Лауретта даже хотела порвать эти письма в мелкие клочья, чтобы не дать Лео их прочесть, но он настаивал: «Поверь, я делаю это не из болезненного любопытства, а лишь потому, что это очень важные исторические документы» – так он сказал.
Жаль, что Лауретта их все-таки порвала: уверена, она сделала это, как только вернулась домой. А ведь это были два чудесных любовных письма, полные поэтических выражений и изящных метафор, какими пользовалась знать в те годы. Сейчас, я попробую вспомнить – дело непростое, поскольку здесь нет нити повествования, только выражение чувств, которые автор письма не может и не хочет скрывать. «Мой ангел, жизнь моя, все, что у меня есть, мое проклятие и мое спасение, мой ад и мой рай! Я завидую бумаге, на которую через несколько дней ляжет твой взгляд, которой коснутся твои легкие, слегка надушенные пальцы, страстный поцелуй твоих губ. Нет ни секунды, когда бы я не думала о тебе, ни единой частицы моего тела, которая бы не сгорала от любовной жажды и голода. Я прижимаю к губам уголок письма, что ты мне прислала, зная, что его целовали твои уста. О дорогая, неужели это единственные поцелуи, которые нам теперь позволены? Я умру, если не смогу коснуться тебя, если слияние наших душ не завершится слиянием тел! Прижимаясь к сочащимся влагой стенам этой крепости (или этого монастыря), я чувствую аромат твоего дыхания, твоей шелковистой кожи, в моих ушах звучит эхо твоего нежного голоса. Мой ангел, архангел, являющийся мне во снах, я люблю тебя больше, чем своих детей, которых без колебаний оставила ради тебя, больше собственной чести, больше жизни. Пусть люди думают и говорят что им угодно, я не стыжусь нашей любви, а, напротив, несу ее гордо, как знамя победы». Ну и так далее.
Знаешь, дядя, мне никто никогда не писал таких писем, и оно тронуло меня до слез. Жаль, что ни одна из этих двух женщин не похоронена в Ордале, иначе я бы непременно принесла на их могилы цветы. Может, они на Пер-Лашез? Если бы тогда, в 1961-м, когда ты повез нас в Париж, я была в курсе этой истории, обязательно поискала бы. Какое счастье, что бабушка Ада ничего не знала! Она ведь стыдилась даже прапрабабки-бандитки – а представь себе, как бы ее поразила новость, что та еще и лесбиянка!
Дядя Тан слушал, молча поглаживая руку Ады, а ей вдруг вспомнился эпизод с сомнамбулой, описанный в бабушкином дневнике, и совет, данный духом давно умершей Клары Евгении: «Мир не имеет права нас судить. Это твоя радость и твоя боль. Другим не понять».
Если об истории двух любовниц тогда никто не знал, откуда же эти слова? Возможно ли, что медиуму из переулка Красного Цветка действительно удалось связаться с покойными? И что тогда могла означать фраза, произнесенная духом Химены: «Ты та, кого не знаешь. Помни, любовь – начало всего»?
7
В кинотеатре «Аристон» давали ретроспективу фильмов, представленных в прошлом году в Каннах. Как всегда, в Донору все приходило с опозданием. Дядя успел посмотреть «Человека из мрамора» Вайды и «Дерево для башмаков» Ольми без нее. В тот день (а до возвращения Ады в Болонью их оставалось всего пять) он предложил племяннице сходить с ним на «Мольера» Арианы Мнушкиной. Ада тотчас же согласилась, хотя уже видела этот фильм вместе с Джулиано: тогда он ей очень понравился, хотя она, как всегда, когда образы на экране глубоко задевали чувства, разрыдалась, и Джулиано пришлось, беззвучно посмеиваясь, ее утешать. Как же она тоскует по тому бумажному носовому платочку, который он вкладывал ей в ладонь в темном зале, заслышав первый же всхлип! Интересно, кого Джулиано теперь водит в кино? Она все еще ничего не рассказала никому в семье об их разрыве, но рано или поздно на это придется решиться.
Они пошли на второй сеанс, чтобы вернуться домой к ужину (доктор Креспи рекомендовал дяде Тану не пропускать приемы пищи и как можно четче соблюдать режим), без труда найдя два удобных места в среднем ряду, где смогли вытянуть ноги. Старик наслаждался фильмом, а Ада снова всплакнула на том же самом месте, что и в Болонье.
Выходя из кинотеатра, Ада заметила в толпе зрителей Мириам Арресту с мужем и, решив не упускать возможности разглядеть лицо старой знакомой, постаралась найти в нем какие-то семейные черты. Встреча в аэропорту застала ее врасплох: опасаясь реакции Джиневры, она тогда постаралась не привлекать ее внимания. Теперь же, обменявшись традиционными приветствиями, она могла спокойно взглянуть на Мириам, хотя, кажется, не обнаружила никакого сходства с Ферреллами – как, впрочем, не видела этого сходства и в ее отце. Может, не стоило верить всему, что писала в дневнике бабушка?
Ее, однако, удивило, как тепло дядя Тан поприветствовал Мириам и с какой нежностью та ему ответила – словно их связывало нечто, о чем Ада не подозревала.
– Значит, ты наконец вернулась, – сказал доктор, погладив Мириам по смуглой щеке. – Мужественное решение. Молодец!
Потом он пожал руку ее мужу:
– Рад встретиться с вами лично. Конечно, мы уже разговаривали по телефону, но иметь возможность взглянуть человеку в глаза – совсем другое дело.
Геррит отвечал вежливо, на очень правильном итальянском, но в его речи нет-нет да и проскакивали устаревшие слова или излишне вычурные обороты, как это часто бывает у тех, кто учит язык по книгам.
Ада почувствовала себя лишней. Насколько она знала, уехав учиться на север Италии, Мириам почти тридцать лет не появлялась в Доноре. Грация Аликандиа и еще пара-тройка друзей ежегодно получали лаконичные рождественские открытки, в которых иногда проскальзывали скудные новости: что она продолжила учебу за границей, защитила диплом, обосновалась в Голландии, в возрасте сорока двух лет вышла замуж…
Но то, что Мириам все это время общалась с дядей Таном, что они постоянно перезванивались, оказалось для Ады совершенной неожиданностью и даже пробудило в ней некоторую ревность.
«Дома ему придется многое мне объяснить», – подумала она, окончательно войдя в роль подозрительной жены. И тут же, не посоветовавшись с ней, дядя, по-прежнему державший Мириам за руку, предложил:
– Почему бы нам не поужинать вместе? У вас ведь нет других планов? Армеллина будет только рада накрыть еще на двоих.
С учетом того, что до виллы Гранде было рукой подать (в Доноре вообще все близко по сравнению с большими городами), они пошли пешком. Дядя шагал медленно, но, когда Ада предложила взять его под руку, наотрез отказался. Едва переступив порог, голландец рассыпался в комплиментах стилю либерти.
– Это сюда ты приходила играть в детстве? – спросил он, нежно приобняв жену за плечи.
Ужин оказался скромным, как того требовало состояние здоровья старика, зато разговор пусть и не до конца, но все же утолил Адино любопытство. Как оказалось, Мириам прервала отношения с семьей, за исключением сестры Сперанцы, но поддерживала связь с доктором Бертраном. Она часто писала ему, рассказывая о своей жизни, пару раз в год звонила, часто советовалась по разным вопросам и даже хотела пригласить свидетелем на свадьбу, если бы в таком возрасте столь далекое путешествие не доставило ему больше неудобств, чем удовольствия.
Из разговора стало ясно, что в первые годы после отъезда дядя Тан также помогал Мириам деньгами, но и слышать не хотел о возмещении долга.
– Так почему же никто из нас ничего об этом не знал? – удивленно спросила Ада. Впрочем, по комментариям Армеллины было ясно, что она-то с самого начала была в курсе. Сама Мириам в ответ лишь отшутилась:
– Донна Ада никогда бы не согласилась, она была полностью на стороне моих родителей. Вот ведь ханжа! Даже и не знаю, Ада, как ты, да и Лауретта тоже, не сбежали из дома.
– Это только потому, что дядя их защищал, – проворчала Армеллина. – Да и Адита упорхнула, едва дождавшись совершеннолетия.
Из разговоров Ада узнала другие подробности, уже известные дяде с Армеллиной: что Мириам окончила в Париже факультет декоративно-прикладного искусства и моды, что диплом защищала по творчеству Мариано Фортуни[87] (работами которого увлеклась, прочтя в La Recherche[88] статью Орианы[89] о его платьях), что переехала в Амстердам и работала в художественной галерее, а позже открыла ателье, где шила одежду для торжеств, аксессуары и театральные костюмы, эскизы к которым придумывала сама (и добилась в этом некоторого успеха). Но в Донору Мириам возвращаться отказывалась – даже когда с разницей всего в пару лет скончались родители. Сестра Сперанца ежегодно навещала ее в Амстердаме – именно она в итоге стала свидетельницей на свадьбе, когда Мириам после долгих лет отношений с Герритом ван Ладингой все-таки решила за него выйти. Муж, известный торговец антиквариатом и предметами искусства, руководил сетью магазинов, где коллекционировал и продавал мебель, гравюры, рукописи, ноты, украшения и картины – по возможности старинные, хотя порой встречались и работы малоизвестных современных художников.
– Геррит недавно прочел книгу одной дамы, американского искусствоведа 1920-х, где говорилось о местных алтарях XV века, – объяснила Мириам, – и сразу же загорелся желанием посетить наши церкви и музеи. Он много путешествовал по другим областям Италии, но здесь еще не бывал.
– Мириам сопротивлялась, ни за какие коврижки не желала возвращаться, – перебил ее муж. – А мне так хотелось увидеть город, где она родилась, и поместье, где прошло ее детство! Я мечтал об этом с тех пор, как мы познакомились! Тем более теперь, когда родители ушли в мир иной, почему бы не приехать?
«Лучше бы рассказали, почему она в пятнадцать лет уехала из дома и почему так враждебно относилась к собственной семье», – подумала Ада, когда разговор свернул на другую тему. Она вспомнила, что подростком сама бунтовала против бабушки, но до таких крайностей никогда не доходила, а потом, став взрослой, вернулась домой и все ей простила. Какими же похожими должны были вырасти дети дона Феррандо Феррелла, законная дочь и бастард-сын, чтобы вызывать у своих детей и внуков одинаково стойкую ненависть!