некомпетентности или, хуже того, просто по глупости. Офицеры и солдаты постепенно привыкали не обращать внимания на опасности, но подобные события, неизбежные в такой обстановке, не укладывались в голове.
Ощущение, что тупая безликая сила, которая распоряжается тобой, использует тебя в неведомых целях, оставаясь совершенно безразличной к твоей личности, было, вероятно, самым горьким в их теперешнем положении. Стоило ли объяснять им, что суть войны и состоит в том, чтобы в каждый момент времени подводить черту между жизнью и смертью, и это ежеминутно требует ответной реакции, мгновенного принятия решения. Когда единственная и неповторимая человеческая личность молит о свободе воли, эта безжалостная тварь отвечает: «Мир, покой… Смотри, вся твоя свобода – лишь во мне!» Люди распознавали эту истину интуитивно, даже если разум давал сбой. Невозможно было не понимать, что все они объединены одной великой тайной, однако никто не в состоянии был в полной мере отождествить с ней себя, как не мог и полностью отрешиться от нее. Можно всеми силами души отринуть от себя войну, а она из множества своих личин возьмет да и повернется к тебе единственным, и это будет твое лицо. Все их недовольство офицерами и начальством было пустым трепом.
Тем же утром, немного позже штаб-сержант Корбет, разговаривая с капитаном Томпсоном неподалеку от штаба батальона, заметил пересекавшего двор Берна и подозвал к себе. Повернувшись к офицеру, он прямиком доложил:
– Капитан Моллет собирался внести имя этого человека в список на представление в офицерскую комиссию, сэр. Он тогда был в роте А, сэр.
Говоря это, он смотрел на Берна строгим, оценивающим взглядом. Капитан Томпсон узнал в Берне одного из тех трех нарушителей, которые были у него на рапорте в Рекленгане, но не подал вида, что помнит о том инциденте. Он задал несколько вопросов, с сочувствием отозвался о капитане Моллете и сказал, что займется этим делом.
– Если капитан Моллет думал рекомендовать вас, то у меня нет сомнений, что из вас выйдет хороший офицер, – сказал он.
На этом по-деловому короткое собеседование завершилось. Освободившись, Берн решил поделиться с Шэмом и сразу понял, что Мартлоу промолчал о словах, случайно оброненных штаб-сержантом Робинсоном еще в Винкли. Шэм, однако, не был удивлен.
– А я знал, что рано или поздно ты пойдешь туда, – сухо подытожил он, как факт, не вызывающий никаких сомнений.
Во второй половине дня они выдвинулись в Бю и всю дорогу шли под чудовищным, ни на минуту не стихающим ливнем. Шли дни, погода и не думала улучшаться, и, привыкая к рутинной жизни батальона на передовой, они уже не видели в предстоящей атаке причин для недовольства и раздражения. Она представлялась теперь лишь туманным будущим. Наступление, конечно, откладывалось. Радужные цвета предвкушения постепенно тускнели. Теперь их жизнь превратилась в непрерывную борьбу с наступающей грязью, грозившей затопить дороги, залить и обрушить траншеи. Каждый день их снимали с передовой, чтобы лопатами и метлами убирать грязь, набрасывая ее у амбаров и конюшен вдоль дороги. То, что невозможно было собрать в кучи, гнали метлами к выгребным ямам и отстойникам. Грязь была настолько жидкой, что, разделенная метлой на два потока, она тут же смыкалась вновь. Сцепки орудийных передков и грузовики, казалось, выжимают ее из дорожного балласта. Земля просто исходила грязью. Своей консистенцией она больше всего напоминала жиденькую сметану, и казалось, оставь ее без внимания хоть на минуту, превратится в цунами. Им приходилось ножами счищать ее с обмоток и штанов, а то, что не удавалось счистить, быстро превращало ткань в картон. Потом высохшие вещи приходилось колотить об угол сарая, так что из них летела пыль. Но такое выпадало им лишь изредка. На позициях в траншеях было столько грязи, что очистить их от нее удавалось только при помощи насосов. Иногда грязь замерзала, а оттаяв, обрушивала часть стены траншеи, так что ее приходилось отстраивать заново, насыпая песчаную подушку и укрепляя стенки подпорками. Их самих было уже не отличить от грязи, так они с ней сжились.
Наступали холода, приходилось надевать свитера. Затем им выдали кожаные поддевки на овчине с полосами толстой саржи. В тепле вши стали размножаться с необыкновенной скоростью и расплодились в невообразимом количестве. Но в баню они попали только через несколько недель, да и то в самодельную. Половина роты стояла под едва капающим душем, пока другая половина снаружи качала воду, и стоило человеку намылиться, вода обязательно переставала течь.
Как ни странно, чем больше невзгод приходилось им терпеть от холода и сырости, тем меньше они роптали, становились более спокойными и выдержанными. Тем хуже придется кабакам, когда они доберутся туда, горланя песни. Возможно, это было чисто субъективным впечатлением, но казалось, что на передовой люди потеряли большую часть своей индивидуальности, их характеры и даже лица сделались по-армейски однообразными. И работали они лучше; видимо, работа освобождала их от тяжких мыслей и напряженного ожидания. Они все больше уходили в себя и стеснялись проявлять свои чувства.
На самом деле давление внешних обстоятельств, стирая индивидуальность если и не начисто, то оставляя совсем мало различий между людьми, дает и обратный эффект: внутри себя каждый стал осознавать собственную личность гораздо острее, выделяя себя из общей массы людей, которые становились не более чем просто «другие». Загадочность собственного бытия стала волновать каждого гораздо сильнее, ведь необходимо было самому заглянуть в эту бездну непознанного, искать опору, зацепку, одну за другой проверять их и отбрасывать, если они рассыпались или рушились. Угроза внезапной смерти, уходя в безвозвратное прошлое, переставала существовать, и это заставляло делать очередное усилие, чтобы получить очередную сомнительную отсрочку. Если ты не уверен в себе, можно ли быть уверенным хоть в чем-то?
Проблема, стоявшая перед каждым из них – хотя не каждый мог и хотел ее осознать, – касалась не столько смерти, сколько утверждения собственной воли перед лицом смерти. И как только суть проблемы становилась понятной, выяснялось, что ее невозможно разрешить окончательно, а решение есть непрерывный процесс. Смерть лишь ставит предел влиянию одного фактора, а покой – другому; но в действительности ни то ни другое не влияет на природу самой проблемы.
Ни у Берна с Шэмом, ни у Мартлоу не было достаточной подготовки, чтобы выполнять обязанности связистов, на передовой их задействовали не только в качестве посыльных, но и для выполнения прямых обязанностей личного состава роты. Однажды Берн отправился в дозор в составе подразделения под командованием мистера Финча, младшего офицера роты. Еще не стемнело, но в густом тумане они подобрались к линии проволочных заграждений противника и только приступили к ее обследованию, как послышался звук шагов. Мистер Финч, отчаянно жестикулируя, подал сигнал «всем замереть».
«Ach, so!»[133] – донеслось из тумана, и наискосок в направлении их траншеи из тумана показались смутные силуэты немецкого патруля. Затаившись и приготовившись стрелять или работать штыком, они следили за неверными тенями, удалявшимися в туман. Противник был в очевидно невыгодном положении с точки зрения освещенности. Находясь выше по склону и не предполагая, что между ним и собственной траншеей может оказаться группа англичан, немцы смотрели только вперед, не ожидая опасности с флангов. Берну подумалось, что даже легкий вздох выдаст их с головой. Из последних сил сдерживая дыхание, он вдруг понял, что того и гляди расхохочется.
Вражеский дозор растворился в тумане, толком из него и не показавшись, и когда даже чуткое ухо перестало улавливать звуки шагов, мистер Финч обернулся через плечо и, усмехнувшись, жестом приказал им следовать за собой. Они прошли еще немного вдоль проволоки, а затем заспешили к своей траншее, миновав развалины амбара. По всей видимости, когда-то это была глинобитная постройка из тех, где самым прочным элементом является печная труба. Она почти сравнялась с землей, но закопченные кирпичи, не только битые, но и размолотые почти в труху, все еще сопротивлялись полному уничтожению и громоздились подковообразной кучей в несколько футов вышины. Даже с близкого расстояния это можно было принять за небольшой холмик на ровной местности.
По возвращении они были очень довольны собой. И обрадовались еще больше, узнав позже, что немецкий отряд, разведывавший в тумане их проволочные заграждения, был обстрелян и отступил. О потерях, впрочем, известно не было. Единственное, о чем жалели, так это о запрете мистера Финча атаковать немцев; если б не он, они бы уж дали жару. Узнай об их недовольстве мистер Финч, он бы только улыбнулся и промолчал, поскольку и сам был весьма доволен. И к тому же не по годам мудр.
Дождь продолжался почти беспрерывно, лишь изредка уступая место волнам тумана да заморозкам, участившимся с приходом ноября. Эстафетный пост в Колинкампсе был снят, и донесения теперь доставлялись из траншей прямо в Курсель. Во время очередного пребывания в траншеях Берн был прикомандирован к Бригаде и разместился в одной из палаток прямо за штабом. В ней стояла единственная кровать – деревянная рама с натянутой противокроличьей сеткой, и Берн положил на нее свои вещи, тем самым заявляя право собственности. Вскоре в палатку зашел здоровенный шотландец, в дальнейшей беседе заявивший, что родом он из Пиэргеда[134], как будто каждый был обязан знать эти места. Он с большим недовольством посмотрел на вещи Берна на кровати.
– Здеся я занял место тот раз, – возмутился он.
– Да ну? И ты думаешь, тебе всегда будет такая пруха? – с любопытством поинтересовался Берн.
Заметная разница в манере разговора, казалось, усиливала непонимание. Берн демонстративно вытянул ноги и, полулежа на предмете спора, зажег сигарету в ожидании продолжения. Громадный шотландец уселся на землю и, порывшись в своем ранце, извлек газетный сверток. Это оказался весьма серьезный кусок сливового пирога, который он разрезал пополам, одну половину, снова завернув в газету, убрал, а вторую разделил на две части и протянул один кусок Берну.