«Лучана нашла семью» без упоминания каких-либо имен: вероятно, бабушка обратилась к одному из многочисленных влиятельных родственников.
Ада проглядела все номера газеты за следующий месяц – ничего. Но и того, что она нашла, было достаточно – по крайней мере, для нее: факты, голые факты, без каких-либо комментариев, деталей, дополнительной информации. А уж как и почему все произошло, какой была настоящая причина, теперь, конечно, никто не скажет.
Вечером у обвиняемых была назначена встреча с адвокатом Карло Лунетте, одноклассником Джакомо Досси. С учетом возраста Армеллины, которая к тому же сильно простыла, совещание проходило на вилле Гранде. Адвокат в общих чертах повторил те же соображения, что уже высказал Джулиано. Заодно он предложил составить список свидетелей на случай, если дело дойдет до суда, и в первую очередь включить туда Грацию Аликандиа, которая прислала на виллу Гранде записку, что готова дать показания против матери и братьев, – как она писала, «в защиту справедливости». Под следующими номерами были перечислены многие другие известные горожане разного пола, возраста и социального статуса, регулярно навещавшие доктора Танкреди.
Но что касается запроса об эксгумации, вернулся к тексту заявления адвокат Лунетте, то возражать причин нет. Вероятность такого исхода минимальна, а отказ может означать желание что-либо скрыть.
Армеллина и доктор Креспи со своей стороны заявили категорический протест: такую возможность, пусть даже минимальную, не стоит и рассматривать, это противоречит воле покойного. Ада и Лауретта, будучи его ближайшими родственницами, колебались.
– Ладно, как договоритесь между собой, дайте мне знать. И чем скорее, тем лучше, – нетерпеливо бросил адвокат. – Послезавтра нужно подавать документы.
После ужина Ада решила сразу отправиться в постель. Она безумно устала и расстроилась, а нескончаемые мысли о матери только подливали масла в огонь. Признала бы она дочь, если бы не погибла во время бомбежки? Год, когда Маддалена Пратези произвела Аду на свет и отвергла ее, был исключительно трагическим. Возможно, во всем виновата паническая боязнь ужасов войны, будущих разрушений, а не забота о собственной красоте? В мирное время она могла бы передумать, пожалеть об этом решении, принять дочь в своем доме, и Ада выросла бы такой же, как любая другая девочка, воспитанная не двумя пожилыми постоянно конфликтующими родственниками, а молодыми, влюбленными друг в друга родителями. В нормальной семье. Жаль только, что, как она знала на собственном опыте и благодаря годам психоанализа, нормальных семей не бывает.
Она пожелала спокойной ночи Лауретте, Джакомо и обоим детям, которые в последние дни вели себя куда тише, чем обычно, с любопытством и беспокойством посматривая на взрослых, хотя те старались себя контролировать и в их присутствии не упоминать об иске.
Но когда она подошла поцеловать Армеллину, экономка решительно взяла ее за руку:
– Пойдем-ка со мной, Адита. Хочу кое-что с тобой обсудить.
Интерьер Армеллининой спальни, сообщавшейся с комнатой дяди Тана, не менялся десятилетиями: темная мебель, тяжелые шторы, полки уставлены статуэтками, которые донна Ада считала безвкусными, вазочками с искусственными цветами и фотографиями всех детей семейства в никелированных рамках. У кровати стояло продавленное кресло, где Армеллина коротала ночи, когда приступы астмы не позволяли ей лечь.
Экономка тяжело опустилась в него и качнула головой, предлагая Аде занять стул. Ада обвела комнату взглядом и заметила, что здесь в кои-то веки появилось нечто новое: на смену швейцарскому горному пейзажу, всегда занимавшему место напротив кровати, пришли развешанные Армеллиной (вероятно, с помощью Костантино, поскольку сама она вряд ли забралась бы так высоко) старые фотографии близнецов, которые дядя Тан вытащил из ящика и поместил в рамки всего несколько месяцев назад, в том числе увеличенный до размеров плаката портрет Клоринды, где девочка с широко распахнутыми глазами вызывающе улыбалась, глядя прямо в объектив, словно предлагая узнать ее секрет. Лаконичные современные рамки казались в этой антикварной атмосфере совершенно неуместными.
– Ты дверь закрыла? – ворчливо спросила Армеллина. – То, о чем мы будем говорить, никому другому слышать не стоит.
– Закрыла. К тому же все остальные уже поднялись к себе, так что не беспокойся.
– Адита, скажи мне честно… ты ведь знаешь, дядя считал тебя девушкой современной, умной, открытой и неспособной на подлость.
– Что ты хочешь узнать?
– Тебя ведь не задевает вся та грязь, что на тебя вылили? Ну, то самое – будто бы дядя проявил к тебе неуважение, хотя ты была совсем ребенком? Мы-то, конечно, знаем, что это неправда. Мы с тобой знаем. Важно только это, а не та чушь, которую болтают или думают другие.
– Ну а что им еще болтать? Серьезно, Армеллина, неужели тебя это беспокоит? Ты всерьез считаешь, что хоть кто-нибудь в городе может поверить, будто дядя Тан был бесчестным человеком? Каждый может подтвердить, что мы жили как будто в стеклянном доме, как в морском порту, у всех на виду, у нас ежедневно бывали толпы людей: кузены, с которыми мы играли в саду, одноклассницы, учившие со мной и Лауреттой уроки, бдительная бабушка Ада, дон Мугони, заходивший обедать чуть ли не каждый день, амбулатория на первом этаже, заезжие гости… Ну и скажи, как долго мы могли бы скрывать такую постыдную тайну? Только такие гарпии, как тетки Санча и Консуэло…
– Значит, я могу быть спокойной? Ты не переживаешь из-за той ерунды, которую они о тебе болтают? Будь твой дядя жив, ни за что бы не позволил тебе пострадать из-за него.
– Сколько можно повторять: никто не поверит в эту клевету!
– Ты уверена? Значит, чтобы избавить Танкреди от обвинений, нет нужды во вскрытии? Можешь поклясться, что до этого не дойдет?
Ада вздохнула. Она всегда считала, что Армеллине присущи интуиция и житейская мудрость, позволяющие ей сразу, не вникая в детали, понять, как обстоит дело, пусть даже самое сложное. Видимо, теперь возраст и обрушившееся горе (а может, простуда, туманящая ее разум и затрудняющая дыхание) подкосили старую экономку.
– Слушай, это две совершенно разные вещи. Наверное, тебе плохо объяснили. Доказательства того, что дядя, как ты говоришь, проявил ко мне неуважение, следует искать в другом месте – в крайнем случае во мне, а никак не в нем. Впрочем, в этом наверняка не будет необходимости. Но вскрытие относится к другому обвинению, оно послужит доказательством, что вы не пичкали его наркотиками.
– Его не должны трогать. Никогда. Даже теперь, когда он в лучшем мире. Не после того, через что мы прошли. Поклянись, что ты этого не допустишь. Клянись.
– Ладно, насколько это от меня зависит – клянусь. Давай спать, у нас был очень тяжелый день.
3
На следующее утро, услышав звонок будильника, Армеллина, как обычно, сразу спустила ноги с кровати. И тут же ее сразил такой приступ головокружения, что она едва успела схватиться за край одеяла и медленно осела, растянувшись на ковре. Когда около половины десятого Ада, видя, что экономка не спускается в кухню, отправилась ее искать, то обнаружила на полу, оцепеневшую и совсем продрогшую. Пришлось позвать Костантино, чтобы помочь поднять старушку, уложить обратно в постель, укрыть одеялом и измерить температуру – без малого тридцать девять!
– Господи, что же ты не позвала на помощь?
– Не хотелось никого беспокоить.
И так всегда: Армеллина годами тратила на них все свои силы, всю свою энергию, но вот чтобы они о ней заботились – нет, этого она себе представить не могла и даже сейчас продолжала командовать, одновременно извиняясь, что вечно доставляет всем неудобства:
– Как там Лауретта, уже достаточно хорошо себя чувствует, чтобы заняться обедом? А ты, Адита, убери-ка отсюда свои руки!
Она потребовала сейчас же прислать ей Витторию и дала той подробные инструкции, что купить и как готовить, причем, несмотря на жар, прекрасно помнила, в какой лавке продают самую свежую рыбу, на какие бобы аллергия у Якопо, что Ада любит баклажаны в кляре, а не тушеные и даже сколько доз порошка для посудомоечной машины осталось в пачке. «И вовсе она не сдала, просто вчера мы обе были слишком усталыми и слишком расстроенными», – решила Ада.
Лауретта позвонила доктору Креспи, который пришел ближе к полудню. Он осмотрел Армеллину, послушал легкие.
– Мокрота, и прескверная: боюсь, простуда превратилась в бронхит. Пока ничего серьезного, но, учитывая возраст, лучше перестраховаться, не дожидаясь ухудшения. Я бы сразу проколол курс антибиотиков. Вот тебе рецепт, Адита: первая инъекция в четыре, тогда к полуночи можно сделать вторую. И посмотрим, как отреагирует организм. Я загляну около восьми.
За столом, пока Аурелия отошла к больной, Ада заявила:
– Боюсь, температура у нее поднялась из-за угрозы вскрытия дядиной могилы. Мы с тобой, Лауретта, должны поддержать ее в этом вопросе, мы ей слишком многим обязаны. И потом, кто лучше нее знает, чего на самом деле хотел дядя?
Кузина вздохнула:
– Если ты считаешь, что это может ее успокоить… ладно, согласна, я тоже выступлю против. Джакомо, позвони адвокату Лунетте.
– Его это совсем не обрадует. Он говорил… – начал было Джакомо.
– Без тебя знаю, что он там говорил! – истерически выкрикнула Лауретта, с такой силой грохнув стаканом об стол, что вода пролилась на скатерть. – Адвокаты думают только о своей тактике, сердца у них нет! – Она бросила салфетку на пол и разрыдалась. – Ты что, не знаешь, как я люблю Армеллину? Хочешь, чтобы Ада решила, будто мне приятно видеть, как она мучается? Будто я жду не дождусь, когда же Армеллина откинет коньки, как сказал бы Романо? Оставим эти низости нашим теткам.
– Остынь, не бросайся такими словами. Что это на тебя нашло? Хорошо еще, дети сегодня обедают у подруги Ады-Марии.
– Дети все понимают гораздо лучше, чем ты думаешь!
– Не будем спорить, просто успокойся. Сейчас допью кофе и позвоню адвокату, сообщу ему о твоем решении.