То ли Николя Оливаресу пришлось долго искать кого-нибудь, кто помог бы ему расшифровать письмо, то ли среди его соседей не нашлось знатоков французского. Или (как ты, дядя, наверное, можешь себе представить) ему попросту не хотелось оплачивать долги, которые наделала в Париже его пропавшая более тридцати лет назад невестка. Как бы то ни было, ответа на первое письмо вдова Дюпон, видимо, не получила, поэтому через три месяца пришло второе, на этот раз из французского консульства в Альбесе, куда вдова обратилась, чтобы перевести свое послание на итальянский и гарантировать, что оно будет доставлено нужному адресату. А консульство в рамках своих полномочий должно было убедить месье Николя выполнить свой долг.
А теперь слушай внимательно, дядя Тан, потому что из второго письма ты многое узнаешь, хотя кое о чем там говорится, скажем, не напрямую.
5
Мадам Леонтина писала, что была неприятно поражена молчанием месье Оливареса, которое объясняла скорее его недоверием к словам незнакомки, нежели желанием запятнать репутацию семьи отказом от уплаты долга. Поэтому отправительница поспешила предоставить доказательства того, что мадам Анжела Оливарес действительно жила в ее доме, где и скончалась, для чего рассказала о ее прибытии с Корсики в 1771 году в сопровождении трех детей-подростков. Она указала их имена и возраст: два мальчика и девочка, чуть постарше. Еще двое детей, по-видимому, умерли ранее, во время пребывания на Корсике. Мадам Анжеле было тогда тридцать лет – ровесница вдовы, которая как раз недавно, освободив после смерти мужа две ненужные ей, но чрезвычайно милые комнатки, приняла решение взять жильцов. Новоприбывшие, обосновавшись в Париже, не стали прохлаждаться без дела, а благодаря помощи все той же вдовы сразу нашли работу: мать и дочь шили, старший мальчик по десять часов кряду пропадал у писаря, а младший помогал разгружать повозки на рынке Ле-Аль. Все эти годы Оливаресы регулярно вносили арендную плату. Дети росли живыми и энергичными, к их услугам были все законные развлечения, какие только мог предложить Париж. Мать же, напротив, поначалу тяжко грустила, целыми днями не выходя из дому, все время плакала и отказывалась принимать утешение или отвлекаться от своего горя.
«Она часто целовала и омывала слезами медальон, что носила на шее, – его Вы найдете в том же конверте, что и письмо. Он надежнее всех слов засвидетельствует личность Вашей родственницы. Медальон представляет слишком малую ценность, чтобы оставить его себе в частичную компенсацию долга, но для Вас герб и инициалы, выгравированные на нем, станут еще одним доказательством, что Ваши уехавшие во Францию родственники действительно жили у меня.
В конверте Вы также найдете два письма из тех, что мадам Анжела получала ежемесячно. Эти письма были единственным, что приносило ей радость и желание жить. Ожидая их, она не находила себе места, тысячу раз перечитывала, покрывая поцелуями, днем хранила в корсаже, у сердца, а ночью клала под подушку. Не зная, что она вдова, я первые месяцы думала, что это письма супруга, с которым ее разделила судьба, но, когда младший из мальчиков с гордостью рассказал мне о геройской смерти отца, я не могла не подумать о любовнике, хотя сама мысль о подобном позоре мне претила. Я пишу это не ради того, чтобы очернить память добродетельной дамы, которая за тридцать лет, что она жила под моим кровом, ни разу не совершила ни единого непристойного поступка. Тем более что мадам Анжела была вдовой и имела право проявить свои чувства, не боясь запятнать себя при этом обвинениями в прелюбодеянии. Письма приходили все три года, в течение которых мадам Анжела почти не выходила из дома. Время от времени ее навещал кто-нибудь из соотечественников, изгнанных из своей земли по политическим мотивам и нашедших убежище здесь, в Париже: все они относились к ней с огромным уважением, граничащим с почитанием.
Когда письма перестали приходить, мне показалось, что мадам Анжела сойдет с ума от боли. Но она оказалась сильной женщиной, и к тому же через некоторое время к ней, на наше счастье, присоединилась сестра. Мадемуазель Эжени была несколько старше и, должно быть, многое перенесла – следы этих страданий читались в ее лице, в рано поседевших волосах и истощенном теле. Их радость от обретения друг друга была столь велика, что ее невозможно описать. Видимо, сестры очень любили друг друга, и вскоре младшая позабыла печаль, начала выходить из дому и даже, ко всеобщему удивлению, напевать что-то, заплетая свои длинные волосы. Должно быть, мадемуазель Эжени привезла с собой денег, потому что с тех пор Оливаресы жили в достатке и на протяжении многих лет ни разу не задерживали арендной платы. Сестры часто посещали театры и читальные залы, приглашали учителей – музыки для девочки, свободных искусств – для мальчиков. Со временем у детей появились свои семьи: когда девушка выходила замуж, именно тетя обеспечила ее приданым и повела к алтарю. Во время Великой революции оба они, и юная женщина, и ее муж, присоединились к якобинцам, лишившись жизни в чудовищной резне 93-го. Трудно сказать, кто страдал по ним больше, мадам Анжела или мадемуазель Эжени: у меня сердце замирало при виде того, как несчастные женщины утешают друг друга, мешая поцелуи и ласки с потоками слез.
Но жизнь продолжалась. Мы, все трое, потихоньку старели. Теперь я считала их скорее подругами, чем квартирантками, и, когда лет пять назад они перестали платить за комнату, я даже и не подумала обращаться к властям, не говоря уже о том, чтобы выгнать обеих на улицу, поскольку верила их обещаниям, что все дело в задержке пересылки их доходов из Италии, а шить теперь, когда зрение у обеих ослабло, они почти перестали. Я терпеливо ждала месяц за месяцем. Вскоре мадемуазель Эжени заболела; сестра самоотверженно ухаживала за ней. Все то немногое, что они зарабатывали шитьем, уходило на лекарства, и я, сострадая больной, частенько ссужала им денег. Год назад мадемуазель Эжени умерла на руках у своей безутешной сестры. Мадам Анжела не смогла оправиться от этого удара и сама начала угасать. Несмотря на мои настойчивость и заботу, она отказывалась от еды, нисколько не думая о собственном здоровье, и снова впала в ту же мрачную меланхолию, что была свойственна ей ранее. Марта 3-го дня поутру я обнаружила, что она скончалась в своей постели. В руке мадам Анжела держала медальон, который я имею честь переслать Вам, а под подушкой я нашла связку писем, полученных ею в первые годы после приезда. Помимо платья, которое она носила и летом и зимой, распродав весь свой гардероб, чтобы оплатить необходимые сестре лекарства, других личных вещей мадам Анжела не оставила – мне пришлось даже понести расходы на погребение.
Я перечисляю все это, чтобы обосновать сумму, о которой вынуждена просить, – не из алчности, а лишь потому, что я небогата и тоже нахожусь на пороге старости, а значит, деньги мне нужны.
Напоминаю, что долги, оставленные Вашей невесткой, составляют 3500 франков. Вы можете отправить их мне через французское консульство, с которым я связалась для перевода этого письма и которое позаботится о дальнейшем прохождении платежа».
6
Бедная мадам Леонтина! Ее надежды были горько обмануты! В третьем конверте, датированном 17 ноября 1799 года, лежало краткое сообщение, которое французское консульство в Альбесе отправило на адрес вдовы Дюпон, рю де Вье Огюстен, 12, Париж, с копией Николя Оливаресу.
Чиновник, ответственный за исполнение поручения, сухим казенным языком сообщал мадам Леонтине, что доставил письмо адресату и впоследствии провел расследование в отношении указанного лица. В ходе расследования выяснилось, что месье Николя Оливарес – живущий в крайней бедности старик, чье здоровье совершенно подорвано. У него нет ни земли, ни скота, ни тем более сбережений, его дом был разрушен до основания и теперь едва защищает от непогоды, а единственное, что спасает этого человека от голодной смерти, – овощи с крохотного огорода, выделенного ему приходским священником по доброте душевной.
Сознавая, что вдова Дюпон не сможет получить из этого источника никакого возмещения своих затрат, консул также провел расследование в отношении семьи его невестки. Члены этого семейства, Унали, принимавшие, как и Оливаресы, активное участие в бунте против вице-короля, были, как и Оливаресы, лишены собственности и казнены, а прочие – заключены в тюрьму или сосланы. Из всей семьи на тот момент в живых оставались только два нищих старика, давно обретавшиеся в приюте для неимущих, и мальчишка-подпасок. Священник, помогавший в расследовании, также позволил консулу свериться с приходскими книгами, из которых выяснилось, что синьора Арканджела Унали, в замужестве Оливарес, не имела, за исключением двух казненных, ни других братьев, ни сестер, как старших, так и младших.
Тебе не кажется, дядя, что без этой последней детали вполне можно было обойтись? Я так и представляю себе, как чиновник-француз злорадно потирает руки, не только разочаровав вдову в ее ожиданиях, но и заставив мучиться подозрениями, строить догадки относительно личности мадемуазель Эжени. Что же за авантюристка жила в ее доме, притворяясь несуществующей старшей сестрой?
Когда Лео дочитал эти строки (а сообщение было на французском, так что, вероятно, бедняга Николя не понял ни слова и просто сложил его в шкаф вместе с другими бумагами), Лауретта занервничала. Она далеко не глупа и прекрасно знает историю нашей семьи, так что ей не потребовалось много времени, чтобы идентифицировать таинственную Эжени. Кроме того, три переплетенных инициала, выгравированные на медальоне (как назло, рядом с гербом Ферреллов), давали нам полное имя: Клара Евгения. Так вот куда она направилась, оставив монастырь и своих детей, когда покинула Ордале, – в Париж, где ждала ее любовь! Кто бы мог подумать? Ты, да? Ты уже думал об этом, дядя? И ты оказался прав. Это подтвердили два самых старых письма, полученные Арканджелой в первые годы изгнания, когда Клара Евгения сперва была заключена в крепости, а потом в монастыре вместе с дочерьми.