ричиной стала женщина.
Об этом рассказывает фламандец Мандель ван Карер, подражатель нашего Вазари, который в своем трактате 1607 года «Книга о живописцах» привел жизнеописания многих более или менее известных художников, своих земляков и современников.
На фото: «Страшный суд», незавершенная фреска Панталео Гвальбеса (Ордальский собор)
Ниже мы попытаемся обобщить наиболее важные сведения.
Настоящим именем того, кто до вчерашнего дня звался «мастером из Ордале», было Дуччо (Гвидуччо) Бисдомини. Происхождения он был весьма скромного (рожден в тюрьме близ Кортоны около 1535 года проституткой, арестованной за бродяжничество, отец неизвестен), вырос в сиротском приюте и неполных пятнадцати лет отправлен во Флоренцию, где поступил учеником в мастерскую Понтормо. Там он выделялся не столько быстротой и легкостью изучения манеры своего маэстро и тонкостей тосканского маньеризма в целом, сколько самоуверенностью и тем, что готов был увиваться за каждой юбкой и драться с соперниками, как в любви, так и в живописи, до последней капли крови. Из-за вспыльчивого, раздражительного характера и ярко-рыжего цвета волос его и прозвали Рутилием[100] или Фламмием[101].
После смерти Понтормо ученик, достигший уже двадцатилетнего возраста, перебрался в Северную Европу, где его высоко оценили фламандские коллеги и местные меценаты, которым он был известен как Рутилий Фламмий, Кортонец, и где продолжал шлифовать свое мастерство.
На фото: автопортрет Рутилия Фламмия, Кортонца (частная коллекция, Брюгге)
Десять лет спустя, так и не смирив своего нрава, Рутилий вернулся в Италию, перебираясь то на юг в Рим, то снова на север, участвуя в основном в коллективных подрядах и никогда не подписывая свои работы. В 1569 году он отправился в район, который Мандель ван Карер называет «далеким средиземноморским захолустьем» (и который мы теперь смело можем отождествлять с нашим регионом), где провел несколько лет, выполняя по заказу высшего духовенства и представителей знати росписи, о которых будет сказано позже.
Однако в 1575 году Рутилию пришлось спешно уехать оттуда и пробираться в Брюгге, где он нашел убежище у своего старого покровителя. Именно ему художник по секрету поведал о причине своего бегства, а после смерти Кортонца, когда арест тому больше не грозил, покровитель пересказал эту историю биографу.
Выдающееся мастерство, многочисленные заказы, высокие гонорары и престиж, которого Рутилий добился среди духовенства и аристократии, вызвали зависть к нему у довольно посредственного местного художника. Тот не только пользовался любой возможностью, чтобы повредить или уничтожить еще не представленные заказчику работы соперника, но и обнаружил, что Кортонец вступил в любовные отношения с супругой могущественного и богатого местного аристократа, для которого ранее исполнил алтарный образ.
На фото: картина Кортонца, предположительно изрубленная Гвальбесом. В настоящее время проходит реставрацию в Донорском управлении культуры
От этой тайной связи родилось двое детей, которых обманутый муж считал своими, хотя мальчик оказался точной копией своего настоящего отца, включая огненный цвет волос. Рутилий Фламмий обожал ребенка и часто использовал его в качестве модели для написанных им путти[102]. По собственной беспечности он даже однажды пометил край одежды младенца надписью «Diego filius».
На фото: фрагмент с головой младенца Иисуса с огненно-рыжими волосами работы Рутилия Фламмия, Кортонца (частная коллекция, Брюгге)
Когда Рутилий понял, что его соперник-художник, узнав об измене, собирается на него донести, он решил заставить Гвальбеса замолчать навсегда. Именно он столкнул монаха с лесов и не покидал пустынной в это время церкви, пока не удостоверился, что тот действительно мертв. Затем, опасаясь, что убийство будет раскрыто или что о тайной связи станет известно кому-то еще, он бросился к берегу и сел на первый попавшийся корабль, направлявший свои паруса к северу. (Здесь мы должны сообщить, что страх оказался необоснованным, ведь смерть его соперника списали на несчастный случай, а в отцовстве двух детей и верности синьоры никто никогда не сомневался, поскольку у нее было множество других детей от законного мужа – по крайней мере, так мы предполагаем.)
Остаток жизни Рутилий Фламмий по прозвищу Кортонец провел в Нидерландах, часто переезжая между Брюгге, Гентом, Антверпеном и Амстердамом. Он стал подписывать свои работы, но ни одна из них не могла сравниться с его юношескими произведениями. Причиной тому стала привычка художника к выпивке; его рука утратила твердость, он постоянно нуждался в деньгах и, как следствие, писал наскоро, настаивая на том, чтобы, вопреки пожеланиям заказчика, изображать всех путти с огненно-рыжими волосами, напоминавшими его собственные, что перевело его в категорию «малозначимых» и «чудаков», к каковым он и отнесен в «Книге о живописцах» Манделя ван Карера. По слухам, Кортонец был тяжело ранен в пьяной драке и скончался, не дожив до пятидесяти.
6
«Какая романтическая история, – подумала Ада. – Интересно, действительно ли все было именно так, история ведь базируется на исповеди беглого художника… Может, он попросту наврал с три короба».
Правда, в рассказе присутствовали две вполне конкретные детали, правдивость которых она лично наблюдала в Ордале: выбор Химены в качестве модели для всех сделанных в те годы росписей и надпись «Diego filius». Filius meus?[103] Или filius женщины, которую я люблю, и того, кто меня презирает? Увидев необычайное сходство огненнокудрого младенца с автопортретом художника, обнаруженным в газете, она все больше склонялась к meus.
С другой стороны, так ли важно, кто был биологическим отцом ребенка? Гарсия Феррелл, сознательно или нет, признал его, передал ему свое имя, титул и, вероятно, любил. А теперь, четыре столетия спустя (четыре столетия!), за время которых в альковах предков могло случиться все что угодно, мы будем стыдиться, обижаться, пытаться скрыть грехи, за которые сами не несем ответственности, – это же наше «грязное белье». Эх, Лауретта, Лауретта, почему бы тебе не вспомнить о себе, о своем «грязном белье», обо всей твоей лжи, обо всех кознях, обманах, уловках, интригах твоей беспечной юности, случившихся до того, как ты отказалась от любовных приключений, стерла этот опыт из памяти и реинкарнировала (здесь я действительно не могу подобрать более подходящего глагола) в одну из самых благопристойных дам донорского высшего света?
Ада сложила газету и сунула ее в ящик комода. Она не собиралась ни рассказывать обо всем этом Джулиано, ни интересоваться у Лео причинами произошедшего, как того желала бы Лауретта: о его вмешательстве она догадалась по отсутствию имени и фамилии «аристократа» и его супруги. Лео близко дружил с главным редактором газеты, с которой время от времени сотрудничал сам, и, вероятно, попросил удалить эту информацию ради Ады и ее родственников, а также из уважения к памяти донны Ады, об аристократических замашках которой помнил с детства (и не смеялся, в отличие от Ады и Лауретты). Но с надписью «Diego filius» он ничего поделать не мог, поскольку она обнаружилась сразу на двух картинах, что и стало основополагающим фактором для идентификации «мастера».
Скорее всего, журналист не имел намерения кого-то оскорблять или, паче чаяния, связывать эту романтическую историю о рогоносце с кем-то из ныне живущих горожан. Он, вероятно, не подумал, что в городе могли еще остаться Ферреллы, считающие себя потомками легендарных персонажей. Носителей этой фамилии по всей провинции было пруд пруди, но только в семье донны Ады культ предков сохранился в таком смехотворно анахроничном виде, хотя те, кто нечасто навещал Ферреллов, могли этого не заметить.
«Какая глупость! Просто буря в стакане воды», – пришла к выводу Ада, решив не поощрять кузину в ее благородном негодовании.
Той ночью ей приснилось, что они с Лауреттой отправились в переулок Красного Цветка, чтобы проконсультироваться с сомнамбулой. Сопровождаемые Армеллиной, они поднялись по узкой полутемной лестнице, провонявшей плесенью. Им было восемнадцать и двадцать, а консультация имела первостепенное значение. Медиум оказалась пожилой дамой, хотя щеголяла копной восхитительных огненно-рыжих волос, уложенных в сложную прическу из тонких косичек, закрученных в пышный узел. Именем ее (ни разу не упомянутым, но известным обеим кузинам, как часто бывает во сне, когда что-то ясно без слов) было Симонетта Веспуччи.
– С каким духом ты бы хотела поговорить, юная Лаура? – спросила она Лауретту.
– С любым, кроме этой дрянной извращенки, Клары Евгении.
– Мне жаль, но в этом случае все прочие духи не пожелают с тобой общаться, – сурово сказала сомнамбула. – А ты, малышка Ада?
– Я бы хотела поговорить с дядей Таном.
– Он не хочет приходить: обиделся на все ваше семейство, потому что вы его забыли.
– Забыли! Нет! – возмутилась Ада. – Я все время о нем думаю!
– Попробуй позвать другую душу, – сказала медиум.
– Позови Клоринду, – предложила Армеллина.
– Она еще не готова: только что прибыла и еще не умеет возвращаться, – ответила Симонетта Веспуччи. – Готова выйти к вам другая, у которой было много времени, чтобы подготовиться.
– Мама? – взволнованно спросила Ада.
– Я сказала «много времени». Четыре века.
И тогда, по яркому свету с металлическими отблесками, осветившему заднюю часть комнаты, и по вибрации воздуха, Ада поняла, что на зов явилась Химена.
Невидимая рука в один момент расплела все косы медиума, и огненно-рыжие волосы взметнулись вокруг ее головы, словно огромный веер, а потом вуалью опали на лицо. Из-под завесы волос послышался женский голос, чужой, незнакомый: