– А ты?
– Я его не оставлю.
– И я. Можем поесть по очереди.
– Я не сдвинусь с места.
– Ладно, тогда я тебе что-нибудь принесу.
Спускаясь в кухню, она встретила Костантино.
– Вот, не смог прогнать. Шмыгнула в ворота, когда я их закрывал, – смущенно пробормотал разнорабочий.
В нескольких шагах за его спиной, в коридоре, маячила Мириам, вертевшая в руках цветущую веточку земляничного дерева: молочно-белые, будто стеклянные колокольчики, заплутавшие среди темно-зеленой листвы, – должно быть, сорвала, проходя краем сада.
– Мне позвонила Грация, и я сразу же поймала такси, – выговорила она нерешительно.
– Ты разве не читала объявление? Соболезнования принимаются после пяти, – грубо бросила Ада, поразившись, как больно ее снова кольнула эта абсурдная ревность.
– Да, конечно, я читала. Но мне хотелось увидеть его без толпы скорбящих. Попрощаться и в последний раз поблагодарить. Ты ведь не знаешь…
3
– Никто не знает, кроме моих братьев и сестер, а они скорее умрут, чем проговорятся. Ну и Геррита, конечно, – от него скрывать я не могла. Донна Ада, твоя бабушка, тоже знала, но она давно в могиле.
– И еще Армеллина, – добавила Ада, кивая на экономку, которая упросила Костантино поставить у кровати шезлонг и устроилась там, закрыв глаза, но касаясь вытянутой рукой скрещенных на груди застывших рук ее «мальчика».
– И Армеллина. Но она никогда бы не разгласила нашей тайны.
Заинтригованная Ада, смягчившись при виде страданий, которые прочла на лице Мириам, пригласила ее перекусить с ней на кухне. Потом они отнесли Армеллине чашку бульона и немного отварных овощей – экономка совсем выбилась из сил. Пытаясь сдержать слезы, Мириам нагнулась и, нежно поцеловав покойного в лоб, вложила ему в руку веточку земляничного дерева. Никто из Бертран-Ферреллов даже не подумал заказать букет, поэтому Костантино принес то, что собрал в саду, – сплошь позднецветы: уже отцветающие каллы, веронику, крестовник, астры, крохотные лиловые хризантемы, гроздья желтого жасмина, – но не посмел притронуться к телу старого доктора и поставил их в вазу на комоде.
Заплаканная и без макияжа, Мириам теперь выглядела на свои сорок четыре и казалась гораздо старше Грации, хотя была ее ровесницей. Она старалась сдерживать слезы, но веки все равно покраснели, опухли, и это печальное лицо, как удовлетворенно и с некоторым злорадством заметила Ада, больше ничем не напоминало прекрасный образ Химены.
Они отодвинули в угол комнаты два обтянутых кретоном кресла, чтобы не разбудить Армеллину, которая и во сне не покинула своего поста.
– Знаешь, Ада, иногда я думаю, что судьба человека часто зависит от кажущихся незначительными мелких деталей. Тривиальные мелочи – вот что определяет ход нашей жизни. Если бы тем утром я была одета как обычно, возможно, жила бы сейчас в Доноре и была бы достойной матерью семейства, как Грация.
Я никому не рассказывала эту часть истории, слишком уж она жгла меня изнутри. А твой дядя, сама знаешь, был человеком добрым и ласковым, поэтому никогда не спрашивал меня о причинах и деталях моего несчастья, ему достаточно было помочь справиться с последствиями.
Тем летом (а дело было в 1950 году, мне тогда как раз исполнилось пятнадцать) на пляж мы с подругами носили плотные обтягивающие шорты, ужасно тугие: чтобы надеть их, приходилось ложиться на кровать и втягивать живот, иначе молния не сходилась. Талия у них была высокой, почти до груди. А сверху надевали облегающие красно-белые полосатые футболки, как гондольеры, – ну, иногда сине-белые: своего рода униформа, мы тогда любили одеваться одинаково.
Но однажды моя сестра Сперанца сшила мне легкий сарафан или, скорее, короткое платье с широкой оборчатой юбкой, которая едва прикрывала белые пляжные шортики из джерси. Ты знаешь, я из сестер самая младшая. Сперанца, которая как раз увлеклась моделями из журнала Burda, любила шить и одевала меня как куклу. А меня одежда не волновала. Я окончила пятый класс гимназии, осенью собиралась в лицей. Мне нравилось учиться, я с ума сходила по греческому и латыни, штудировала Платона в двуязычном издании – греческий оригинал и рядом итальянский перевод – и сама немножко пыталась переводить, зачитывалась «Исповедью» Блаженного Августина. Короче, что говорить, ты сама через это прошла и знаешь, какой упертой можно быть в этом возрасте. Я была маленькой самонадеянной заучкой, убежденной, что все обо всем знаю, но совершенно оторванной от реальной жизни.
Как я уже сказала, на то, как я одета, мне было плевать, и в то утро, чтобы порадовать Сперанцу, я отложила в сторону футболку с шортами и надела новый сарафан.
В те каникулы мы часто ездили на море и даже собирались разок сплавать на яхте в компании ребят постарше, которые почему-то соизволили взять на борт пятнадцатилеток. Я была на седьмом небе – среди взрослых был мой кумир, и один из друзей моего брата Серджо обещал меня с ним познакомить.
Этот самый кумир, моя большая любовь, как мне тогда хотелось думать, был легкомысленным холостяком лет тридцати («юным господином», как говорили в те времена), который очаровывал наших мам безукоризненными манерами, а старших сестер – прекрасным сложением и шрамом на щеке, придававшим ему вид отчаянный и чуточку таинственный, но в первую очередь необычным цветом глаз – бледно-карих, почти желтых. У него, разумеется, было имя, Джанни Доре, но все знали только прозвище, Золотые Глазки. Я была им очарована и тысячу раз воображала себе момент нашей встречи. Он, конечно, сразу же в меня влюбится. О физической близости я тогда не думала – точнее, не знала, что бывают такие желания: может, гормоны еще не взыграли. Знала, как занимаются сексом, но только в теории: думала, что любовь строится на союзе душ, а все физическое случается только после долгого знакомства и, конечно, после брака. Не забывай, мои родители были ужасно религиозными и воспитывали нас в строгом католическом духе, так что любить я училась по фильмам и сборникам поэзии, где герой с героиней максимум обменивались парой поцелуев.
Не имея в виду ничего дурного, я безоглядно и бесстыдно, сама того не понимая, преследовала его на улице, не сводя глаз со статной фигуры, или поручала кому-нибудь за ним следить. По выходным он гонял мяч в любительской команде, и я таскала на игры подруг: вместе мы обеспечивали ему сумасшедшую поддержку. И при этом ни разу не разговаривали. Я была уверена, что он витает в своих эмпиреях, даже не подозревая о моем существовании, и очень хотела с ним встретиться, да только возможность все не представлялась.
Родители держали моих сестер в строгости, но меня еще считали ребенком и не думали, что пришла пора за мной последить. Ну и потом, они же видели, как старательно я училась: «типичный ботаник», как они говорили, даже не подозревая, что мальчики тоже могут входить в сферу моих интересов. Так что я могла ходить куда хотела, лишь бы в компании подруг.
Моему брату Серджо тогда уже исполнилось восемнадцать. У него было множество друзей, они все знали меня с детства и относились соответственно – как к ребенку, самой младшей в доме. И вот один из этих друзей, Себастьяно, как-то прознал, что я схожу с ума по Золотым Глазкам, и пообещал нас представить: «Он будет на яхте. Держись меня, я вас познакомлю».
Я всю ночь думала о нашей встрече: о чем он меня спросит и что я отвечу, чтобы он понял, какая я на самом деле, чтобы показать ему самое сокровенное, что у меня есть. Я бы читала ему стихи Леопарди и Гоццано, говорила бы с ним о Платоне и разделенных душах, которые пытаются воссоединиться, а он относился бы ко мне как к принцессе и рисковал бы ради меня жизнью, как Ланселот ради Джиневры.
Какой же дурой я была! Битком набитой иллюзиями, наивной. И крайне неосторожной.
Хочешь узнать, как мы на самом деле встретились, Адита?
Яхта была огромной. Серджо и мои подруги уселись на корме, возле штурвала, а большая часть остальных, парней и девчонок в возрасте лет двадцати, собрались в середине. Себастьяно шепнул: «Пойдем со мной», и я проследовала за ним в сторону носа. Там, под палубой, располагалась небольшая каюта, где держали тросы, паруса, спасжилеты, свитеры, пояса, штормовки и все такое. Передвигаться там можно было только на четвереньках. Золотые Глазки уже ждал внутри – лежал, раскинув руки, на груде пропахших потом свитеров. Он был без рубашки, в одних застиранных плавках цвета хаки, с голой загорелой грудью. Я опустилась на четвереньки и поползла вперед. Себастьяно подтолкнул меня в спину, отчего я упала на бок и оказалась прижатой к моему кумиру, буркнул: «Вот, привел» – и ушел.
Я не понимала, что мне говорить, и была очень смущена, хотя и не боялась, поскольку ждала «официального представления», которого Себастьяно не сделал. Конечно, я знала, как зовут того, к кому я пришла, но он-то меня не знал. Что могла сказать? «Приятно познакомиться, Мириам»? Это ему следовало начать, а потом я сразу уйду: все равно от запаха пота, перебивавшего даже вонь нафты, здесь нечем дышать.
Но он не произнес ни слова, просто перевернул меня одной рукой, уложив на спину и прижав к себе, а другой приспустил лямку сарафана и попытался погладить грудь. Я схватила его за руку. Молча. Почему я не закричала, почему не позвала на помощь? На яхте было много людей. Слишком много. Мне стало стыдно. Я ведь сама забралась сюда, вниз, я сама хотела этой встречи. С человеком, который при ближайшем рассмотрении выглядел на свои тридцать и вонял табаком. Серджо наградил бы меня тумаками – и, конечно, рассказал бы все родителям, которые тоже избили бы меня до полусмерти и отправили в монастырский интернат.
Я все еще надеялась, что смогу сама выпутаться из этой неприятной ситуации.
Но Золотые Глазки был гораздо сильнее. Он высвободил руку, оперся на локоть, перевернулся и упал на меня сверху. Если бы на мне были шорты, ему пришлось бы немало постараться, чтобы их снять. На это ушло бы время, и он, вероятно, отказался бы от этой затеи из страха, что кто-нибудь зайдет. Или пока он сражался бы с молнией, я нашла бы в себе силы и смелость отбиться, закричать. Но сарафан был из тонкого вельвета, трусики мгновенно соскользнули, и, даже не успев ничего понять, я вдруг почувствовала боль между ног. Боль с каждой секундой становилась сильнее, а он все не останавливался, и я заплакала, так же молча. Золотые Глазки выругался и сполз с меня. Я резко села, но забыла про низкий потолок и, сильно ударившись головой, стала всхлипывать громче, уже не беспокоясь о том, чтобы не шуметь. Он прошипел: «Сучка!», натянул свои плавки и ушел.