Когда закончишь читать это письмо, сожги его.
Прости, дорогая моя Ада, если своей исповедью я заставил тебя страдать. Прости за всю ту боль, что я приносил тебе все эти годы. Попытайся вспомнить наши самые счастливые моменты. Я ухожу, полный благодарности и любви к тебе. Несмотря ни на что, ты была и остаешься величайшей любовью моей жизни. То, что ты читаешь эти страницы, означает, что я умер. Прошу, помолись за душу старого безбожника.
Последние три страницы дневника были пусты.
Тебе, читатель, конечно, было бы любопытно узнать, что Ада Бертран сделала с дневником своей бабушки и произошли ли в ее жизни или жизни ее семьи какие-нибудь изменения, связанные со всеми этими открытиями. Вероятно, ты так же, как и она сама, был удивлен, узнав о неожиданных аспектах супружеской жизни Ады Феррелл.
Ада-внучка была потрясена. И вовсе не потому, что, подобно кузине Лауретте, считала родителей, дедушек и бабушек, прадедушек, прабабушек и прочих предков бесполыми существами, способными размножаться с помощью партеногенеза. А скорее потому, что никак не могла заподозрить в воспитавшей ее саму строгой женщине ханжества, проявившегося в том, как яростно и упорно она защищала семейные тайны, как упрямо, почти истово верила в честь и достоинство Ферреллов, которые ни один из их неприглядных поступков не смог поставить под сомнение, с какой суровостью продолжала обращаться с Армеллиной и через пятьдесят лет после того, как узнала, кто она на самом деле, и с каким лицемерием приняла помощь, деньги и кров от пасынка, которого все это время в душе презирала, считая трусом и дезертиром.
Ада-внучка злилась на бабушку, чувствуя, что та предала ее любовь и доверие, но при этом с ужасом осознавала, что в глубине души восхищается нерушимостью принципов, в которые та, по ее собственным словам, верила. Причем восхищение это не ослабевало и тогда, когда страдала она сама, внучка-бунтарка. Даже теперь, после наглядной демонстрации бабушкиной двойной морали!
А еще Ада вдруг почувствовала себя безумно виноватой за то, что согласилась на предложение Джиневры. Отложи она решение хотя бы на пару дней, быть может, пришла бы к выводу, что стоит проявить к бабушке уважение и уничтожить дневник. Ада сожалела, что раскрыла семейные тайны, и в то же время горела желанием поделиться ими, обсудить их с кем-то более зрелым и опытным, нежели Джиневра. Дария? Пожалуй, нет: она уже предвидела саркастические комментарии подруги, этакую посмертную кровную месть пролетарки расфуфыренной аристократке. Психоаналитик? Разумеется, они проговорят все это на нескольких ближайших сеансах, но в тишине его кабинета, рождающей только стерильные интерпретации, не будет того выплеска чувств, который ей сейчас необходим. И Ада с изумлением поняла, что единственным собеседником, с которым она могла бы разоткровенничаться, был Джулиано. Потребность в разговоре с ним становилась с каждым днем только сильнее. Она осознала, что, несмотря на недавние размолвки, крах их отношений, ставшее привычкой безропотное согласие на секс и внезапный уход, Джулиано оставался для нее самым близким другом, тем, кому она доверяла больше всего и кому не боялась открыть потаенные глубины своей души во всей ее беззащитности.
Но как поступить с дневником? Что делать с ним теперь, когда таившийся в нем яд разъедает Аду изнутри? Отвезти обратно в Донору и дать прочесть Лауретте, чтобы немного сбить с нее спесь? Или, может, другим кузенам и кузинам, теткам, дяде Тану? Нет, ради бога, только не дяде Тану! Может быть, в молодости или хотя бы несколько лет назад он отреагировал бы со своим обычным спокойствием, возможно, даже с юмором, да и кому, как не ему, решать, как дальше вести себя с Армеллиной, а также с сыном и дочерьми Гаэтано Арресты. Но теперь, когда болезнь истощила старика, стоит ли ему испытывать такие сильные эмоции?
В какие-то моменты Аде вдруг начинало казаться, что ее колебания бессмысленны, что родственники давным-давно нашли дневник, но решили не обращать на него внимания, и только для них с Джиневрой, единственных в семье, он стал внезапным откровением, а остальные попросту последовали примеру бабушки, без конца повторяя ту же грубую и лицемерную ложь, позволяющую оставить все как есть. Впрочем, нет: эта гипотеза годилась для тетушек и кузенов, но никак не для дяди Тана – тот никогда не сделал бы ничего подобного. Если бы он знал, что Армеллина – его сестра… Джиневра права: никто еще не открывал этих страниц.
Так что дневник лучше всего уничтожить. Она сообщила племяннице о своем решении и попросила хранить молчание. Джиневра с готовностью согласилась – не потому, что прочтенное задело ее столь же сильно, как Аду, а лишь потому, что почти не чувствовала своей причастности к описанным событиям. Конечно, история прабабушки, прадедушки и их бесчисленных потомков была невероятной, похожей на аргентинскую мыльную оперу, но для нее все эти люди (включая дядю Тана и Армеллину, которые, казалось, принадлежали к другой геологической эпохе) были не более чем призраками. За последние дни она познакомилась в Болонье с несколькими своими ровесниками, которые ей понравились и с которыми теперь проводила большую часть времени, а в оставшееся время была полностью поглощена выбором факультета. Так что пока Ада погружалась в прошлое, сопереживая страданиям и сомнениям давно умерших людей, Джиневра уже нацелилась в будущее, а сексуальная и эмоциональная семейная жизнь предков перестала ее занимать.
Часть шестаяНе все то, чем кажется(медальон, вышивка)
1
Дата начала экзаменов была наконец объявлена, и Ада целыми днями пропадала на факультете. Джиневра в это время гоняла с новыми друзьями по округе на велосипеде, а вечером, за ужином, жаловалась тете, что, принимая во внимание всю собранную информацию, окончательно убедилась: ее интересует только антропология. Хотя учиться в этом случае, как она слышала, следует за границей, в Королевском колледже в Лондоне или в Берлинском университете Гумбольдта, а от итальянских толку мало. Но ведь учеба в Англии или Германии стоит целое состояние, ее семья просто не сможет себе этого позволить! Сказать по правде, им даже Болонью не потянуть, если Ада с дядей Таном не помогут. Да и отец с бабушкой никогда не позволят ей уехать одной в эти центры мирового разврата. И все-таки университеты в Италии – совсем не то…
Подошло время возвращаться в Донору, а Джиневра так и не приняла решение. Поскольку экзамены у Ады закончились, она решила лететь вместе с племянницей. Обе были не в духе.
Аду после встречи с Джулиано охватила неясная тоска, сменившая радость и облегчение первых дней после их разрыва. К тому же она очень беспокоилась за дядю Тана, не в силах побороть предчувствие, что это будет один из последних, если не самый последний раз, когда дядя встретит ее в просторном холле виллы Гранде. «Что же мне делать, когда его не станет?» – пришло ей в голову пару недель назад, и, хотя она тут же в ужасе отогнала эту мысль, та возникла снова, пусть и в другой форме, заставляя Аду просыпаться среди ночи с острым чувством вины и бешено колотящимся сердцем: «Ты что, собираешься оставить его умирать в одиночестве?» Разумеется, Ада прекрасно знала, что дядя Тан не одинок: есть Лауретта и ее дети, есть тетки Санча и Консуэло, племянники, внуки. Есть, в конце концов, Армеллина, тайная сестра и спутница всей его долгой жизни. Так почему же именно без нее, Ады, старик вдруг должен почувствовать себя нелюбимым, забытым и брошенным? Важна ли она для него так же, как он для нее? Не слишком ли она переоценивает свою значимость? Может, он вообще не захочет ее видеть?
И все же… «Я могла бы попросить в университете годичный отпуск. Или даже – к дьяволу этот конкурс! – бросить все и устроиться преподавателем греческого и латыни в лицее там, в Доноре. Тем более что в Болонье меня больше не удерживает даже Джулиано…»
Перспектива вернуться в крохотный провинциальный городок, из которого она девчонкой столь безоглядно сбежала, казалась Аде невыносимой. Еще никогда она так не разрывалась между двумя противоположностями: чувством долга (если вдуматься, довольно утопическим) и отвращением при мысли о том, что прошлое снова может засосать ее в крохотный затхлый мирок, где, казалось, любой прохожий имеет право судить ее и вмешиваться в ее жизнь. Начиная, естественно, с Лауретты.
Что касается Джиневры, она знала, что, хотя времени для поступления уже не осталось, с выбором можно потянуть еще до декабря: придется только доплатить за просрочку. А если так ничего и не решит, поступит на следующий год. Но куда, учитывая, что Королевский колледж и Университет Гумбольдта для нее закрыты?
– Не хотелось бы выбирать, бросая монетку, – призналась она тете. – Единственное, в чем я совершенно уверена, – что хочу убраться из Доноры куда подальше.
Ада почувствовала прилив нежности к племяннице: Джиневра выглядела такой юной, такой наивной… С ней самой к девятнадцати годам все было гораздо яснее. Но обеих вела единственная безумная страсть – вырваться из Доноры, вырваться из семьи. И теперь обе возвращались.
В аэропорту их встречала соскучившаяся по младшей дочери Грация. Они увидели, что та оживленно обсуждает что-то с парочкой, прилетевшей другим рейсом и теперь ожидающей багажа. В мужчине, высоком и слегка лысеющем, манера держаться и одежда безошибочно выдавали иностранца – возможно, немца или шведа, но, вне всяких сомнений, северянина. А вот у женщины, высокой элегантной брюнетки, лицо оказалось знакомым, почти не изменившимся за прошедшие годы.
– Ада, помнишь Мириам Арресту, мою лучшую подругу детства? Не виделись, думаю, лет тридцать? Джиневра, это Мириам, о которой ты столько слышала… А это ее муж, Геррит ван Ладинга. Геррит – голландец, но прекрасно говорит по-итальянски. Они живут в Амстердаме.
Ада взглянула на Джиневру и, не заметив признаков удивления или узнавания, с облегчением подумала, что фамилия Арреста ей ни о чем не говорит: похоже, содержимое дневника совершенно вылетело у нее из головы. Или же она, вспомнив уговор хранить молчание, умело притворялась. «Будем надеяться, увидев Армеллину, она напустит на себя столь же безразличный вид».