Учиться он отправился в Павию, так что теперь в момент родов я больше не могла рассчитывать на помощь Армеллины: та поехала с ним без всякой на то необходимости, поэтому ее не было со мной ни когда родился Раймондо, ни когда через несколько дней мы похоронили его в Ордале, рядом с братьями. На этот раз мне было так плохо, что я просила Гаддо хотя бы на год-другой отложить следующую беременность: кузина Урсула говорит, такой способ есть, хотя на исповеди о нем упоминать не стоит. Но уже через три месяца я была беременна Консуэло. Как ни странно, все мои девочки рождались без осложнений и в дальнейшем не имели проблем со здоровьем, словно Небо сохранило для Гаддо младших дочерей после столь тяжко перенесенной утраты старшей.
К моменту родов всю Европу охватила война. Италия придерживалась нейтралитета, но было ясно, что он продлится не больше нескольких месяцев, и тогда нашим согражданам придется идти на фронт. К счастью, Гаддо уже шестьдесят семь: можно не опасаться, что его призовут. А моему брату Гаэтано всего пятнадцать. Но Танкреди двадцать, он здоров и крепок, поэтому, как и все его сверстники, в числе первых наденет мундир. Отец должен бы им гордиться, а он день и ночь места себе не находит.
Так продолжалось до тех пор, пока в сентябре не пришла телеграмма от Армеллины: у Танкреди легочное кровотечение, его положили в больницу, состояние тяжелое. Гаддо немедленно отправился в Павию.
Я ни на секунду не поверила в эту историю с туберкулезом. Знаю, я не должна подозревать пасынка или тем более мужа в чем-то недостойном, но сразу подумала, что все это комедия, предлог, чтобы избавить молодого человека от призыва. Денег у Гаддо хватит, чтобы подкупить любого, Танкреди – студент-медик и прекрасно знает, как сымитировать болезнь, включая симптомы и результаты анализов… а Армеллина горазда врать, лишь бы только выгородить хозяина. В общем, эти двое уехали за границу и следующие несколько лет вели сладкую жизнь в Сондало, а Гаддо вернулся в Донору, притворившись, что очень озабочен. И когда через несколько месяцев Италия все-таки вступила в войну, из санатория поступили тревожные вести: врачи отчаянно пытаются спасти жизнь Танкреди, который снова начал кашлять кровью. Во всяком случае, так об этом говорили. Неужели вы считаете, что настолько больного юношу могли отправить на фронт?
Конечно, я ни с кем не делилась своими подозрениями – даже с тетей Эльвирой, хотя, думаю, она их разделяет. Все Ферреллы, включая и моих двоюродных братьев, уже отправились на фронт офицерами. Мне было так стыдно перед их матерями! Я не могла не подумать, что именно в подобных обстоятельствах и раскрывается истинно благородная кровь. Аристократ может быть мотом, как мой отец, бабником, негодяем, но никогда не станет трусом. Он не будет скрываться в санатории, как девчонка, пока другие ценой жизни защищают свою страну. Одни лишь только плебеи, вроде Бертранов, не имеют понятия о чести. И ничуть этого не стыдятся.
– Бабушка, как ты можешь? Тебе должно быть стыдно писать такое про дядю Тана! Ты уже второй раз называешь его девчонкой!
– Ну а как еще назвать того, кто притворяется больным, чтобы не ходить на войну?
– Видишь, тетя Адита, почему дяде Тану лучше этого не читать? Он ведь бросил свою размеренную жизнь, чтобы быть рядом с вами и помочь прабабушке, а теперь, когда ему уже за восемьдесят, она обвиняет его в трусости!..
– Ты права, Джиневра. Бабушка, пусть ты давно умерла и я не имею права проявлять к тебе неуважение, но сейчас с радостью залепила бы тебе пару пощечин: одну – за то, что ты написала, другую – за то, что подумала.
– Еще на дуэль меня вызови! О, смотрите, наш Дон Кихот с копьем наперевес мчится защищать этого молокососа Танкреди!
– Да замолчи ты уже! – воскликнула Ада, с такой силой захлопнув дневник, что Джиневра прыснула в кулак:
– И кто из нас еще ранимый, тетечка? Давай-ка продолжим чтение, потому что сюрпризы еще не кончились. Обещаю, ты будешь отомщена. Осталось всего несколько страниц: похоже, дневник заканчивается смертью прадедушки, и вот как раз в самом конце… хотя ты и сама увидишь!
Донора, 16 января 1919 года
Как только война закончилась, Танкреди сразу выздоровел и вернулся в университет. Я не стану это комментировать, пусть каждый думает что хочет.
Между тем у нас родилась Инес. Она вполне здоровая и крепкая, ей теперь уже почти два года. В этот раз Гаддо на несколько месяцев оставил меня в покое, а когда вернулся в мою постель, его былой пыл и нетерпение поугасли. Боюсь, что это не старость, – наверное, он завел себе другую женщину, которая удовлетворяет его лучше, чем я, и даже научила новым фокусам, которых я, как обычно, и представить себе не могу: например, что можно привязать его за запястья к спинке кровати шелковым шнурком. Я сгораю от ревности, устраиваю ему допросы, слежу, куда и на сколько он уходит. Мы постоянно ссоримся. Недавно нашла светлый волосок на воротнике его пальто, а он обнаружил, что я оплатила Гаэтано Арресте учебу в университете, и теперь попрекает тем, что меня больше интересует какой-то побирушка, чем его родной сын Танкреди. Когда я слышу, как он называет побирушкой моего брата, незаконнорожденного, но все-таки Феррелла по крови, то бешусь от ярости, а тайну раскрыть не могу. И мы снова ссоримся. Гаддо все чаще проводит ночи вне дома и отказывается рассказывать, где был.
Донора, 3 апреля 1921 года
В прошлом месяце мы схоронили тетю Эльвиру. Гаддо думал, что ее имущество достанется мне, но она разделила все среди племянников мужского пола, а нам не отписала ничего. Очень жаль: мне хотелось бы добавить к накопившимся у меня семейным драгоценностям, которые перейдут по наследству нашим детям, еще что-нибудь принадлежавшее моей семье. Гаддо смеется и говорит, что происхождение денег не имеет значения. Он придерживается странной теории, что наследство сродни краже и что заработанное человеком после его смерти должно не передаваться его детям или другим родственникам, а возвращаться государству и использоваться для общественных нужд. Что каждый ребенок при рождении должен иметь одинаковые со всеми остальными статус и имущество, независимо от того, к какой семье он принадлежит, а все привилегии знатных родов нужно отменить. Уверена, он говорит это, только чтобы смутить слушателей, и не намерен лишать наших детей наследства.
А дети растут. Диего – мое утешение, но он так редко бывает со мной! И потом, мои дети поголовно влюблены в Танкреди. Когда их сводный брат, который наконец получил диплом, приезжает на каникулы, они просто глаз с него не сводят. Девочки ссорятся за право сидеть у него на коленях, хотя обе старшие теперь уже совсем большие, Диего во всем ему подражает. Гаддо, когда Танкреди здесь, тоже проводит больше времени дома. А я ревную его к Армеллине, с которой мой муж, как обычно, излишне почтителен, принимая во внимание, что она всего лишь прислуга. Но он ведь теперь симпатизирует русским революционерам, этим жестоким животным, убившим всю царскую семью, и считает, что дворянин, происходящий из древнего аристократического рода, ровня крепостному крестьянину.
Донора, 20 мая 1921 года
Теперь у меня нет сомнений, что Гаддо нашел себе любовницу, которую, как я подозревала, он так часто посещает, но в существовании которой не была уверена. В прошлый четверг в ворота, что в глубине сада, посреди ночи постучался незнакомец. «Позови донну Аду, – сказал он старому Прото, который спал в сарае и отпер ему калитку. – Скажи, пусть скорее одевается и идет со мной».
А чтобы я поняла, кто меня зовет, он показал хорошо знакомое мне кольцо с печаткой: Гаддо всегда носил его на пальце. Поэтому я оделась и в сопровождении садовника и старшей горничной, Винченцы, последовала за незнакомцем по пустынным улицам. Мы остановились у двери какого-то скромного домика в одном из переулков старого города. Лестница была погружена во мрак, но на третьем этаже горел тусклый свет, и я узнала эту квартиру: там работает третьесортная швея с континента, которая обшивает горничных моих кузин. Пару лет назад я тоже заказала у нее сорочек и фартуков для прислуги, но результат меня не устроил.
И вот она стоит у двери, растрепанная, в слезах, с обнаженных веснушчатых плеч сползает шаль, и бормочет, завидев меня: «Врача я не звала, я бы себе такого никогда не позволила. Уж вы сами решайте, что делать».
Я вошла в комнату, служившую одновременно и спальней, и примерочной: повсюду валяются куски ткани, по спинкам стульев развешана одежда. Мой муж лежал в постели в одной ночной рубашке, он был без сознания. Винченца, словно заметив, что я пошатнулась, обняла меня за плечи, но я была уверенна, спокойна и холодна: эмоции придут позже.
«Ему стало плохо», – пустилась в объяснения швея. Она совсем старуха (лет сорок по меньшей мере), вульгарная пышнотелая блондинка. Разве возможно, чтобы он предпочел ее мне? Мне, которая, несмотря на семерых детей, сохранила формы юной девушки? Мне, увидев которую тогда, на фотографии, он сходил с ума от желания и до сих пор ни разу не отвергал? Как он мог?
Винченца взяла Гаддо за руку, пощупала пульс и покачала головой.
«Удар», – буркнул Прото. Тут и врача звать не нужно, хватит даже нашего садовника: посиневшие губы Гаддо говорили сами за себя. Но он был жив. Я позвала его, потрясла за плечо, и он потихоньку стал приходить в себя, даже узнал окружающих и сжал мою руку. При этом он что-то прошептал, и мне показалось, что я уловила имя Танкреди.
«Конечно, – кивнула я, – мы немедленно за ним пошлем».
«Донна Ада, надо отнести хозяина домой. Нехорошо, если его найдут здесь», – сказал Прото. Им с Винченцей с трудом удалось одеть Гаддо.
Незнакомец (муж швеи? брат? сутенер?) помог нам с перевозкой: в глубине двора у него обнаружилась тачка. Женщина с нами не пошла. Гаддо совершенно лишился чувств, его голова билась о доски каждый раз, как колесо подпрыгивало на булыжной мостовой. Я сняла пальто, сложила его втрое и подсунула бедняге под голову.