Донора, 4 апреля 1912 года
Через десять месяцев после смерти Гарсии родилась Санча, здоровая и крепкая, как Диего. Роды были настолько трудными, что мне пришлось оставаться в постели еще целых пять недель, в течение которых доктор строго-настрого запретил Гаддо приходить ко мне.
Удивительно, но я вдруг поняла, что скучаю по его ласкам, даже тем, что казались мне совсем уж отвратительными. Я схожу с ума от мысли, что он может пойти искать удовольствий в другом месте. У меня не хватает смелости рассказать ему об этом, но я бы хотела, чтобы по вечерам он не так часто уходил из дома. Действительно ли он ходит в Дворянское собрание, как уверяет меня? Может ли человек с такими привычками выдержать несколько недель воздержания? Но даже если он никуда не пойдет, есть ведь еще Армеллина, которая спит наверху. А внизу, возле кухни, есть младшая горничная, нахальная девчонка, которая под предлогом жары никогда не застегивает сорочку.
Измученная ревностью, я почти не замечаю, как растет Санча, как Диего делает первые шаги, говорит первые слова и повсюду следует за Танкреди. Я понимаю, что он снова обнимался с братом, по запаху сигары, который остается на его одежде и волосах. Этот его флорентийский братец начал курить, подражая отцу, а Гаддо ничего ему не говорит, даже, по-моему, втайне гордится. Поначалу я не обратила внимания, но мой отец, кажется, снова как-то чересчур задумчив, хотя кошелек моего мужа для него по-прежнему распахнут.
После карантина Гаддо вернулся в мою постель с прежним пылом и новыми странными фантазиями, но теперь они не кажутся мне такими отталкивающими. Меня мучает только мысль о том, где он всему этому научился, где достал это невероятное белье с кружевами и косточками, которое просит меня носить. Прошло всего два месяца, а я снова беременна.
– Опять? Я что-то уже счет потеряла этим беременностям! – воскликнула Ада. – Но, надо сказать, у нее даже в старости была прекрасная фигура. Другая бы давно раздалась вширь. Наверное, все это ее ужасно выматывало.
– Хотя, видишь, секс потихоньку начинал ей нравиться…
– Знаешь, что она говорила, когда я расспрашивала ее о наших предках женского пола? «Наш долг – доставить удовольствие им». Похоже, она и сама руководствовалась этим правилом. Но скажи-ка мне лучше, Джиневра, почему эти рассказы произвели на тебя такое сильное впечатление? Лауретте они, понятное дело, не понравятся, но в принципе в них нет ничего странного. Ты же не думаешь, что эротические игры изобрели мы, «дети цветов»? И потом, они же состояли в законном супружестве. Так что не говори мне, что ты узнала о сексе что-то, чего не знала раньше.
– Я и не говорю, тетя Адита. Уж явно в том, что вытворяли в постели мои прабабушка и прадедушка, для меня ничего нового нет, хотя, должна признаться, таких откровенных рассказов я не ожидала. Просто до тех фрагментов, которые меня поразили, мы еще не дошли. По-моему, уже недолго осталось: я помню, что в первый раз открыла дневник примерно на этой странице.
– Тогда давай пойдем дальше и все-таки найдем их, а то у меня уже глаза закрываются.
– О, представляю, как широко они распахнутся, когда вскроются все постыдные тайны нашей семьи. Да-да, много тайн, не одна! Сперва о моем отце, потом о моем муже, а дальше… Ты прожила всю жизнь рядом с… с этими людьми, но так и не узнала, кто они на самом деле!
– С кем? Они что, до сих пор живы? И я их знаю?
– Подожди, сама все увидишь.
Донора, 26 января 1913 года
Не хочу писать слишком длинно, у меня просто не хватает времени. Семья выросла, и, хотя у меня много помощников, повседневная жизнь на вилле поглощает все мое внимание. Даже присесть, чтобы записать что-нибудь в дневнике, для меня теперь непозволительная роскошь. Но самое важное я все-таки должна отмечать.
Год спустя после Санчи у нас родился третий мальчик, которого мы назвали Феррандо, в честь дедушки. Этот ребенок оказался очень болезненным и прожил лишь десять дней. Возможно, тот факт, что его имя выгравировано на свежей могиле в Ордале, оказался для моего отца фатальным: не прошло и месяца, как он, возвращаясь домой к обеду, попал под лошадь. Сильно израненный, он прожил еще два полных страданий дня, а на третий скончался в возрасте только шестидесяти шести лет. На похороны явилось все семейство Феррелл, они оплакивали и восхваляли покойного, словно бы никогда и не стыдились его. А я думала, как же странно, что, в отличие от мамы, его, непосредственного виновника ее смерти, судьба от позора сохранила.
Прежде чем вернуться в деревню, Тоска протянула мне большой запечатанный конверт. На нем стояло мое имя. «Дон Феррандо очень просил открыть его, когда вы останетесь одна, и не говорить ничего синьору Гаддо».
Речь явно шла не о наследстве, которое позволило бы мне погасить его долги. Я была заинтригована, но даже и близко не представляла, что именно прочту.
– Вот оно, тетя Адита! Может, это и не самая важная из ее тайн, но дальше читай внимательно, а потом скажи, что будет, если моя бабушка, дядя Тан и все остальные об этом узнают!
Уже после первых слов мне пришлось сесть. К счастью, на прикроватном столике стояли хрустальный графин со стаканом, и я смогла глотнуть воды, смочив остатками лоб и шею. Никогда, никогда бы не подумала, что, пока отец носил повсюду мои фотографии, пытаясь найти мне мужа, у него подрастал еще один ребенок, о будущем которого ему следовало позаботиться. Ребенок, сын, к моменту моей свадьбы уже девятилетний. Он родился от связи с работницей дубильной фабрики, и моя мать тогда еще была жива.
Отец оставил этого ребенка без гроша, поскольку сам поначалу был на мели и никак не мог его обеспечить; оставил его босым и голодным в лачуге, где никогда не было и глотка свежего воздуха. Щедрость ничего не подозревавшего Гаддо позволила ему впоследствии подбросить матери мальчика немного денег, которых хватило только на то, чтобы выжить. В качестве ответной услуги он попросил женщину никогда не раскрывать ребенку их родство, а считать его обычным благотворителем. Тем не менее у отца были на мальчика, его единственного сына, свои планы. «Это твой брат, Ада, – писал он, – и теперь, раз уж благодаря мне и тете Эльвире ты разбогатела, твой долг – помочь ему. Ты должна отправить его учиться. Только не говори ни слова своему мужу, я не хочу нового скандала в семье. И мальчику не говори, что ты его сестра. Он не знает и никогда не узнает, что он Феррелл. Насколько я понимаю, дубовая роща приносит тебе постоянный доход, и тебе не придется рассказывать Гаддо, как ты потратишь эти деньги. Помоги Гаэтано, в котором, пусть даже его фамилия Арреста, течет та же кровь, что и в твоих жилах».
– Гаэтано Арреста – сводный брат бабушки Ады! Поверить не могу! – воскликнула Ада. – Значит, он наш двоюродный дед… Помнишь его, Джиневра? Такой отвратительный, скользкий тип, мошенник, сделавший себе состояние на черном рынке! Так вот почему бабушка помогла его семье осесть в Ордале во время эвакуации, вот почему его дети всегда обедали вместе с нами, даже если нам самим было нечего есть! Это была вовсе не благотворительность! Эх, знала бы Грация, что ее подруга детства Мириам приходится ей кузиной… Честное слово, как в романе из «Моей детской библиотеки»! Хотя нет, те книги адаптировали для детей, адюльтерам и внебрачным отпрыскам в них места не было.
– Он умер уже три года назад, но бабушка Санча все еще говорит о нем с презрением и называет клопом на задних лапках, – добавила Джиневра. – Вспоминает, что, пока ее отец был жив, Арресте не разрешалось входить на виллу Гранде через главный вход, только через дверь для слуг. А их дети все задавались вопросом, почему бабушка Ада защищала этого негодяя и никогда не отказывалась его принять. Вот, значит, почему.
– А потом Гаэтано стал большой шишкой у христианских демократов, – заметила Ада. – Интересно, знает ли кто-нибудь в Доноре правду. Что, если мать перед смертью рассказала ему, кто был его настоящим отцом?.. Или, кто знает, может, дядя Тан… они, правда, не особенно ладили, даже когда бабушка Ада была жива, а Арреста каждое воскресенье заходил к ней с женой и детьми. Но прости, Джиневра… Я понимаю, почему бабушка была так потрясена этим открытием. Конечно, она всю свою жизнь была вынуждена лгать мужу. Но для тебя-то это почему так важно? Ты прямо за сердце схватилась…
– Мне лично, представь себе, наплевать. Я и прабабушку Аду почти не помню, а уж ее отца, старого греховодника и транжиру, даже представить не могу. Но какая же он свинья! С работницей дубильной фабрики! Я в школе писала исследовательскую работу и помню, что эти люди жили словно скот, а относились к ним хуже, чем к рабам! Бабушка Санча и особенно тетя Консуэло не пережили бы такого позора!
– В жизни не поверю. На самом деле знаешь, что я тебе скажу? По-моему, они все прекрасно понимали. И до сих пор прекрасно понимают, не могут не понимать, только сделать ничего не могут. Но ты права, если мы сунем им под нос этот дневник, им придется все признать и рады они не будут. Там есть что-то еще, что задело тебя столь же сильно? Вот уж не думала, что ты такая ранимая…
– Знаешь, тебе тоже будет больно, когда ты прочтешь, что она пишет про дядю Тана…
– Я пишу то, что думаю, маленькая негодница! И как у тебя только духу хватает меня критиковать? А ты, Адита, тоже тешишь себя иллюзиями, что твой дядя всегда был рыцарем без страха и упрека? Или считаешь, что я была слепой и не понимала, что творится у меня под носом?
Донора, 7 июня 1915 года
Я понимаю, почему Гаддо так трясется над своим первенцем: после смерти дочери он просто с ума сходит от одной мысли, что ее брату-близнецу может грозить опасность. Но я никак не могла подумать, что сам Танкреди может сыграть на отцовских чувствах. С другой стороны, он всегда был редкостным трусом. Я сразу поняла это по тому, как он себя вел во время родов – хуже девчонки: каждый раз сбегал и прятался у тети Эльвиры, будто это ему приходилось терпеть боль. А после всего этого решил поступить на медицинский факультет! Как же, интересно, он не сомлеет при виде крови?