Вернувшись домой, мы уложили Гаддо в постель, а Прото побежал за доктором. Тот приехал уже перед рассветом и лишь подтвердил диагноз садовника: «Удар. Тут, к сожалению, ничем не поможешь».
Через час Гаддо, мой муж и отец моих детей, скончался – на вилле Гранде, в нашей супружеской постели. И никто в Доноре не смог бы упрекнуть его в неверности.
Когда я передала с Винченцей денег для швеи, чтобы поблагодарить за молчание, та долго не хотела принимать их, но в конце концов согласилась. Я почему-то уверена, что она никому не проговорится о происшедшем.
Вчера на похороны приехал Танкреди, и я была вынуждена сказать ему правду. Он безутешен и совершенно разбит этой смертью, поэтому, вероятно, никак не отреагировал. Диего тоже оплакивает отца, словно тот был образцом добродетели. Ах, бедный ребенок, если бы он только знал… если бы оба они знали о том, другом бесчестье, ожидавшем меня на следующий день!
Мне нужно собраться с силами. Я – Феррелл, и никакая мерзость не посмеет меня коснуться. Наше древнее благородное происхождение словно горностаевая мантия, она даже в грязи сохраняет свою безукоризненную чистоту.
Но как же трудно вынести все это и не показать виду! Как трудно признать, что меня обманывали не несколько последних лет, а с самого начала, с тех самых пор, как Гаддо еще во время нашей первой, вполне невинной прогулки в ландо рассказал, что оставил детей во Флоренции на попечении гувернантки. Какой лжец!
Донора, 21 мая 1921 года
Еще до приезда доктора я достала у Гаддо из жилетного кармана ключи на золотой цепочке и благополучно забыла их на секретере. А в пятницу утром, отправив телеграмму, которой вызвала Танкреди, зашла в кабинет мужа, чтобы поискать его завещание. Оно оказалось там, где я и предполагала, – в среднем ящике, вместе с другими бумагами. Конверт был открыт, и я прочла его от начала до конца. Никаких сюрпризов: Гаддо великодушно и справедливо обошелся со мной и своими детьми, никак не выделив Танкреди (особенно принимая во внимание тот факт, что его первенец уже получил богатое наследство после смерти матери), а также оставил понемногу давним сотрудникам и прислуге. Разве что Армеллина получила куда более значительную сумму, пожалуй, слишком большую для служанки, пусть даже преданной (это если вспоминать его вечную присказку, что не может быть границ у благодарности женщине, которая позаботилась о двух сиротах, пока сам он сходил с ума от тоски по их матери и не мог за ними проследить, а потом полностью посвятила себя Танкреди после трагического ухода Клоринды). Ничего нового, подумала я. Когда огласят завещание, ни нотариус, ни родственники, ни соседи не удивятся, и пересудов будет немного. Я боялась, что швее Гаддо тоже что-нибудь отписал, но нет, к счастью, такого оскорбления он нам не нанес. Нанес другое.
Я даже представить себе не могла, что…
В общем, рядом с конвертом, в котором я нашла завещание, лежал и другой, запечатанный. «Моей жене Аде. Открыть только в случае моей смерти. Никому не показывать. После прочтения сжечь», – гласил узнаваемый почерк мужа. Дата стояла та же, что и на завещании.
И что мне было делать? Я распечатала конверт. Мне бы не следовать инструкциям и сжечь эти страницы до, а не после прочтения… Некоторых вещей лучше не знать, они могут отравить вам жизнь. Как навсегда отравили мою. Как мне теперь смотреть в глаза Армеллине?
Армеллина. Да, эта наглая служанка, ни разу не проявившая ко мне и капли уважения, – дочь моего мужа. В ней течет та же кровь, что и в моих детях, она приходится им такой же сводной сестрой, как Танкреди – сводным братом, пусть никто из них и не подозревает об этом.
– Этого еще не хватало! – изумленно воскликнула Ада. – Армеллина! Поверить не могу!
– Ну а что я тебе говорила? Теперь понимаешь, почему я остолбенела, прочтя этот кусок, и почему не хотела, чтобы дневник кто-нибудь видел? Читай дальше, и сама все поймешь. Осталось две-три страницы. Смотри, здесь есть оригинал письма: прабабушка не уничтожила его, а вклеила внутрь.
Ада вздохнула. Она ужасно устала, а глаза чесались, словно в них насыпали песка. В приоткрытое окно она увидела, как светлеет небо, возвещая приближение рассвета.
«И стоило ли не спать всю ночь, гоняясь за чужими секретами? – пришло ей в голову. – Разве не лучше было сразу сжечь к черту этот дневник, как должна была сделать бабушка с письмом своего мужа?»
– Давай, тетя Адита! Хватит витать в облаках! Хочешь, я сварю еще кофе? Читай дальше!
Дорогая Ада,
я уже давно, задолго до того, как мы с тобой поженились, задавался вопросом, уместно ли раскрывать тебе эту тайну или стоит забрать ее с собой в могилу. Никто, исключая тебя, об этом не знает, и мне бы хотелось, чтобы так было и впредь. Особенно это касается детей – ВСЕХ моих детей, как сыновей, так и дочерей: я не хочу, чтобы чувства, которые они питают по отношению друг к другу, изменились.
Почему же я не рассказал тебе этого раньше? Потому что ты по натуре недоверчива и подозрительна: уверен, прочтя мое завещание, ты снова подумаешь плохо о бедной девушке, от которой наша семья не видела ничего, кроме добра. Думаешь, я не заметил, что твоя враждебность к Армеллине порождена ревностью? Ты ведь подозреваешь, что я был или даже остаюсь ее любовником, и наверняка именно в этом свете станешь истолковывать мою щедрость по отношению к ней и то, что я выделил ее среди других слуг.
Как ты знаешь, Ада, я никогда не был верным мужем и в целом этого не стыжусь. Может, твой отец был другим? Но вы с детьми и ты лично ни в чем не знали недостатка, а для меня имеет значение только это.
Я изменял тебе всякий раз, когда подворачивалась возможность, – даже не помню, как часто. Но с Армеллиной – нет. НЕТ! НИКОГДА! Разве я бы смог?
Признаю, я очень люблю женщин, я был прелюбодеем, донжуаном, нераскаявшимся бабником. Но инцест – нет. А Армеллина – моя дочь. И насколько мне известно, старшая дочь, мой первенец.
Ты ошеломлена этим признанием, дорогая моя Ада? Ты вышла замуж за мужчину шестидесяти одного года от роду, вдовца с двумя детьми-подростками, изрядно поколесившего по миру, – и не думала, что он может что-нибудь скрывать?
Ты, конечно, захочешь узнать, как это произошло. Имеешь право.
Я был уже несколько лет женат на Лукреции и с нетерпением ожидал рождения законных детей, которым мог бы передать свое имя и состояние. Но все беременности моей первой жены, как ты знаешь, заканчивались неудачно.
Можешь себе представить, с каким ужасом я воспринял рождение здоровой и крепкой дочери-бастарда, плода мимолетной интрижки с юной работницей лесопилки. С ужасом и волнением, что это известие дойдет до моей жены и ее родственников, создав нашей семье уйму проблем. Впрочем, у девушки оказалось доброе сердце: она не собиралась раздувать скандала, понимая, что не может ждать от меня ничего, кроме денег на ребенка, а в этой помощи я ей не отказывал. Через несколько месяцев на лесопилке случилась авария, и девушка скончалась, а родня, не зная, кто отец ребенка, попросту отдала девочку в воспитательный дом. Я вздохнул с облегчением, но не упускал дочь из виду даже после того, как Лукреция наконец подарила мне близнецов. Чтобы девочку по достижении восемнадцати лет не отправили, как это было принято, из воспитательного дома служанкой в какую-нибудь семью, я пообещал предоставить девочке приданое «от анонимного благотворителя».
Когда ей было всего пятнадцать, мне стало известно, что она попала в карцер за непристойное поведение. Не тебе судить ее, Ада. Ты была счастлива под защитой любящей семьи, Армеллина же пострадала от насилия со стороны служащего воспитательного дома. Все случилось против ее воли, тому у меня есть достоверные свидетельства. Тем не менее она забеременела. Сыграв роль «анонимного благотворителя» несколько раньше, чем предполагал, я заплатил старой прачке, которая приютила ее и помогла в родах. Но, видимо, в те дни моя кровь притягивала несчастья: Лукреция, снова беременная, умерла, как ты знаешь, после долгих и мучительных схваток вместе с младенцем. Всего днем раньше Армеллина произвела на свет недоношенного младенца, которому не суждено было выжить, и оплакивала его, словно плод самого священного и счастливого из браков.
Моя свояченица Малинверни предложила забрать близнецов к себе, но я не желал отказываться от них. Несмотря ни на что, мне хотелось сохранить свой дом, свою семью, а для этого мне нужна была гувернантка. Я попробовал нескольких, но все они казались мне холодными, безразличными к детским чувствам. Их интересовало только жалованье. Не знаю, как мне пришло в голову, что любовь могла бы подарить Танкреди и Клоринде женщина той же крови, что и они сами, но я сразу же послал сказать прачке, что предлагаю ее подопечной работу. Может быть, именно общая боль мгновенно сплотила Армеллину и близнецов. Они не знали, что девушка – их сестра, так никогда и не узнали, но с первого же взгляда полюбили друг друга. Ты своими глазами видела, насколько Армеллина и Танкреди привязаны друг к другу. А когда умерла Клоринда, эта связь только укрепилась. Теперь мальчик вырос, и Армеллина, если захочет, вольна идти своим путем. С теми деньгами, что я ей оставил, она сможет удачно выйти замуж, но, если предпочтет остаться с Танкреди, уверен, мой сын будет счастлив и с радостью примет ее в свою семью, если когда-нибудь пожелает таковую создать.
И теперь, Ада, я умру спокойно, зная, что обеспечил всех своих детей, а не только законных. Но чтобы никому из них не пришлось смущаться или стыдиться, было бы уместно, чтобы о содержании этого письма никто не знал. Мне не хотелось бы, чтобы Армеллина, послушавшись дурного совета, попыталась взять мою фамилию или вмешаться в дележ наследства. Насколько я ее знаю, такое маловероятно, но лучше не искушать судьбу. Я также не хотел бы, чтобы Танкреди под влиянием ложного чувства справедливости сотворил какую-нибудь глупость: ни он, ни кто-либо из вас не должен чувствовать себя виноватым. Армеллина рядом, она нашла семью, а с тем, что я ей оставил, сможет начать самостоятельную жизнь с высоко поднятой головой.