– Как же все восхищались, когда он лежал в гробу в этих своих кружевах и белом шелковом венчике с вуалью… Выглядел совсем как восковая статуя, а люди вокруг опустились на колени и молились, не в силах сдержать слезы.
«Венчик? Кружева? Молящиеся на коленях? – подумала Ада, вспомнив дядю Тана на смертном одре в идеально выглаженном смокинге и с веточкой земляничного дерева в руках вместо четок. – У бедняжки в голове совсем все перепуталось: прошлое и настоящее, реальность и выдумка, может, даже сцены из какого-нибудь спектакля или романа, а то и картинки ex voto[109] – в бреду чего только не привидится».
Она поднялась и коснулась лба Армеллины – раскаленный. Потом, поддержав под голову, дала ей попить воды через трубочку и сделала полуночный укол.
– А теперь поспи. Постарайся ни о чем не думать, просто спать. Завтра доскажешь мне остальное.
– Нет, выслушай меня сейчас. Завтра… может, завтра меня уже здесь не будет.
Что тут возразишь?
– Ладно, но только успокойся. Все давно прошло, кончилось, и дядя Танкреди покоится с миром.
– Ох уж и красавчиком был наш Танкреди! Вылитая девушка, лицо такое нежное, усы ведь еще не пробивались. Их с Линдой и не отличишь, кабы не волосы. Какие чудесные кудри были у моей крошки! Жаль только, пришлось их отрезать. Я сама это сделала и передала сору Гаддо, как он приехал, чтобы он ее никогда не забывал.
Линда никогда не винила отца – возможно, тогда она еще не понимала, что именно он как муж был виновен во всех бедствиях жены. Четырнадцать беременностей закончились кровью до и после ее рождения! Трижды эта крошка, в ужасе корчившаяся у запертой двери, слышала крики роженицы, видела перепачканные алым простыни и бледную, не встающую с постели мать, которая не в силах была даже ответить на поцелуи!
Когда я появилась в доме Бертранов, тетка Малинверни сразу предупредила: осторожнее с ножами в кухне, девочка не выносит малейшего вида крови, даже царапины, сразу бьется в судорогах.
Со временем эта мания у нее прошла: если Танкреди во время игры разбивал локоть или колено, а такое бывало частенько, Линда всегда с готовностью приходила на помощь – целовала, накладывала мазь, бинтовала. Уже тогда стало ясно, что быть доктором – ее призвание. Мне казалось, она совсем исцелилась. Но в двенадцать у нее впервые пришли регулы, и кошмары вернулись. Я ведь не предупредила, что ее ждет, думала, рановато. Она потом долго сердилась на меня: испугалась, что с ней случилось то же, что с матерью, что она умирает. Пришлось звать тетку, чтобы успокоить девочку и подтвердить мои объяснения.
«И что, теперь так всегда будет? Каждый месяц? Всю жизнь?» – спросила нас Линда. Танкреди только расхохотался, чувствуя собственное превосходство от принадлежности к мужскому полу, свободному от этих страданий и этой грязи. Сор Гаддо записал его в гимназию, но школа ему не нравилась: он предпочитал играть на улице. Приходилось запирать его на ключ, чтобы заставить учиться. А Линда, сидя в углу комнаты со своими куклами, все слушала, потом тайком рылась в его тетрадях и книгах – и училась. Когда мы оставались одни, она просила меня ее экзаменовать. Латынь и греческий вызубрила лучше любого лицеиста, хотя никто в доме об этом и не подозревал.
Отец всегда был где-то далеко, всегда в разъездах, а возвращаясь, почти не узнавал детей, так они успевали вырасти. Вечно упрекал Танкреди за плохие оценки, ругался, что, хотя близнецы все каникулы проводили на пляже с дядей и тетей Малинверни, мальчик так и не научился плавать, обзывал трусом.
«Брал бы пример с сестры!» – кричал он. Я пыталась вступаться: «Он очень скучает по отцу, вы должны чаще быть рядом».
А вот Линдой сор Гаддо гордился, и вполне справедливо, рассказывал ей обо всем, как взрослой: о работе, о странах, которые посетил, о своих планах. Она слушала, запоминала, иногда даже давала какой-нибудь разумный совет. И это девчонка тринадцати лет от роду! «Жаль, что ты не унаследуешь моего дела», – говорил ей отец. А она все: «Вот увидишь, Танкреди подрастет и станет более серьезным, более ответственным. Потерпи, он же еще совсем ребенок».
Но времени потерпеть у них не было. Бедные дети… Бедный отец… И бедная Армеллина. На мои плечи рухнула огромная ответственность. И я сделала все, что могла, для моей Линды.
Армеллина заплакала. Слезы стекали по вискам за уши, скрываясь в седых волосах. Расстроенная Ада взяла экономку за руку:
– Это не твоя вина. Ее нельзя было спасти. Не кори себя, против судьбы мы бессильны.
Как же странно работает человеческий мозг, думала она: забыть о недавнем трауре, страхе, что тело дяди Тана достанут из могилы и разложат на мраморном столе патологоанатома, а вместо этого снова переживать несчастье, случившееся семьдесят лет назад… Ада была уверена, что отец, дедушка Гаддо, после душераздирающих страданий первых дней вскоре привык думать о погибшей дочери с чувством спокойной грусти. Что в глубине души так думал и переживший ее на столько лет брат-близнец. Ада была уверена, что для дяди Клоринда быстро стала нежно любимой тенью, а не кровоточащей раной, вконец измучившей несчастную Армеллину.
6
Экономка прожила еще двенадцать дней, так и не придя в сознание. Кузины дежурили у ее постели по очереди, ни на минуту не оставляя без присмотра. Но никому, даже Лауретте, Ада так и не рассказала, что говорила в бреду Армеллина о своем любимом Танкреди, о суровых замечаниях в адрес его характера, о беспощадном описании привычек, обвинениях в эгоизме и, главное, о том, что Армеллина, оказывается, всегда отдавала предпочтение его сестре.
А за стенами комнаты, где время, казалось, остановилось, смерзлось в глыбу льда вокруг кровати старухи, которая хотела, но никак не могла умереть, по-прежнему текла жизнь с ее банальной рутиной, с ее неожиданностями и сюрпризами.
По возвращении из поездки в Манчестер позвонила Джиневра:
– Тетя Адита, представляешь, по тому адресу действительно есть небольшой домик – ну, знаешь, типично английский, с небольшим садом, слегка заброшенным. На двери висит табличка «Дарлинг». Мы позвонили. Открыла пожилая женщина в платье совершенно безумных цветов. Говорит, живет там уже тридцать лет и никогда не слышала о семействе Йодиче.
– Наверное, телефонная компания дала вам неправильный адрес.
– Мы сначала тоже так подумали. Но Бренда показала ей номер телефона, и он принадлежит именно ей, синьоре Дарлинг, так что на станции были правы. «Но мы же звонили много раз, в самое разное время, почему же никто не отвечал?» – спросили мы. «Я живу одна и стала слегка глуховата, когда поднимаюсь наверх, ничего не слышу. А зачем я вам понадобилась?»
Пришлось отговориться, что нам в колледже дали задание сделать интервью с первыми жителями этого квартала. Что за игры у твоей подруги, тетя Адита? Она ведь никогда не числилась в Королевском колледже и дала тебе чужой номер телефона, просто из головы выдумала.
«А ведь я у нее этот номер телефона даже не просила», – подумала Ада. Она мысленно вернулась к разговору с Эстеллой, перебрав все четыре их встречи: дважды в трапезной, один раз во время завтрака в парке и один – в конференц-зале… (Была еще пятая, в самолете, но сон не в счет.) Она не помнила даже, коснулась ли хоть раз ее руки. Что это, галлюцинация, фантом? Задумчивый призрак погибшей студентки? Что за глупости лезут в голову! Ада ведь всегда считала себя женщиной рациональной. И потом, Дария тоже видела Эстеллу в тот первый вечер в трапезной, еще сравнивала ее с Корделией кисти Россетти. Да и кольцо настоящее – вот оно, висит на ленте под рубашкой, касаясь кожи: маленький, легкий, но вполне осязаемый предмет.
Значит, мошенница? Точнее, парочка мошенников, лжецов, притворявшихся учеными? Но зачем, с какой целью?
Заходил Лео в компании Чечилии. Лауретта, услышав в динамике домофона, кто пришел, сразу же заперлась в комнате Армеллины, не желая их видеть: она все еще была возмущена статьей в L’Indipendente, хотя никто в городе так и не связал стародавних любовников с обитателями виллы Гранде. Аде пришлось сделать над собой усилие и перестать думать о той ночи, когда пальцы друга детства массировали ее шею, о шепоте: «Я мечтал об этом больше двадцати лет». Сам же Лео был совершенно спокоен, будто начисто стер случившееся между ними из памяти. Они пришли сообщить, что собираются пожениться в феврале в Ордальском соборе. Благодаря своему открытию Чечилия добилась перевода из министерства в Управление культуры Доноры.
– Я хотела попросить тебя быть свидетельницей, – сказала она Аде. – Лео себе уже кого-то нашел, но я здесь знаю всего нескольких человек, а с тобой мы сразу подружились. Я бы выбрала еще твоего дядю, будь он жив.
Ада почувствовала приступ паники.
– Прости, в феврале я буду в Америке, – придумала она на ходу. – Читаю курс в Университете Новой Англии в качестве приглашенного профессора.
– О, это чудесно! Похоже, ты начинаешь получать признание, которого заслуживаешь, – закивал Лео.
20 декабря, когда все собрались за столом, позвонил торжествующий адвокат Лунетте. Дело по иску кузенов было закрыто. Новый магистрат (о котором уже говорилось) оказался племянником бухгалтера дяди Тана (бывшего также членом его Астрономического общества), который во время семейного обеда потихоньку выспросил у своего родственника всю необходимую информацию, подтверждавшую ясность рассудка старого доктора. Эти полученные из первых рук «свидетельские показания» в сочетании с архивными копиями завещаний, предоставленными адвокатом, убедили магистрата отказать в иске. Более того, он был так впечатлен бессмысленной злобой инсинуаций обвинителей, что «неофициально» (через карабинеров) предупредил кузенов Аликандиа, Артузи и Дессарта, что если они продолжат распространять свои клеветнические измышления, то рискуют нарваться на иск о диффамации.
Ада немедленно позвонила Джулиано.