В этом не было сопливой сентиментальности, в определенной степени реальность давила на каждого. Тот парень был на передовой, и Берн со дня на день тоже отправится на передовую. Быть может, ни тому ни другому не суждено вернуться оттуда. Берн прекрасно сознавал все ужасы и страдания, выпавшие на долю того парня, он прямо-таки видел, как тот живет, дышит, действует будто во сне, в том полуобморочном состоянии, в котором только и можно найти спасение от отчаяния и безнадежности этого свихнувшегося мира. Поистине, в его отношениях с этим неизвестным ему парнем было больше понимания и близости, чем с находящейся рядом девушкой. Что могла она знать об их реальности – невообразимой, загадочной, туманной, – сквозь которую они, словно бестелесные духи в чистилище, почти утратив человеческий облик, ощупью продвигались, тщетно пытаясь отыскать и не находя ни надежды, ни хоть какой-нибудь опоры.
Быть может, вчера или завтра такая надежда и появилась бы, ведь именно воспоминания порой поддерживают людей. А еще, возможно, прошлое, пусть даже безвозвратно потерянное. Но зачем она рассказала ему об этом парне? Он и так все знал, знал гораздо лучше, чем она. Он настолько хорошо представлял себе этого парня, будто сам был им. Она говорила тихо, в ее голосе слышалась мольба найти подходящие слова, которые могли бы выразить ее чувства, но слов не хватало, и он то и дело чувствовал на своем рукаве прикосновение ее трепетной руки. Мертвым словам, этим безжизненным закорючкам на бумаге, никогда не передать ее живого, умоляющего голоса. Они тоже только тень минувшего. Он чувствовал, что исходящее от нее тепло раскаленными иголочками колет его кожу, кипящая кровь поднимается по венам и ревущей песней звучит в голове.
– Je t’aime, chéri! Je t’aime éperdument! Je n’aime que toi[95], – нараспев произнесла она, и тут его рука легла на ее плечи, а рот плотно прижался там, за ухом, где локоны поднимались над упругой белой шейкой. Она замерла в изумлении, не отстраняясь, но и не подавшись к нему, казалось, полностью уйдя в себя. Правой рукой, быстро и твердо, она оттолкнула его. Он отодвинулся вместе со стулом и провел рукой по внезапно вспотевшему лбу. Другая рука зачем-то оказалась в кармане. Он встал и посмотрел на нее, чувствуя себя преступником.
– Vous m’aimez?[96] – спросил он сдавленным голосом. Она повернулась к нему, в глазах не было ни тени гнева или страха, только удивление, словно раньше она его не узнавала, а теперь вдруг вспомнила. Он снова сел вполоборота к ней и накрыл ее руки ладонями. Она осталась безучастной.
– Vous m’aimez? C’est vrai?[97]
В холле прозвучали едва слышные шаги; оба облегченно вздохнули. О-ля-ля! В кухню вошла мадам, поставила корзинку на шкафчик для посуды и повернулась к ним.
– Bonjour, monsieur! – произнесла она почти игриво.
– Bonjour, madame![98]
Она взглянула на лежавшие на столе перья, бумагу, чернильницу, понимающе улыбнулась и с напускным удивлением всплеснула руками.
– C’est fini, maintenant?
– Oui, madame, – спокойно ответил Берн, – c’est fini[99].
Из деликатности он не сразу поднялся со стула.
– А на фига ему возвращаться, накатить по стакану с капралами? – спросил Мартлоу. – Че б ему не тормознуться тут, потащиться с нами вечерком? Тут вина хоть залейся!
Шэм засмеялся.
– Знаешь, Мартлоу, для ребенка у тебя достаточно здравого смысла, но мужчина не стал бы задавать столько вопросов.
Мартлоу обиженно хмыкнул.
– Эти, сука, мамазели – такие хитрые черти. Предупреждаю, будь с ними начеку.
Батальон должен был выдвигаться из Брюэ в два часа, а около полудня Берн отправился на поиски капрала Гринстрита к нему на квартиру. Он решил, что капралу следует расплатиться с хозяйками за оказанные услуги. У него даже возникло абсурдное желание сделать это самому. В общей сложности капралы дали ему сто двадцать франков, а расходы накануне вечером, считая дополнительное вино, не дотягивали и до девяноста.
– Дай ей побольше, – предложил капрал. – Она так здорово постаралась для нас.
– Деньги ей отдадите вы, – ответил Берн. – Двадцатку ей и десятку девице.
– Так все равно же все в семью, – сказал капрал.
– Это конечно. Но некоторые семьи следует рассматривать как группу индивидуальностей, – сказал Берн, – а некоторые индивидуальности предпочитают быть отмеченными лично.
Он отправил капрала одного и дождался его возвращения.
– Ну, порядок, – сказал капрал Гринстрит тоном человека, приведшего сложное дело к удачному завершению. – А что, Берн, уж не загляделся ли ты на эту девицу?
– А как там у вас закончилось с той домработницей? – невпопад поинтересовался Берн, и тут лицо капрала из румяного превратилось в ярко-красное.
– Она больше ничего не говорила, – он внезапно запнулся. – Вечером она угостила меня чашечкой кофе. А мадемуазель вышла к нам и сказала мне несколько теплых слов. Забавно, сука, вышло, а?
– Забавнее, когда оглядываешься на это, но совсем не так весело, когда это происходит, – сухо заметил Берн. – До чего ж любопытно, как события меняют свой характер, когда остаются в прошлом.
– От него с ума сойдешь, – пробормотал себе под нос капрал, удаляясь. Берн пошел в дом.
Когда Берн заглянул в кухню, девушка взяла корзинку и вышла в палисадник. Хозяйка немного встревоженно переводила взгляд с нее на Берна.
– Je viens faire mes adieux, madame[100], – сказал он, не обращая внимания на упорхнувшую девушку. Он сердечно поблагодарил хозяйку от себя и от капралов, выразив надежду, что они не причинили ей больших неудобств. Она была вполне довольна. Но когда Берн спросил, может ли он проститься с девушкой, она, как и накануне, когда прервала их общение, глянула с наигранным укором. И все же, ставя точку в этом деле, позвала с порога:
– Thérèse! – и когда девушка нехотя вошла в дом, добавила: – Monsieur veut faire ses adieux[101].
И они попрощались, пусть и немного скованно, зато читая в сердцах друг друга то, что невозможно было произнести в присутствии хозяйки. Но если у той и возникли некоторые подозрения, то ей хватило такта не выказывать их, так что их тайна не только осталась между ними, но в какой-то мере осталась тайной и для них самих. Человек реализует себя во всяком своем действии, но как только действие завершено, оно уже не принадлежит человеку и получает собственное объективное существование. Это действие – результат соединения человека с мгновением, но отнюдь не само Божественное мгновение. Какое бы значение ни имело это действие для человека в момент совершения, спустя мгновение оно уже осталось в прошлом. Берн явственно ненавидел оправдание «это не имеет значения», объясняющее побудительные мотивы любого действия; коли что-то не имеет значения, зачем вообще это делать? Нет, это имеет значение, и еще какое! Если не для других, то для себя-то обязательно. Пусть на первый взгляд это кажется необъяснимым даже самому себе. И не стоит мешать их с последствиями и результатами, которые, возможно, придется взвалить на свои плечи и тащить, а не жаловаться и хныкать в поисках сочувствия.
Забросив за спину свой ранец, он вместе с Мартлоу и еще парой солдат помогал тащить пулемет Льюиса. Старая серая кобыла, которую они окрестили Росинантом, как обычно, тянула тележку с пулеметом, а они подталкивали. Дорога повернула на Бетюн. Около половины пятого собиравшиеся весь день облака стали наливаться свинцом, и в бледно-золотистом свете деревья и поля на некоторое время приняли странный прозрачный вид; затем все исчезло во внезапно опустившейся темноте. Распарывая тишину ударами грома, на них обрушилась буря. Засверкали молнии. Деревья гнулись и стонали под порывами ветра, страшный дождь с градом сбивал с них мелкие ветки и еще не пожелтевшие листья. Солдаты промокли до нитки, прежде чем успели достать шинели из вещевых мешков, а когда, наконец, достали, буря уже миновала, и надевать их не было смысла. Да и команда надеть шинели так и не поступила. Еще до того как буря окончательно утихла, они подошли к броду через распухший от дождя ручей, и тут Росинант отомстила за все прошлые обиды. Расшатанные бурей нервы не выдержали, и, поколебавшись мгновение, кобыла резко бросилась через ручей. Брод они увидели только тогда, когда уже оказались в нем, да к тому же не успели отцепить тележку с Льюисом от повозки полевой кухни. Мартлоу и парень с другой стороны тележки удачно прыгнули и остались сухими, а вот Берн и второй солдат не сумели освободиться от веревок, и, рванув тележку, Росинант затянула их в ручей, где и воды-то было по колено, но они не удержались на ногах. Берна, вцепившегося в веревку, проволокло за тележкой, а второго парня сшибло с ног, и тележка с довольно тяжелым пулеметом проехала по его ногам, оставив ссадины и синяки.
– Так тебе и надо, чмо! – послышался хор ликующих голосов.
Во время этого головокружительного трюка на переправе Берн старался сохранять на лице наигранное выражение страха и ужаса. Теперь ему только и оставалось, что посмеяться над собой.
– Ну, Берн, ты даешь! – восхитился Мартлоу. – Я никогда, сука, так не стебался. Того гляди, обоссусь от смеха!
Они быстро отвязали веревки, на случай если кто-нибудь из начальства заинтересуется причинами неразберихи. Оставив Бетюн по левую руку, они теперь двигались по направлению к Нё-ле-Мину. Когда впереди показались постройки, дождь все еще лил. Их распустили, предварительно приказав всем раздеться, оставив только шинели и башмаки, и нести мокрое обмундирование в сушильные помещения. Шинель – не самая эстетичная вещь, чтобы прикрыть человеческую наготу. Вдобавок ко всему пришлось возиться еще и с кокардами, снимая их перед тем, как отдать на просушку фуражки. Несмотря на это, уже в скором времени можно было видеть, как люди, на которых не было ничего, кроме шинелей, стальных касок и башмаков, мотались за дровами и углем, разводили огонь в хибарах и сараях. Вместо чая им налили какао, видимо считая, что так они лучше согреются. Через час или около того им вернули высохшую одежду, и вскоре, выбрав момент, когда дождик почти перестал, Берн, Шэм и Мартлоу перебежали в ближайший кабачок пропустить по стаканчику, но пробыли там совсем недолго, минут двадцать, а вернувшись, с довольным видом улеглись спать. На с