– Так вот как он тратит свою зарплату. Ну и ну! – пробормотал он вроде как про себя, но парочка навостривших уши свидетелей, включая сержанта-квартирмейстера, уж точно расслышали.
Едва они повернули за угол, девушка заговорила с ним вполне откровенно и по-свойски. Оказалось, двое из ее братьев побывали на фронте, а теперь работают на шахте. У них было что-то вроде бессрочного отпуска, но с обязанностью в любой момент вернуться в строй, и тогда другие, пробыв положенное время в окопах и заработавшие свой отпуск, займут их место. C’est dure, la guerre[84]. При этом она, как и многие другие, принимала войну, считая ее делом столь же естественным и неизбежным, как землетрясение или потребность в пище. Берн обратил внимание, что примерно так же рассуждало большинство сельских жителей поблизости от линии фронта. Они будут пахать землю, сеять и ждать урожая. Будут ждать своей участи, гадая, прокатится ли битва по их полям, как прокатывается по ним засуха или наводнение. В худшем случае, если посевы будут уничтожены, они воспримут это как небольшую оплошность нескольких безответственных генералов. Тогда какая разница, немецкая или британская армия разорила их поля и разрушила усадьбы. Словом, их пессимизм вполне оправдан.
«C’est la guerre[85]», – со смирением скажут они. Любому здравомыслящему человеку ясно, что война есть слепая сила природы, обстоятельство непреодолимой силы, которое никто не может ни предвидеть, ни предотвратить. Их отношение при всей наивности вполне разумно. В войне нет ничего, что противоречило бы человеческой натуре. Это насилие, человеческие страсти и устремления, собранные в единое целое. Это обезличенная и непредсказуемая сила, слепое и бессмысленное движение коллективной воли, неуправляемое и не подлежащее осмыслению. И единственное, что остается, – стойко выносить ее, как выносят крестьяне со всей их горечью и смирением. C’est la guerre.
Скромная маленькая особа, спешащая сейчас рядом с ним с корзиной в руках, осознавала, что война делает жизнь более неустойчивой прежде всего из-за нехватки продуктов и скачка цен, когда продуктов станет еще меньше. Солдата всегда приводят в некоторое замешательство бережливость, дальновидность и здравомыслие гражданского населения. Невозможно было свернуть их с мысли о дефиците вещей и заставить взглянуть на мир с другой позиции, с точки зрения нехватки именно времени. Она была поражена его мотовством. Для чего столько? Под его руководством она покупала цыплят и говядину, яйца и картошку, лук и четыре бутылки вина. Салат и фасоль должны были обеспечить мамашин огород. Кроме того, в придачу к банке мелкого красного винограда в сиропе он взял еще и мягкого сыра. Наконец с закупкой было покончено, и они вернулись домой. Она легонько дотронулась до его руки и поинтересовалась, почему на рукаве нет нашивок.
– Je suis simple soldat, moi… – неуклюже объяснил он.
Mais pourquoi?..[86] – но, заметив его неловкость, она оставила тему, от которой больше ждать было уже нечего, кроме пожимания плечами. А женщине всегда нужно пробуждать в мужчине честолюбие. Страдая от невозможности сделать что-либо, он следил, как она отворачивается, а ему так хотелось бы поцеловать эту восхитительную шейку как раз в том месте, где, открывая ее, черные волосы поднимались наверх, оставляя несколько слабых прядок, казавшихся на солнце почти золотыми. Но тут ее печальное, похожее на мордочку грустной обезьянки лицо с шелковисто-блестящими глазами вновь повернулось к нему, и, снова тронув его рукав, она сказала, что он, если есть такая возможность, мог бы оказать ей большую услугу. Только это нужно будет сохранить в глубокой тайне. Немного удивленный ее тоном, он поинтересовался, в чем дело. Оказалось, что у нее есть дружок, английский солдат, недавно бывший у них на постое. Она назвала его часть. Он написал ей уже три письма, и она написала ему, но он не знает французского, а она знает всего несколько слов по-английски. Она обещала ему, что выучит английский, чтобы написать ему на его родном языке. Может ли Берн помочь ей с этим? Ее ладошка, натертая и покрасневшая от работы, в волнении теребила его рукав. Переведет он для нее его письмо? Поможет написать ему письмо на английском языке? Изумленный и взволнованный, Берн попытался представить себе этого парня, мысленно увидеть его, как несколько секунд назад, словно в волшебном кристалле, просматривал созданные им самим картины, пока их не зачеркнула ее просьба.
– Restez, monsieur, restez un moment[87], – попросила она, ставя корзину на дорожку. Немного ссутулившись, она коснулась рукой ворота блузки, с видимым усилием просунула ее под корсет, достала письмо и протянула ему. Это было обычное письмо со штампом полевой почты B.E.F.[88] и подписью офицера цензуры, небрежно нацарапанной в нижнем левом углу конверта.
– Lisez, monsieur, Je serai tres contente si vous voulez bien la lire. Vous etes si gentil, et je n’aime que lui[89].
Это было незатейливое письмо, без претензии на заумность, которая становится преградой между личностью отправителя и эмоциями, выраженными в словах. Было ясно, что писал это человек, достаточно тонко чувствующий, но способный сдерживать свои чувства. Ее рука снова принялась теребить рукав Берна, словно уговаривая перевести для нее письмо, и он очень старался, хотя его французский хромал пуще прежнего, поскольку параллельно он пытался по почерку представить себе того, кто пишет. Буквы были четкими и довольно крупными, можно было предположить, что пишет какой-нибудь клерк.
Все в порядке, говорилось в письме, рассказать не о чем, у них затишье, поселок, в котором они расквартированы, покинут местными жителями, осталось лишь несколько стариков; война не может продлиться долго, потому что фрицам теперь уже понятно, что победить они не смогут. Далее следовали три предложения, содержавшие самое главное, что он хотел сказать: «В один прекрасный день я вернусь и найду тебя. Я хочу, чтобы мы снова были вместе и я мог бы чувствовать запах твоих волос. Люблю тебя больше прежнего, моя дорогая». Почерк становился торопливым, как будто что-то мешало ему писать теперь, когда он раскрывал перед ней свою душу.
– C’est tout?
– Je ne puis pas traduire ce qu’il y a de plus important, mademoiselle: les choses n’a pas voulu ecrire.
– Comme vous avez le coeur bon, monsieur! Mois vraiment, il etail comme ca. Il aimait flairer dans mes cheveux tout comme un petit chien[90].
Она спрятала письмо в свой тайник и снова подняла руку, чтобы поправить любимую прическу. Внезапно он испытал острую ревность. Он нагнулся и поднял ее корзинку.
– Ah, mois non, monsieur! – запротестовала она. – C’est pas permis qu’un soldat anglais porte un panier dans lesrues. C’est absolument defend. Je le sais bien. Il m’a dit toujours, que c’etait defendu[91].
«Ой ли?» – подумал Берн, сжимая ручку корзины.
– Je porterai le panier, mademoiselle, – тихо проговорил он.
– Mais pourquoi?.. – испуганно спросила она.
– Parcequ’apparemment, mademoiselle, c’est mon metier, – ответил он, будто бы гордясь таким положением дел.
Она недоверчиво посмотрела на него.
– Vous voulez bien m’aider a ecrier cette petite letter, monsieur?
– Mademoiselle, je ferai tout ce que je puis pour vous servir[92].
Она глянула на него с тревогой и ничего не ответила.
Глава Х
Ты жалеешь о нем? Нет, он не заслуживает сострадания. И ты можешь любить такую женщину? Подумай, ведь она делает из тебя инструмент и играет на нем фальшивую арию. Это невыносимо! Ну хорошо, вернись к ней – потому что я вижу, что любовь сделала тебя ручною змеею, – и скажи ей вот что: если она любит меня, то я ей приказываю любить тебя; если она не согласится, я не захочу иметь с ней никакого дела, разве только ты станешь просить за нее. Коли ты истинно влюблен, ступай – и ни слова больше, потому что к нам идут гости.
– Че, нажрался я вчера? – поинтересовался Мартлоу. Он отбросил одеяло и, опершись на левую руку, подогнул ноги так, чтобы их удобно было чесать правой рукой.
– Ну, если сам себе на этот вопрос ответить не можешь, значит, по всей видимости, да, – резонно заметил Шэм. – Тут вот немного чая есть.
– Башка у меня сейчас взорвется, – проговорил Мартлоу, дотягиваясь до котелка с чаем, – а во рту вкус такой, будто я одеяло всю ночь жевал. Да, хорошее тут местечко. Бон! Я б тут на скоко хошь остался. А где же старина Берн?
– На улице. Бреется.
– Он был о-го-го вчерась! Мне нравится, когда старина Берн так вот разойдется и начнет травить свои бесконечные побасенки. Как тебе та, про парня, который развлекался со своей девахой на втором этаже, а окно открытое было, а в это время сержант Томас стучался в дверь этого дома в Милхарборе, в одиннадцать ночи, и просил у старушки позволения поприветствовать ее внучку. Хоть зарежь меня, не пойму, как это люди могут выдумывать такую херню!
– Не мог ты быть сильно пьяным, если помнишь все это, – заметил Шэм.
– Мне было ого как весело, когда мы вывалили на улицу, – признался Мартлоу и посмотрел на входящего в помещение Берна. – Привет, Берн! Я вчера в хлам нажрался?
– Нет, – ответил Берн, рассматривая дело с судебной беспристрастностью. – Нет, я не могу подтвердить, что ты был пьян до невменяемости. Правда, поднимался наверх ты увереннее, чем спускался. И выглядел так, будто боишься рот раскрыть, чтобы не сболтнуть лишнего. Но я не считаю, что ты был вусмерть пьян, Мартлоу. Короче, похоже, ты был в пол