– Не знаю, – задумчиво произнес Берн. – Почти у каждого такие предчувствия бывают, но не всегда же сбываются.
– А я прям знал, что меня пронесет, – сказал сержант. – Знаешь, никак не могу заставить себя не думать о мистере Клинтоне. Прикинь, он уже понимал, что ему уже пиздец, что все уже кончено. Конечно, было видно, как ему больно, пока ему не дали морфия, и он так стонал, и было видно, что заставляет себя не стонать. Не знаю, как сказать, но у него лицо поменялось, уже не было больше мрачным. Он знал, что ему точно пиздец.
– Вот, сука, несчастная судьбина! Это после того, как прошел всю Сомму без единой царапины, – проговорил Берн. – Так жаль его. Всякий раз, как я был с ним, случалось что-нибудь веселое, и такой он всегда был прикольный. И всегда к людям хорошо относился, и всегда держал себя в руках, неважно, был ли на коне или оказался в нокауте, вроде как бы одновременно и шуткует с ними, а в то же время командует. Ты обращал внимание, какой у него был правильно-тихий голос? Ему не нужно было орать, чтобы его услышали.
– Да, все ребята его любили, – согласился сержант. – А людей не одурачишь. Знаешь, попадется иногда офицер наглый и крикливый, гоняет ребят, потом еще накажет и зашагает прочь, уверенный, что заставил их Бога бояться. Ага, щас! Он думает, его уважают. А они всего лишь думают, что на нем ремень Сэма Брауна[52], и, обезьянничая, носят шнурок на поясе. Ребята не прочь немного позабавиться. Ох и отличный парень был мистер Клинтон, все мы его любили. Ты знаешь, по мне, так в некоторых из нас побольше Бога, чем у священников, которые читают нам проповеди. Мы готовы рискнуть, вот и все. Ну что же, человек есть человек. Будь он прав иль не прав, но если полон дурацкой уверенности, что прав, может с ней и оставаться. И что с того, что тебя ухлопают? Все равно когда-то придется помереть. При такой жизни ты можешь рискнуть хоть рукой своей, а иногда, бля, и чем побольше. Многие треплются о том, что война, мол, пустое дело, а я вот не уверен, что совсем уж пустое дело. Думаю, они это для красного словца болтают. Возьми любого из парней, не из этих молодых, а из стариков, кто не хотел в армию и не шел, пока не зацапали. Эти говорят, что война – до жопы глупая трата времени, говорят, что не должно быть войн. Как будто такие базары делу помогут. А пошлют их в штыковую атаку, винтовка наперевес да пара гранат, а перед ними здоровенный ганс, и хрен они будут думать о ценности жизни какого-то там пидора. Так? Хрен тебе! Собственная шкура, вот о чем они будут думать. Это то, что называется «принципы». Половина из тех, кто дома сопли размазывал, будут драться, как крыса, загнанная в угол. Такая у людей натура. Да почти всякого, даже самого задроченного труса можно заставить сражаться, если правильно подкалываешь его. А мы разве не так? Мы что тут, за компот стараемся, за семь сраных шиллингов в неделю? Мне по хую всякая такая сознательность, но у меня есть самоуважение.
Берн высоко ценил точку зрения сержанта Тозера, поскольку видел в его словах логику, даже если сержант отходил от темы. Жизнь была полна опасностей и окутана тайнами, и война обостряла у людей чувства опасности и таинственности: солдат, как и святой праведник, может написать собственный трактат de contemptu mundi[53], и разница между ними будет лишь в том, под каким углом и с каким чувством он взирает на окружающую реальность.
Дальше задерживаться он не мог, нужно было возвращаться в канцелярию, чтобы пробыть там до тех пор, пока не начнутся рапорты старших офицеров батальона. Тогда ему придется покинуть помещение и, как обычно, устроиться в теньке и покурить в одиночестве. Он мало с кем говорил, только со связистом, который иногда мог шепнуть ему что-то или, нацарапав записку на клочке бумаги, подвинуть ее по столу, чтобы Берн мог прочесть. Единственным, кто вызывал в нем интерес, был адъютант. В тот день, только придя в канцелярию, Берн собрался отнести бумаги одному из ротных офицеров и, выходя, столкнулся с ним в дверях. Берн отступил в сторону, давая дорогу, и встал по стойке «смирно». На лице офицера он заметил усталость и тревогу и почему-то ощутил симпатию к нему. Весь день он то и дело бросал взгляд в его сторону и каждый раз видел, что офицер все так же сидит на своем месте, ничего не делая, подперев рукой подбородок и уставившись в никуда. Его молодое и довольно симпатичное лицо было растерянно и полно тревоги, на нем читались отголоски мрачных дум. И все знали, о чем были эти думы. Время от времени штаб-сержант отвлекал его от этих мыслей рутинными вопросами, и тогда он оборачивался с видом усталой покорности и регулировал проблему, а затем некоторое время суетливо занимался своими бумагами, потом снова впадал в меланхолическую задумчивость. Повседневные вопросы решать так просто. Он, казалось, напрочь забыл о том, что штаб-сержант заключил сепаратный мир с противником, но когда вспомнил об этом деликатном деле, только бросил смущенный взгляд на сержанта и проговорил:
– Да, штаб-сержант, когда вы убываете?
Штаб-сержант было теперешним воинским званием Томлинсона, а прежнее, колор-сержант, являлось всего лишь напоминанием о ранее упраздненном чине, в котором он состоял в довоенной армии.
– Так в котором часу вы убываете?
– Я сдаю свои обязанности в шесть вечера сегодня, сэр.
– Отлично, – в отчаянии бросил адъютант. – Вам не мешало бы отдохнуть, не так ли?
Берн как раз отстукивал на машинке приказ «18075. Кпр. Т. С. Рейнольдс производится в сержанты», и дата, и затем уведомление о назначении сержанта Рейнольдса сержантом канцелярии. Он почувствовал обиду ветерана за неправильное, вне очереди, назначение, сделанное адъютантом. В это время в помещение зашел капеллан, и капитан Хэвлок тут же поднялся и вышел с ним на улицу. Берн вспомнил, что хотел попросить падре обналичить чек, но внезапно услышал за спиной странно дребезжащий старческий голос, всегда напоминавший ему мяуканье кастрированного кота:
– Берн, вы прекращаете выполнение здесь своих обязанностей сегодня в шесть вечера.
– Так точно, штаб-сержант, – кратко ответил Берн, хотя отставка, которую он давно ожидал, на какой-то момент обескуражила его. Очевидно, что-то в тоне ответа Берна разочаровало штаб-сержанта и всколыхнуло в нем желание посыпать соль на рану.
– Вы не очень подходите для такой службы, – с удовлетворением констатировал он.
– Никак нет, штаб-сержант, – безразличным голосом подтвердил Берн. И небрежным тоном добавил, чисто с целью подколоть: – Буду рад вернуться к боевой деятельности.
Ничто не могло хлестнуть их сильнее и поставить на место, чем такой намек на различия их и его службы. Удовлетворенный своим контрударом, он продолжил печатание, в котором стал практически профессионалом. Спустя секунду он поймал взгляд связиста, тот торжественно подмигнул.
– Как себя чувствуешь? – спросил штаб-сержант Робинсон, когда в первых минутах седьмого Берн представил к осмотру себя, свою винтовку, ранец и постельные принадлежности.
– Толстым и ленивым, штаб-сержант, – улыбаясь, ответил Берн.
– Это мы сможем подлечить. Можешь отправляться в хибару сержанта Тозера, смею надеяться, он подберет для тебя комнатку.
– Слыхал, возвращаешься. Как раз к вечернему чаю, – сказал малыш Мартлоу, когда Берн скинул возле него свои вещи. – Сегодня мы не идем на передовую. Первая ночь свободная с тех пор, как мы попали в эту сраную дыру. И как нам с этим быть?
– А где Шэм? – поинтересовался Берн.
– Стирается. Айда, махнем в этот чертов Мазенграб, побалдеем там, все трое. У меня двадцать местных тугриков есть, да еще десяток шиллингов, что матушка прислала.
В дверях появился Шэм.
– Не знаешь, где наш падре разместился, Шэм? Пойдем, дорогу покажешь. А после мне б еще Эванса разыскать. И ты б с нами пошел, Мартлоу. Ох и устроим вечерок.
– А чего тебе Эванс? – ревниво спросил Мартлоу.
– Хочу, чтоб он для меня шампанского закупил, которое Reservee pour les officiers[54]. Уж коли он денщик старшего офицера, ему без проблем продадут.
– Сержанта Тозера пригласи, – сказал Шэм. – Он последнее время что-то здорово огорчен.
– Конечно. Только падре сперва разыщу. Потом у нас будет достаточно времени, чтобы найти сержанта; или вы идите поищите его, а я пока подожду падре.
Они быстро проскочили мимо помещений штаба и ротной канцелярии, свернули на боковую улицу, или скорее в уединенный проулок с домами побогаче, и Берн постучал в дверь. Договорившись, что будут ждать его в лавчонке на главной улице, в двух шагах от угла, Шэм и Мартлоу отправились на поиски сержанта Тозера. На стук сперва никто не отзывался, но немного погодя во двор вышла пожилая дама и объяснила, что капеллана сейчас нет, что он будет позже. И очень удивилась вопросу «насколько позже?». Берн лениво прогуливался взад-вперед по улице. Вскоре из дверей одного из домов появился адъютант и, ответив на салют Берна, поинтересовался:
– Вы кого-то ждете?
– Я хотел бы повидать капеллана, сэр.
– Он с командованием батальона. Не думаю, что задержится надолго.
Это обнадеживало. Наконец показалась длинная и худая фигура капеллана. Он не обратил внимания на подходившего Берна и направился прямо к своей квартире. Берн последовал за ним и перехватил возле самых дверей. Капеллан удивился, узнав, что Берн больше не работает в канцелярии. С чеком проблем не возникло, поскольку у капеллана было в достатке наличности, которая предназначалась для нужд столовой. Утром он собирался в Нё-ле-Мин.
– Мистер Клинтон умер от ран сегодня днем. Знаете, несколько дней назад он говорил, что у него предчувствие, что его убьют, если он сейчас окажется на передовой. Я думаю, он рассказал мне это затем, чтобы самому стало легче. Он стеснялся. А когда уходил, выглядел бодрым и, похоже, выбросил все это из головы.