Найденыша спешно окрестили все в той же гостинице, назвав именем нашедшей ее горничной. Но Диего, отправившись на регистрацию в мэрию, назвал дочь Адой, в честь своей матери, и подтвердил, что она родилась в Доноре, а не в Альбесе: Ада Бертран-Феррелл, дочь Диего и Маддалены Пратези. Маленькую Аду в белой кружевной сорочке и вышитом гладью portenfant[105], верой и правдой служившем всем новорожденным семейства Феррелл, принесли матери, но та отвернулась к стене и заявила: «Не желаю ее видеть». (Читая об этом, Ада не могла не вспомнить рассказ Мириам Арресты.) Пришлось ждать, пока Маддалена оправится от родильной горячки. Все это время малышка оставалась на вилле Гранде с бабушкой, которая выписала ей кормилицу из Ордале. Когда стало ясно, что мать выздоровела, девочку вернули в родительский дом, но реакция оказалась той же: «Не желаю ее видеть».
Семья предприняла еще две попытки, но Маддалена оба раза отказывалась от дочери. Наконец донна Ада сказала: «Бесполезно настаивать, Диего. Раз уж женился на порченой, так и держись за нее. А девочку заберу я».
Именно поэтому, когда через два года начались бомбардировки и бабушка попросила дочерей с мужьями отдать ей внуков, чтобы увезти их в Ордале, Аде разрешения уехать не потребовалось: если не считать трех первых дней в сиротском приюте, девочка с самого рождения жила с донной Адой, что и продолжилось после окончания войны.
– Ну как, довольна? – спросил доктор Креспи, когда Ада нашла в себе силы оторвать взгляд от бумаги. – Что-нибудь изменилось? Стоило тебе это читать?
– По крайней мере, теперь я понимаю, почему совсем не помню матери. Неплохой получится рассказ для психоаналитика.
Позже Ада не раз задавалась вопросом, знала ли обо всем этом Лауретта, знал ли дядя Тан? И знал ли Лео – в архиве наверняка были подшивки всех местных газет, начиная с ежедневных листков XVIII века. Она спрашивала себя, была ли бабушка Ада столь строгой к ней и кузине из страха, что любая из них может пойти по стопам матери, и не связано ли то, что она не беременела, с тем, что на самом деле она, как и Маддалена Пратези, не хотела иметь детей. Может, именно прочтя ее подсознательные мысли, существо, которое она в Греции звала «гипотетическим Марчелло», предпочло покинуть ее?
Но в тот момент единственной реакцией Ады была холодная ярость в адрес теток и желание отплатить им той же монетой. Какую бы грязную историю для них найти? Ада не жалела, что сожгла бабушкин дневник, все больше и больше чувствуя, что воздала ей тем самым дань уважения и благодарности. Но эта парочка, эти две ведьмы…
Продолжив читать, она обнаружила, что тетки решили заодно запятнать и репутацию доктора Креспи. Они утверждали, что его жена, прежде чем выйти за него замуж, была зарегистрирована в полицейском участке как «пансионерка» дома терпимости и даже, получив медицинскую книжку, курсировала из одного города в другой на «пятнашки»[106]. Доктор был тогда еще студентом и, не имея возможности платить, каждую ночь «фланировал» по салону борделя в ожидании возлюбленной. Ада была поражена, с каким знанием дела обвинители пользовались жаргоном исчезнувших больше двадцати лет назад заведений, словечками, которые в те годы употребляли только проститутки и их клиенты. Ни стыда ни совести! Вот они, черным по белому! Такого ее тетки вспомнить не могли – как, впрочем, и кузены, к моменту принятия «закона Мерлин» еще несовершеннолетние. Значит, Дино Аликандиа? Или Джероламо Дессарт? Грязные свиньи, думала она. Образцовые мужья, истово верующие отцы семейств – и постоянные посетители этих убогих рынков человеческой плоти! Впрочем, как вспоминали обвинители, дядя Тан тоже частенько туда захаживал – официально в качестве «трубочиста», врача, который еженедельно осматривал «пансионерок» на предмет венерических заболеваний. Эту часть истории Ада знала. Вернувшись из Швейцарии, дядя Тан, хоть и был акушером, а не гинекологом или венерологом, сам вызвался исполнять эту работу после смены в больнице. Пусть даже и считал это совершенно бесполезным для общественного здравоохранения, о чем не раз публично заявлял, ведь каждая из несчастных, которых он называл исключительно «рабынями» и «узницами», ежедневно обслуживала от двадцати до сорока мужчин, и всякий раз полученная от очередного клиента зараза могла распространиться от каждой «синьорины» к ее следующему клиенту и так далее, по бесконечной цепочке, уж точно не дожидаясь следующего четверга. Он решил стать «трубочистом» не ради того, чтобы защищать здоровье клиентов (никто из которых и не думал проверяться ни до, ни после посещения борделя), а чтобы предложить этим женщинам толику человеческого тепла и оказать им практическую помощь. Все в семье об этом знали, поскольку дядя частенько разражался гневными монологами, поддерживая, насколько это было возможно, кампанию сенатора Мерлин, хотя зятья не упускали возможности поиздеваться над его «смехотворным призванием», намекая, что причина кроется совсем в другом. Теперь же, в обвинительном заключении, они вспомнили про это стародавнее «призвание», чтобы заявить, что доктор Танкреди Бертран познакомился с юным студентом-медиком Оттавио Креспи в одном из публичных домов Северной Италии и, тронутый его несбыточной любовью, диагностировал работавшей там под вымышленным именем пансионерке Клементине болезнь, которой на самом деле не было. Дядя Тан отвез ее в больницу, где делал вид, что проводит терапию. Потом следы девушки затерялись, но через несколько месяцев Клементина возникла снова, уже совсем в другом месте, с помощью небольшого приданого превратившись в девушку из хорошей семьи, и родители Креспи приняли невестку без тени подозрения. Вскоре юная пара перебралась в Донору, под защиту своего покровителя, где невесту с меньшей вероятностью мог узнать кто-нибудь из ее былых клиентов.
– Как у них только фантазии хватило выдумать такую историю! Хоть сейчас в бульварный роман, – воскликнула возмущенная и пораженная до глубины души (впрочем, будучи искушенной и критически настроенной читательницей романов-фельетонов, отчасти и позабавленная) Ада. – Это было бы смешно, если бы не было так серьезно. Дядя Тан в роли графа Монте-Кристо! Или, скорее, маркиза Родольфа из «Парижских тайн»! И потом, как это связано с наследством? Даже если бы это было правдой… уж простите, доктор Креспи, я сейчас ерунду говорю… так вот, даже если бы это было правдой, то ведь это у дяди появилась бы возможность вас шантажировать, а не наоборот!
– Ты совершенно права, он мог бы заставить меня делать все, что захочет, в обмен на свое молчание. Но твоим родственникам неинтересны логические цепочки – они бьют вслепую, понимая, что непросто выбраться из грязи, если стоишь в ней по уши.
– А синьора Клементина знает? Что она говорит?
– Что тебе сказать, Ада? Моя жена рыдает уже третий день.
2
Рыдала синьора Креспи, рыдала Лауретта, рыдала Армеллина. Ада же, напротив, при виде этой позорной и совершенно абсурдной лавины обвинений вдруг почувствовала столь желанное спокойствие. В кромешном мраке их положения утешало только одно: Грация с детьми, в отличие от всех остальных, отказались подписывать исковое заявление. Единственное, что теперь беспокоило Аду, – обстоятельства ее собственного рождения: она не сомневалась, что во всем остальном тетки и кузены солгали, и это было легко доказать.
Пока Джакомо Досси и доктор Креспи перерывали дом и амбулаторию в поисках старых завещаний, она отправилась в редакцию L’Indipendente и попросила разрешения свериться с архивом. Процедура доступа к нему оказалась довольно длинной, потому что сперва пришлось обращаться в городской архив, где хранились и подшивки всех прочих газет региона. Конечно, все можно было бы ускорить, но к Лео Ада пока предпочла не обращаться. Оставшись одна в крохотной пыльной комнатушке, она взяла с полки том, в котором содержались номера газеты за первый квартал 1942 года, отыскала даты, следующие за днем ее рождения, и принялась терпеливо, несмотря на волнение, просматривать все рубрики подряд, не ограничиваясь новостями и криминальной хроникой: объявление могло попасться где угодно, а пропустить его не хотелось. Если Ада не сможет его найти, значит, тетки солгали, придумали историю на пустом месте. А может, фашистская цензура просто запрещала публиковать сообщения, противоречащие напыщенной риторике о радостях родительства и материнской любви? Нельзя позволить порченым матерям-невротичкам занимать место плодовитых и довольных жизнью городских и деревенских домохозяек!
Наконец она обнаружила то, что искала, в гуще заметок и объявлений под рубрикой «Кто-то теряет, а кто-то находит», среди связок ключей, оброненных кошельков, убежавших собак и вырвавшихся из клетки попугаев. «“Мамочка, где ты?” – спрашивает маленькая Лучана, всего двух дней от роду», – гласила подпись под фотографией младенческого личика с размытыми чертами. Далее следовал текст:
Драматическое событие произошло в прошлый понедельник в номере гостиницы, которую власти просят нас не называть. Женщина благородного происхождения, имени которой мы не знаем, потеряв рассудок и память после исключительно тяжелых родов, заставших ее врасплох, когда она в полном одиночестве остановилась в нашем городе, бесследно исчезла. Ребенок, очаровательная девочка, которую вы видите на приведенной выше фотографии, осталась в абсолютной безопасности в гостинице, окруженная любовью и заботой персонала, а затем была передана в сиротский приют. Она находится в добром здравии и ищет возможности снова оказаться в объятиях матери. Девочку окрестили именем Лучана, в честь горничной, которая ее обнаружила и о ней позаботилась. Любому, кто по этому сообщению сможет опознать несчастную мать или кого-либо из ее семьи, следует обратиться в сиротский приют в Альбесе.
Должно быть, кто-то попросил газету отнестись к ситуации максимально тактично, поскольку в последующие дни не появилось ни сообщения о дальнейшем развитии событий, ни даже коротенького радостного