Она ужасно устала. Застеленная идеально отглаженными и туго натянутыми простынями кровать (сама Ада никогда их не гладила) – настоящее произведение искусства, совсем как в пятизвездочном отеле, – так и звала забыться сном, а дела отложить на завтра.
2
Да, окружающие были правы: жизнь продолжалась. Несмотря на боль и острое чувство потери, не покидавшие ее ни на секунду, Ада вернулась к работе. Новые студенты ей сразу понравились, они живо интересовались курсом, задавали умные вопросы. Тема метаморфоз была для них созвучна не только реальной жизни и политическим изменениям, но и тому, что каждый из них ощущал внутри себя. Это были первокурсники, многие из которых впервые очутились вдали от семьи и столкнулись с самостоятельной жизнью. Наиболее прозорливые уже сейчас разрывались между радостным чувством внутреннего роста, завоеванной собственным трудом духовной и материальной свободы – и страхом, даже смятением оттого, что пришлось сбросить старую кожу и детской уверенности больше не существует.
«Как же они, с этими своими колебаниями между ценностями прошлого и привлекательностью будущего, отличаются от нашего поколения, – думала Ада. – Мы-то хотели начисто забыть прошлое, отменить его, стереть с лица земли. Мы презирали безопасность, нас привлекал риск, нас тянуло к новым грандиозным приключениям. И кто бы тогда мог подумать, что мы закончим вот так? Что меня, надменную Лизетту, смогут сломить тоска и одиночество?»
А ведь это, в конце концов, тоже метаморфоза. И чтобы это понять, не нужно возвращаться на пятнадцать лет назад: достаточно сравнить уверенную (и даже слегка самоуверенную) Аду, прилетевшую в июне в Кембридж ради минуты славы, с задумчивой, вечно сомневающейся женщиной, которая каждое ноябрьское утро мучительно заставляла себя покинуть убежище, где ждал покой и сон, и решиться на робкий шаг в новый день.
Ей периодически названивала Джиневра. Она тоже казалась преображенной (похоже, это становилось Адиной навязчивой идеей): чересчур довольной, чересчур радующейся той свободе, которую давали ей деньги дяди Тана. Печаль, вызванная его уходом, более не омрачала ее существование. Еще только поступив в лицей, Джиневра надеялась, что дядя поможет ей с университетом, хотя думала скорее о небольшом пособии, чтобы только уехать из дома в какой-нибудь итальянский городок, поскольку видела, что родители не смогут платить за учебу и одновременно снимать квартиру или комнату в пансионе. То немногое, что она получала, приходилось выбивать по капле, да и то с угрозой в любой момент вообще перекрыть кран, если Джиневра перестанет соответствовать ожиданиям семьи.
Но унаследованные миллионы позволяли ей в мгновение ока воплотить мечту, о которой она раньше и думать не смела: изучать свою любимую антропологию, не беспокоясь о том, будет ли у нее работа и стабильный источник дохода. При этом учиться она могла там, где советовали болонские друзья: в лучшем в этом плане университете, пусть даже и самом дорогом, – Королевском колледже в Лондоне.
Бабушка Санча всеми силами противилась этому решению: английская столица еще со времен Мэри Куант[98] и «Битлз» представлялась ей логовом разврата, и она никак не могла понять, как ее мать, донна Ада, могла отпустить туда на каникулы Адиту с Лауреттой, тогда подростков (и, в случае с Адой, плачевные результаты не заставили себя ждать). А теперь и внучку, в свою очередь, увлекло пение сирен – а все из-за Танкреди! Нет бы оставить деньги Романо и Витторио – уж от них-то было бы больше толку! Она набросилась на Грацию и зятя с упреками, напугав и отчасти убедив их. Но времена, когда донна Ада вела успешные боевые действия против желания Адиты поступить в университет, давно прошли. В 1975 году законы поменялись: теперь совершеннолетие наступало в восемнадцать, а Джиневре уже исполнилось девятнадцать. Она могла делать все, что хотела, и доктор Креспи как душеприказчик обязан был выдать ей деньги по первому требованию. Авантюрный дух девушки, во время недавнего пребывания в Болонье, казалось, никак себя не проявлявший, теперь вырвался на свободу, и Джиневра, собрав всю информацию, сдав предварительные экзамены и став наконец студенткой, уже паковала чемоданы.
– Только я еще не купила билеты, тетечка. А поскольку прямых рейсов нет, придется где-то сделать пересадку. Что скажешь, если я полечу через Болонью и переночую у тебя?
– Буду только рада. Обещаю, на этот раз я не забуду про будильник и встречу тебя в аэропорту вовремя.
Ада действительно обрадовалась, что Джиневра будет учиться в Лондоне, и не просто в Лондоне, а именно в Королевском колледже, который окончили Китс, Вирджиния Вулф, Рескин и другие интеллектуалы из ее личного пантеона, причем на том же факультете, где вот-вот защитит диплом Эстелла. Она посоветовала племяннице отыскать девушку, если на первых порах понадобится помощь: независимо от масштабов университета, списки дипломников всегда легко отследить через секретариат. А в самом худшем случае Джиневра могла бы справиться о ней у профессора Палевского.
За все это время Аде так и не удалось узнать адрес Йодиче в Манчестере. Она звонила днем и ночью, уже не боясь никого побеспокоить, но телефон не отвечал, и в конце концов Ада пришла к выводу, что Эстелла неправильно записала номер.
Хотя нет, номер-то существовал, но трубку так ни разу и не сняли. Возможно ли, чтобы на том конце никогда не было ни единой живой души? Уж кто-нибудь, пусть даже не из членов семейства Йодиче, мог бы подойти – Ада бы тогда извинилась и вежливо попросила свериться с телефонной книгой. Как-то она попыталась заменить 3 на 8 (предположив, что Эстелла попросту не справилась с перьевой ручкой), но механический голос сообщил ей по-английски, что такого номера не существует. В общем, колечко так и лежало у нее в тумбочке, надежно привязанное к подаренному Мириам колье.
Сперва она подумывала опять доверить его Джиневре, дав ей таким образом веский повод встретиться со старшекурсницей, но потом, вспомнив, что племянница учудила в бельевой на вилле Гранде, отказалась от этой идеи: «Кончится тем, что она снова его потеряет, на сей раз окончательно».
Лучше свести их с Эстеллой, а потом найти более безопасный способ вернуть кольцо. Опять же, это было бы прекрасной возможностью для нее, Ады, на ближайших каникулах под предлогом посещения племянницы съездить в Лондон. В Греции мысль о приезде Эстеллы в Донору пугала Аду, теперь же при воспоминаниях о задумчивом прерафаэлитском лице, чуть хрипловатом голосе и легком неаполитанском акценте ее вдруг одолела такая томная ностальгия, такое желание снова увидеться с девушкой, что она сама удивилась.
«Надо бы не забыть сказать Джиневре, чтобы искала профессора Палевского только в случае крайней необходимости и ни в коем случае не записывалась на его курс, – подумала она. – Будем надеяться, экзамен у “шамана” не входит в число обязательных».
3
Ада снова начала посещать психоаналитика. Плакала она так же много, как раньше, но теперь выходила с чувством, что эти слезы во благо. Доктор не позволял ей слишком уж распространяться о дяде Тане, все время настойчиво возвращая к погибшей под бомбами матери. Возможно ли, чтобы такая потеря в столь нежном возрасте не причиняла ей боли? Конечно, она была тогда еще совсем крошкой, но что-то же должна была почувствовать! За два года между матерью и дочерью развивается достаточно сильная привязанность – почему она не может об этом вспомнить? Или не хочет?
Ей частенько названивали Дария или кто-нибудь из подруг: приглашали сходить с ними в кино, в театр, на выставку, на интересную конференцию, за покупками в какой-нибудь из центральных бутиков или просто посидеть на лавочке в парке Монтаньола. Кристина, державшая неплохой книжный магазин на Страда Маджоре, не сказав ей, пригласила на ужин своего шурина, инженера из Пьяченцы, – Ада не поняла точно, холостяка или разведенного, но совершенно точно свободного. Правда, увидев при встрече выражение ее лица, инженер не позволил себе не только каких-либо авансов, но даже старомодных ухаживаний.
– Слушай, может, Клаудио и не твой тип, – отчитывала Аду подруга на следующий день. – Но нельзя же вечно жить только воспоминаниями о Джулиано! Ты должна убедить себя, что с ним покончено, и начать оглядываться по сторонам. Тебе скоро сорок, пора прекращать бездарно тратить время.
Но Ада не имела никакого желания оглядываться. Острой боли, как в первые несколько дней после разрыва, она больше не испытывала, но появилась неприятная заторможенность, словно после анестезии: состояние сонного угря, пришло ей в голову, еще живого, но уже распластавшегося на ледяном мраморном прилавке рыбной лавки в ожидании, пока его нарежут на куски. Аду не заставило встряхнуться даже сообщение секретаря, что должность внештатного профессора, за которую она так долго и упорно боролась, отошла кому-то другому – обладателю более высоких званий и большего количества публикаций или, как возмущалась Дария, более могущественных «святых покровителей».
Тем же вечером, возвращаясь домой, Ада встретила под портиком на виа Индипенденца Джулиано. Выглядел он плохо: желтизна под глазами, где постепенно проходили синяки, наброшенное на плечи широкое пальто, чтобы не тревожить висящую на перевязи руку.
«Не стоило ему выходить на улицу одному в таком состоянии, – подумала Ада. – Если споткнется и потеряет равновесие, даже ухватиться ни за что не сможет. Почему эта женщина не с ним? У нее что, совсем мозгов нет?»
Джулиано тоже был удивлен встрече.
– Думал, ты еще в Доноре. Слышал о твоем дяде, мне очень жаль, – сочувственно произнес он. – Пойдем присядем в кафе, расскажешь.
Они заказали два чая. Аде пришлось положить и размешать сахар в его чашке.
– К счастью, через пару дней этот проклятый гипс снимут, – фыркнул Джулиано.
Говоря о дяде, она тщетно пыталась сдерживать слезы. Он, казалось, был искренне расстроен, а узнав о наследстве, несколько удивился.