцу. Армеллина, напротив, старается обходить ребенка стороной: я ни разу не видела, чтобы она касалась моего сына. Даже когда Диего спит (а в это время все как один умиляются и шепчут, что он вылитый ангел), она не пытается его приласкать. Наверное, это должно меня радовать. Недавно я обнаружила, что этот бриллиант среди гувернанток никогда не ходит в церковь – даже к Святой мессе по воскресеньям. Мне об этом сообщили другие слуги. Я пожаловалась Гаддо, а тот стал ее защищать. «Может, и меня туда загонишь?» – язвительно поинтересовался он. Но как можно сравнивать? Гаддо ведь мужчина, а мужчины благородного происхождения появляются в церкви только на свадьбах, похоронах и крещениях. Женщины – совсем другое дело. А тем более следует посещать церковь горничным и людям низшего сословия: как еще они смогут усвоить добродетель послушания и укрепиться в ней?
Донора, 8 сентября 1910 года
Когда начались схватки моих вторых родов, я сразу же забыла неприязнь к Армеллине, выразив пожелание, чтобы она оставалась со мной и помогала мне так же, как в прошлый раз. Но при первых же моих криках Танкреди разволновался и попросил разрешения уйти, пока все не закончится. Отец отправил его ночевать к тете Эльвире, и Армеллина ушла вместе с ним. К счастью, Гарсия не такой большой, как Диего, поэтому родился быстро и без осложнений. Я так горжусь: два мальчика менее чем за год! Мой отец радуется так, словно это его дети. Мы записали их под двойной фамилией, Бертран-Феррелл.
Донора, 10 ноября 1910 года
Гарсия рос бледным и хрупким, часто плакал. Нам приходилось дважды менять кормилицу, потому что он отказывался от молока, потом весь покрылся сыпью, особенно на шее и на голове, исхудал и плакал все тише. Родственницы, повитуха и даже врач насоветовали нам кучу лекарств, но в прошлый понедельник мы нашли в колыбели безжизненное тельце. Глаза были закрыты, как будто он спал. Гаддо приказал сфотографировать его, чтобы мы не забыли, как выглядел наш сын. Похоронили его в Ордале, рядом с моей матерью. Я очень переживаю за Диего и вздрагиваю от страха каждый раз, как услышу, что он заплакал. Я снова беременна, но на этот раз вижу бесчисленные пугающие сны. Мне снится, что Гаддо уходит от меня, что он завел себе другую семью. Снится, что он поднимается наверх и забирается в постель к Армеллине. Даже проснувшись, я по-прежнему ревную – к привязанности, которую мой муж питает к Танкреди, к его скорби по дочери и умершей жене. Думаю, по Гарсии он не пролил столько слез, как по Клоринде. Мой духовник говорит, что это совершенно нормально: ребенок нескольких месяцев от роду не проявляет характера, у него даже еще не до конца сформированы черты лица, а девочке, как-никак, было почти пятнадцать.