– Слушай, Эванс, если я дам тебе денег, сможешь ты зайти в эту ебаную лавчонку и купить мне кое-чего?
Эванс в задумчивости погладил свой еще не знавший бритвы подбородок.
– Ну, насчет бутылки виски не скажу, – протянул он. – Но я тут сварганил фальшивую записку, чтоб можна было прикупить кой-чаго. Так шо акромя виски могу взять чаво хошь.
– Ну, виски-то я и без тебя достану, когда мне надо будет, – честно признался Берн. – А вот ты – а ну зайди сюда, хлебни бокал этого ихнего дерьмового пива, пока мы с тобой поговорим… Так вот, ты… Ты принеси мне пару бутылок самого лучшего шампанского из того, что у них есть. Это-то они тебе сразу дадут, будут уверены, что для какого-нибудь урода из офицеров или еще того хуже…
– А че вы все на офицеров наезжаете? – удивленно воскликнул Эванс. – Разве сами не собираетесь на комиссию?
– Будь я полковником… – злобно процедил Берн. – Заметь, всего лишь полковником! И если б какая-то плесень вроде этого младшего капрала, которая в своей Южной Африке даже дохлой лошади не нюхала, поперла бы кого-нибудь из моих людей из этой вонючей лавчонки, построенной, между прочим, на народные деньги для обслуживания войск, я собрал бы батальон и разорил эту вонючую канитель вдребезги и пополам, даже если б меня потом разжаловали.
– Я вам достану все, чаго захочите, не разоряя этой канители, – едва сдерживая смех, сколь можно серьезнее ответил Эванс. – Гляньте-ка, я сичас сюда зашел только за при-над-леж-ностями для чистки оружия. Я попозже зайду еще раз и намухлюю тут все, чаго вы хочите. Не напаривайтеся.
Берн написал ему список необходимого и отдельно вина, а потом прибавил еще некоторые указания.
– Я не хочу, чтоб ты подставлялся за просто так, – сказал он. – Оставь себе двадцать пять франков и, если сможешь, приходи вечерком, где-то в полдевятого, к нам в расположение, разделишь с нами все по-братски. Не вижу, чего б нам не повеселиться, даже если мы не принадлежим к этой кучке шалопаев из штаба какого-нибудь генерала или еще хер знает кого. Будут только Шэм, Мартлоу и я, ну, может, еще капрал Хэмли. Неплохой он парень, хотя сперва к нам и доебывался. В атаку идти собираешься?
– Да по хую! Мне что идти, что в наряде остаться… Они допили пиво и вышли на улицу. Берн показал, где они разместились.
– Притараню энто промежду полвторого и двумя, – пообещал Эванс. – Тока, боюсь, не получисся у меня подойти вечерком. Слухайте, тама будет много чего тащить, да еще две бутылки. Подгребайте к лавке чтой-то в полвторого.
– Шэм с Мартлоу подойдут, – снова закипая, отозвался Берн. – Ноги моей не будет у этой сраной шарашки. А если увижу на улице эту мразь – младшего капрала, ебло ему так начищу, неделю улыбнуться не сможет. Но неохота вляпаться ради одной только пиздюлины. Вот если б мне дали минуты три…
Эванс, ухмыляясь, двинулся прочь. Задерживаться дольше он не мог, и так уже немного выбивался из графика. У лавки экспедиционного корпуса он встретил Шэма и Мартлоу, искавших Берна.
– Видал. Как не видеть! Его поперли из лавчонки, и он прям ебанулся. Я ваще хуею от старины Берна! У него как крышак поедет, так он просто ебанутым становится, и все ему по хую. Ваще-то он вас искал. Вы где шароебитесь?
– Да мы обошли вокруг и там, на заднем дворе, попили какавы с печенюхами, – беззаботно сообщил Мартлоу.
– Бога ради, не говорите ему про какаву, – предупредил Эванс. – Ей-богу, лучше б вы отвели его в казарму, пока он не доебался к какому-нибудь полицейскому. Похоже, у всех сегодня настроение не в пизду! Ну прям все не в духе. Короче, встречаемся здесь в полвторого, расскажу. Его просто не захотели тут обслуживать, и теперь он хочет скупить все, что есть у них лучшее. Давайте, пока. Увидимся.
– Пошли Берна искать, – предложил Мартлоу Шэму, когда Эванс скрылся в лавчонке. – Он в таком состоянии, что дров может наломать.
В конце концов они обнаружили его в казарме, в беседе с капралом Хэмли, который пребывал в хорошем расположении духа. Видно было, что Берну полегчало, но забыть несправедливость он еще не успел. Шэм попытался разговорить его и случайно обмолвился о происшествии с полковником и австралийским возницей.
– Хорошо б несколько тысяч австралийцев оказались в британской армии, – сердито проворчал Берн. – Уж они бы взбодрили этих ебаных скотов, которые считают, что владеют миром.
– О чем ты? Какие скоты? – заинтересовался капрал Хэмли, ничего не знавший о происшествии.
– Да вся эта срань! – с глубокомысленным видом ответил Берн. – Офицеры и прочая штабная сволочь. Невозможно поставить в строй восемьсот бойцов, чтобы еще восемь сотен не шароебились по складам у них за спиной.
Берн быстро и путано рассказал им о происшествии в лавчонке, но ни из этого описания, ни из того, что раньше рассказал Эванс, они не смогли понять, насколько далеко зашло дело. Еще больше их запутало появление капрала из канцелярии.
– Берн где? – с ходу закричал капрал, но, увидев перед собой предмет своего поиска, сразу продолжил: – Вам следует явиться к майору Шедуэллу в два часа пополудни. Найдете его на квартире за канцелярией. Проследите, капрал.
– А что стряслось? – встрепенулся капрал Хэмли, ему не улыбалось, что в его отделении мог случиться залет.
– Да ничего, – устало махнул рукой Берн. – Видать, это по поводу отправки меня на офицерскую комиссию.
Беседа с майором Шедуэллом была полезной. Это был открытый и предметный разговор. Заместитель командира, похоже, заранее выяснил о Берне все, что нужно, и задал лишь несколько формальных вопросов, а затем разъяснил порядок действий. И в то же время он умудрился вложить в эту формальность элемент человечности. Он говорил спокойно, серьезно, не воздвигая стены между собой и подчиненным. Он лишь раз коснулся вопроса о наступлении, да и то не напрямую, а вскользь, сказав Берну, что полковник вызовет его для беседы сразу после дела. Этим упоминанием он как бы низводил атаку до ее истинной сути, обычной повседневной рутины. На обратном пути капрал Хэмли сказал:
– По-любому, майор Шедуэлл – правильный офицер.
– Угу, – согласился Берн. – Он с нами в одной упряжке.
Занятия прошли бестолково, работа теперь казалась бессмысленной, они были рассеянны и невнимательны. После часа такой тренировки капрал велел всем сворачиваться, дальше они просто сидели и писали письма. В помещении было необычайно тихо, поскольку этот трудоемкий процесс всегда требует сосредоточенности и внимания. Однако вскоре идиллия была нарушена вторгшейся в нее грубой реальностью. Плакса стал поочередно заглядывать в лица соседей и слезливым тоном вопрошать:
– Ну что бы подумали наши родные, если б видели, как мы сидим тут и сочиняем всякую хуйню для них?
– А я не сочиняю никакой хуйни, – возразил ему Мэдли. – Я им пишу, что у меня все заебись. Все как есть на самом деле. Пишу, что все у нас ништяк. А оно так и есть или, по крайней мере, было до сих пор.
– Ну а ты, бля, чего им рассказываешь? – обернувшись к нему, грубо спросил Глейзер. – Ничего окромя правды, бля? Дорогая мамаша, когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых… Так, бля?
– Если ты правду напишешь, в канцелярии все вымарают, – пообещал Мартлоу. – Так что нужно писать чегой-то бодренькое. Мать мне написала, что в первом письме, которое я ей послал, все было замазано чернильным карандашом, и она ничегошеньки не смогла прочесть, кроме что погода дождливая и ваш любящий сын Малыш… Так по-дурацки меня в детстве родители называли.
– А тебя вообще давно пора отправить домой, в этот блядский Ветеранский корпус, – любезно отозвался Глейзер.
Берн черканул три коротеньких письма и с облегчением откинулся спиной на шинельную скатку, накрытую одеялом. Под локтем он чувствовал пару бутылок вина и банку сосисок в томате. Остальная провизия была распределена по мешкам Шэма и Мартлоу. Настроение у него было, как и у остальных. Никому не охота смотреть правде в глаза, пока тебе не ткнут ее прямо в нос, но при этом и полностью терять ее из виду никому не хочется. И какие бы надежды и мечтания не лезли в голову, за ними всегда слышится неумолимый приговор: так должно быть, так должно быть. Словно стучат, отмеряя время, капли из прохудившейся лоханки бытия. Один за другим люди заканчивали со своей писаниной, и вскоре в помещении повисла муторная тишина, нарушаемая лишь приглушенными обрывками разговоров. А потом принесли чай, и тотчас все вокруг наполнилось движением, в котором чувствовалось не только предвкушение чая, но и облегчение.
После чая Берн сказал Шэму, что собирается пригласить сержанта Тозера на их суарэ, и отправился в расположение роты А. Сержант в данный момент отсутствовал, и он решил подождать, коротая время за разговором с Притчардом и Минтоном. Разговор с ними и в лучшие времена был не сильно оживленным, их ответы всегда были односложными, поскольку их речь являлась либо частью деятельности, как бывает, например, в драматургии, либо убогим средством выражения недовольства. В настоящий момент они бездействовали, и поводов к недовольству у них не было, если не считать поводом недовольство войной. Но война давно уже стала настолько привычным порядком вещей, что обсуждать ее не было никакого смысла. Поэтому Берн просто прислонился к косяку двери и ждал. Он увидел пересекающего двор Миллера с его неизменной печатью придурковатости на лице. Но в этой придурковатости всегда присутствовала хитринка, так что разобрать, чокнутый он или нет, было невозможно. Он одарил Берна идиотской ухмылкой и зашел в один из сараев. Минтон и Притчард проводили его взглядами.
– Надо было пристрелить этого пидора, – безразлично изрек Минтон. – Он, сука, или шпион, или ебаный трус. По-любому, нам он тут и на хуй не усрался.
Самой удивительной чертой этого умозаключения была его абсолютная безразличность. Берн поймал себя на том, что невольно сравнивает Миллера с Плаксой Смартом, поскольку никто не испытывал такого ужаса перед войной, как Плакса. И хотя война была для него бесконечным, непрерывным страданием, он все же пересиливал себя и терпел. Любой из тех, кто тянул лямку рядом с ним, инстинктивно чувствовал, что в критической ситуации Смарт не подведет, что, как это ни странно, есть в нем стержень. Мартлоу, большой знаток человеческих характеров, утверждал, что в мирное время тот был бы жалким засранцем. Возможно, он был прав. Размышляя над этим, Берн пришел было к выводу, что все несчастия Плаксы Смарта происходят от его чересчур богатого воображения, но тут ему пришло в голову, что, хотя такая впечатлительность и приносит ему сплошные мучения, она же и укрепляет и поддерживает его. Да, именно воображение, а не воля, придает ему сил и заставляет двигаться вперед. Берн не знал, можно ли назвать волей упорство Мэдли или Глейзера, но был уверен, что воли у них побольше, чем у Плаксы, а воображение победнее, хотя и не скажешь, что оно напрочь отсутствует. А вот Миллер мог быть из тех, чья душевная неуравновешенность была близка к безумию. Возможно, он и не был таким уж трусом, и, возможно, люди изначально были правы, видя в нем немецкого шпиона, хотя, скорее, он все же был англичанином. И тут неожиданно для себя Берн оторвался от размышления над загадочными сторонами характера Миллера и с тревогой обратился к собственной личности, на мгновение заглянул в себя. Одной секунды было достаточно. Когда подх