Ада как раз сделала больной инъекцию и прижала место укола ватным тампоном, когда раздался робкий стук в дверь. Это была Грация в сопровождении старшей дочери.
– Можно? Не помешаем? – Кузина пыталась говорить спокойно, даже небрежно, но совершенно очевидно смущалась.
Лукреция молчала. Она еще выросла с тех пор, как Ада в последний раз ее видела, и стала настоящей женщиной – не такой красивой, как Джиневра, не такой яркой, но такой же прямой и решительной, что сразу же и продемонстрировала.
– Да ты вся горишь! Давай-ка поправляйся скорее! – воскликнула она, нагнувшись, чтобы поцеловать Армеллину. Тон был возмущенным, словно болезнь экономки нанесла ей личное оскорбление. Потом она глубоко вздохнула и выпалила: – То, что они сделали, отвратительно. Я решила пойти с мамой, чтобы сказать от имени всей семьи; мы, Ланчьери, с вами. И нам очень стыдно за остальных, вот. Если мы можем что-нибудь сделать, мы это сделаем, только скажи. – И она по-солдатски щелкнула каблуками.
Ада не смогла сдержать улыбки:
– Спасибо, Лукреция.
– Мне ужасно обидно за дядю Тана. Никак не пойму, зачем они хотят выставить его идиотом. Он ведь всегда побеждал меня в шахматы. А когда я начала встречаться с Маттео, объяснил много всякого, чего я не знала: о контрацепции и все такое. Что ты так скривилась, мама? Хочешь, чтобы мы с Джиневрой брали пример с тебя? Дядя был замечательным человеком.
– Это правда, – слабым голосом подтвердила Армеллина, чуть приподнявшись в постели. – Он был замечательным человеком. Великим.
– Знаешь, тетя Адита, – продолжала Лукреция, – я тут как-то вечером в пиццерии встретила твоего друга, Лео Кампизи, с невестой – Чечилией, кажется. Так вот, она все повторяла, как ей в тот день, в Ордале, понравился дядя Тан и как он рассуждал о живописи, какие умные замечания сделал. Это ведь было за день до смерти, да? Наверное, ее можно было бы вызвать свидетелем.
– Надеюсь, ты не сказала ей об иске? – спросила Лауретта.
– Нет, мама же мне все объяснила. А это я сама додумалась. У меня уже три дня все мысли только о том, кого мы позовем в свидетели.
– Надеюсь, это не понадобится, – вмешалась Ада.
Лукреция, взяв Армеллину за руку, села у кровати, а ее мать отошла в сторонку, чтобы шепотом переговорить с кузинами.
– Можешь уже идти, радость моя, – сказала вскоре экономка. – Думаю, у тебя найдутся дела поинтереснее, чем приглядывать за хрипатой старухой. Нет, не целуй меня снова, я вся вспотела.
– Значит, лекарство действует, температура начала спадать, – заметила Лауретта, коснувшись шеи больной тыльной стороной ладони.
– Если у вас есть дела, я могу посидеть с Армеллиной, – предложила Грация, когда дочь вышла.
– Мне нужно забрать детей из школы, – поморщилась Лауретта.
– Давай. Я остаюсь с Грацией. Нам давно не удавалось спокойно поболтать, – ответила Ада.
Армеллина задремала. Кузины переставили стулья к окну, чтобы ее не тревожить, и вполголоса продолжили разговор. Грация была обескуражена поведением братьев, которым удалось перетянуть на свою сторону Умберту, но еще больше – жестокостью матери.
– К чему было вспоминать эти старинные сплетни?
Ада сначала не хотела поднимать эту тему, но, поскольку Грация сама о ней упомянула, собралась с духом и спросила, помнит ли та что-нибудь о ее рождении или о характере ее матери.
– Ничего особенного: мне ведь было тогда всего семь лет, а в это время детям врут с три короба – про аистов и все такое. Мама говорила, моих братьев нашли в капусте. Я помню только, что тетя Маддалена была очень красива. Наша няня тогда сказала, что аист, который тебя принес, клюнул твою мать в ногу, поэтому ей пришлось отлеживаться в постели. Прости, больше вспомнить нечего. Зато я могу многое рассказать о том времени, когда тебе исполнилось двенадцать, потом тринадцать, четырнадцать, пятнадцать – в общем, до тех пор, пока ты не уехала в Болонью. Я ведь все время была рядом – и теперь уже совсем не ребенком. Помнишь, бабушка Ада решила научить меня вышивать и каждый день давала мне уроки? Я постоянно торчала здесь, на вилле. С трудом могу представить, что не заметила бы, случись у тебя какие-то проблемы или если бы дядя вел себя с тобой неподобающим образом. Инцест, беременности, аборты – и все это применительно к девочке, которая каждый день ходила в школу, была первой в классе! И потом, ты уже в средней школе закрутила роман с этим мальчишкой Кампизи, причем с благословения дяди Тана! Это каким нужно быть сексуальным маньяком, чтобы такое вообразить! Надеюсь, эту гадость не придется обсуждать публично. Но если понадобится, можешь смело на меня рассчитывать: я на вашей стороне.
– Я тебе очень благодарна, честно-честно.
– Благодарна? Мне! И это после всего, что ты сделала для Джиневры? Бедная моя девочка, она была так несчастна, так беспокоилась, пока не съездила в Болонью. Уверена, это ты сказала дяде, что мы не можем наскрести денег на учебу в Королевском колледже, и предложила ему дать Джиневре шанс. Кстати, я говорила с ней вчера вечером: говорит, искала тебя в Болонье, но не нашла – она ведь не знает, что ты вернулась в Донору. И обо всем этом деле не знает. Обещала позвонить тебе вечером сюда, на виллу Гранде. Хочет что-то рассказать, уж не знаю, что именно, о твоей подруге-англичанке. Я смотрю, у вас, девушки, завелись секреты!
Около семи Армеллина проснулась и попросила пить. Она пропотела, температура окончательно спала. Грация помогла Аде сменить простыни, потом попрощалась и собралась домой.
Пришла Лауретта с детьми, которые захотели поздороваться с больной. Им было ужасно любопытно: за всю свою жизнь они ни разу не видели экономку в ночной рубашке, тем более в постели, поэтому глядели на нее широко раскрытыми глазами, будто на динозавра.
– Мамочка, – поинтересовалась Ада-Мария, – а когда Армеллина умрет, ты ведь правда покажешь ее нам, прежде чем спрятать в ящик? И не станешь отсылать играть к Ванессе, как когда умер дядя Тан.
– Что ты такое говоришь? – возмутилась мать.
– Им волей-неволей придется нам ее показать. Мы ведь теперь живем здесь вместе с ней, – серьезно сказал Якопо, желая успокоить сестру. – А я вот еще никогда не видел мертвеца, – объяснил он экономке.
– Святая простота! – смеясь воскликнула Армеллина, пока смущенная Лауретта выгоняла детей из комнаты:
– Ну-ка, вы двое, быстро в душ, папа скоро придет ужинать.
Ровно в восемь появился доктор Креспи. Он осмотрел пациентку, обнаружил, что та дышит гораздо легче, и сказал, что, если она проголодается, может позволить себе легкий ужин. Но курс антибиотиков придется продолжать.
– И не оставляй ее на ночь одну: если решит, что ей нужно в уборную, не станет никого звать, встанет сама и снова упадет. Не дай бог сломает шейку бедра – в ее возрасте в придачу к бронхиту нам только этого не хватало.
Упрямство экономки было Аде знакомо: та ни за что не согласилась бы воспользоваться ночным горшком. Поэтому, когда ужин был готов, она попросила Аурелию подменить ее на часок, пока она поест.
– И если будет настаивать на том, чтобы встать, позови меня. Можешь просто позвонить в колокольчик.
Как уже упоминалось, спальня Армеллины соединялась с комнатой доктора Танкреди, и в последние годы дверь между ними всегда оставалась открытой.
– Можешь поспать на дядиной кровати, – предложила Лауретта, когда Ада заявила, что всю ночь просидит рядом с больной, – это все равно что в одной комнате. А на тумбочке на всякий случай есть телефон.
– Пожалуй, не стоит, – покачала головой Ада. И не потому даже, что не прошло еще двух месяцев, как их дядя умер в этой самой постели, – просто ей показалось, что таким образом она нарушает границы его личного пространства. Пока дядя Тан был жив, он никогда не разрешал племянницам забираться к нему в кровать. Когда Ада приходила составить ему компанию во время болезни или забегала поболтать после обеда, приезжая на каникулы, она не могла заставить себя даже присесть на край.
– Здесь есть два кресла, – говорил дядя Тан. – Выбирайте то, что больше нравится, но ко мне не лезьте.
Так что сейчас Ада попросила Джакомо помочь ей поставить в комнате Армеллины раскладушку и оставила дверь открытой, чтобы не пропустить телефонный звонок.
Первым позвонил Джулиано, по-прежнему нежный и заботливый: хотел узнать новости и поделиться своими. Через друзей-адвокатов ему передали, что в прокуратуру Доноры недавно был назначен новый магистрат, довольно молодой и, по словам коллег, не поощрявший агрессивных кляузников.
– Правда, в вашем случае речь идет о существенной сумме, но обвинения пока бездоказательны… Надеюсь, вы подадите протест – не затягивайте с этим.
Он спросил о Лауретте и ее семействе, обеспокоился, узнав о болезни Армеллины, и распрощался, бросив напоследок: «Обнимаю». Сейчас он казался тем, былым Джулиано. Ада спрашивала себя, знает ли его нынешняя пассия об этом разговоре и не замышляет ли она какой-нибудь новой вульгарной выходки. За себя, будучи в Доноре, Ада не боялась, но Джулиано жалела: «Когда вернусь, обязательно надо все прояснить».
Сразу после этого позвонила Дария. Чтобы оправдать свой внезапный отъезд, Ада сослалась на некие бюрократические проблемы. Может быть, позже она расскажет ей об иске, но только когда все закончится: сейчас ей совершенно не хотелось выслушивать гневные тирады подруги по поводу кузенов и теток. Дария в ответ рассказала ей о клиенте, который решил не платить ей за trompe-l’œil, законченный уже два месяца назад.
– А ведь он несметно богат. Какой позор!
Потом она описала пальто, которое видела в витрине на виа Басси и теперь хотела попросить у Микеле на Рождество:
– Не такое красивое, как то, что мы нашли тебе в Венеции, но такого же плана. Не сказать чтобы мне так уж нужно было новое пальто, но оно мне очень идет. И у него есть капюшон. Как сейчас в Доноре, очень холодно? И эта здоровенная вилла хоть прогревается? Смотри не подхвати простуду. Когда возвращаешься?