Вечером они много не шлялись. Зашли в кабачок, распили на всех бутылку винца, затем прошлись по городу из конца в конец. Городок был растянутый, хаотично застроенный, в нем оставалось много гражданских, из неплотно закрытых ставней пробивались полоски света. Желания выпить дрянного вина или пива в переполненном и шумном ресторанчике у них не возникло, так что они решили обойтись положенной им порцией рома. На обратном пути к казарме они зашли в контору Юношеской христианской ассоциации выпить какао. В зале Ассоциации было так же шумно, как и в кабаке, да к тому же тут дурачились и кривлялись. Один мужик распевал «Хочу домой»:
– Оо-ой, твою мать,
Не хочу я умирать.
Оо-ой, как же я хочу домой,
пританцовывая в темпе вальса. Трое солдат курили и разговаривали за соседним столиком, сквозь шум и галдеж были слышны обрывки фраз. Берн заказал какао, расплатился, и они немного поболтали с Вестоном, парнем из обслуживающего персонала, который когда-то бывал в западных графствах. Потом тот ушел, а они еще посидели, покурили. За соседним столиком один солдат рассказывал двум другим:
– И что там с этой девчонкой? – спрашивает его офицер. – Не знаю, сэр, – отвечает Сид. – Вошла она в один из тех домиков вместе с Джонсоном, а потом, я слышал, Джонсон пошел за доктором. Сказал, у нее припадок. – А, – говорит офицер, – похоже, очень плотненько так припала.
Все засмеялись. Берн взглянул на их глумливые лица и отвернулся. Ему захотелось поскорее убраться из этого шумного бардака, но, кинув взгляд в сторону двери, он увидел над ней полосу красной ткани, по которой белыми буквами было начертано: «ПОД МЫШЦАМИ ВЕЧНЫМИ»[140]. Протянувшиеся через всю стену над галдящей толпой простенькие, безыскусные буквы, составляющие надпись, тронули его за живое, и он в который раз ощутил глубокую убежденность в столь правильном устройстве высшего миропорядка, что в нем тонула всякая суета мирской жизни.
– Ну что, пошли? – спросил он, и все последовали за ним на улицу, в темень, туман и слякоть.
Выпив положенную порцию рома, они разулись, сняли мундиры и закутались в одеяла. Было холодновато, и сверху они укрылись шинелями. Берн успокоился и почти засыпал, но внезапно проснулся – сна ни в одном глазу – и, повернувшись, разглядел, что Мартлоу лежит, бездумно глядя в темноту.
– Ты чего, малыш? – прошептал он и тронул руку паренька.
– Да нормально со мной, – тихо ответил Мартлоу. – Знаешь, Берн, мне все равно, че с нами будет. Че бы ни было, кончится-то все хорошо.
Он отвернулся и уже через несколько мгновений спокойно спал, в отличие от Берна.
Следующий день казался повторением предыдущего, во всяком случае, во внешних проявлениях. Они попили чаю, умылись, побрились, позавтракали, покурили, вышли на построение – всё как обычно. Дополнительный вес, который им предстояло носить на себе, был согласован, а вот проблему шинельной скатки еще предстояло прояснить. Ходили слухи, что полковник послал в Бригаду человека, экипированного согласно приказу, чтобы там воочию убедились в абсурдности отданного распоряжения. Он прибыл к казармам первой роты как раз в тот момент, когда Берн, Шэм и Мартлоу приближались к группе солдат, обсуждавших что-то особенно важное.
– В чем дело? – спросил он.
– Да Миллер, бля! Он опять съебался. Шпион ебаный, точняк. Надо было его сразу шлепнуть, чтоб не съебался. А я, сука, так и знал, что этот пидор сдристнет. Вонючий бош, а они дали ему уйти!
В их негодовании сквозило какое-то странное торжество на грани восторга, а в смехе – злорадство.
– Ага, дали съебаться этому черту! А вот если бы кто-то из нас, ебанутых, так бы сделал, нас бы на электрический стул отправили. Точно! И чего, что мы здесь кровь мешками проливаем? По хую!
Они перебрасывались злыми и горькими словами, туда-сюда летали насмешки. Берна, зашедшего в сарай, гораздо больше поразило побледневшее лицо сержанта Тозера и его суровый вид. Он ни о чем не спросил. Они просто коротали время, а возникшую паузу прервал пришедший Берн.
– Вам не в чем себя винить, сержант, – сказал Берн. – Вы не виноваты.
– Да нормально, – ответил сержант Тозер. – Я и не виню себя. Просто встреться мне на пути этот пидор, я б всадил в него пулю, и не было бы никаких забот с этим ебаным военным трибуналом.
Солдаты встали в строй, на построение вышли капитан Марсден с мистером Созерном и мистером Финчем. Последний смотр был самым тщательным. Берн отметил, что Марсден, всегда славившийся своим суховатым насмешливым тоном, сдерживает себя, произнося минимум слов. Заметив, что один из подсумков у Берна плохо застегнут, он сам попробовал кнопку и понял, что она сломана. Тогда он проверил, крепко ли сидят обоймы в подсумке, и, удостоверившись, что они не выпадут, пока не отстегнута вторая кнопка, ничего не сказал. Потом он расстегнул чехол фляги, достал ее и потряс, проверяя, наполнена ли. Пока все это продолжалось, Берн стоял неподвижно, как манекен, а капитан Марсден смотрел на него в упор, словно пытаясь прочесть его мысли. Берн злился, но виду не подавал, стоял с каменным лицом, хотя по-настоящему единственным его желанием было хватить камнем по лицу капитана. У некоторых фляги оказались пустыми, и уж тут им объяснили, какой досадной ошибкой природы они являются! Наконец все это закончилось, и они разошлись по своим сараям и хибарам коротать там оставшееся время, поди знай сколько. Ясно одно – они уходят. А вот вернутся ли? На этом месте можно ставить крест, да и черт с ним, но вместе с тем в эти последние минуты появлялась странная раздвоенность сознания: облегчение от того, что приходит их час, и вместе с тем нарастающее раздражение и негодование, такое сильное, что, кажется, сердце не выдержит. Кожа на лицах натянулась и казалась глянцевой, глаза горели из-под козырьков. Казалось, любой вопрос взрывал мозг, отвлекая от важнейших мыслей ни о чем. Время от времени Мартлоу поднимал глаза на Берна или Шэма, собираясь что-то сказать, но тут же, передумав, отводил взгляд.
– Нам троим лучше постараться держаться вместе, – невозмутимо сообщил Шэм.
– Ага, – разом согласились оба других, жалея, что не сказали этого первыми.
И тогда один за другим они поняли, что у каждого теперь свой путь, и идти по нему придется в одиночку, и что каждый уже сейчас сам по себе, пусть еще и продолжая помогать остальным, но уже глядя на них глазами постороннего. А окружающий их мир в это время становится призрачным и пустым, и они уже оказались в этой изменившейся реальности, где нет и не может быть никакой помощи и поддержки ни от кого.
– Выходи строиться на дорогу!
Облегченно вздохнув, они повиновались, подхватили винтовки и заторопились к дороге, пролегавшей пятью футами ниже, скользя по узким ступенькам, расквашенным дождями и множеством ног. Дежурные и наряды по лагерю столпились вокруг, провожая их. Они построились, рассчитались, разобрались четверками в две шеренги и встали «вольно» в ожидании; все это заняло лишь десяток секунд. Уже в нескольких ярдах в тумане люди виделись лишь смутными тенями. Вскоре последовала команда «смирно», и вдоль строя проследовал полковник. На этот раз Берн смотрел не сквозь и мимо него, а прямо в глаза. При всей непроницаемости суровое, четко очерченное лицо полковника светилось теперь задором и добродушием, не теряя при этом прежней загадочности. Полковник на серой лошади едва спустился к дороге, а из тумана уже слышался его высокий звонкий голос. Одна за другой звучали команды ротных офицеров, слышался шорох от движения многих людей, повинующихся командам, звук шагов. Подошла их очередь: топнули ноги, тела качнулись немного вправо, колонна двинулась, и нечеткий ритм шагов, казалось, отсчитывал уносящиеся мгновения их жизней, а жидкая грязь засасывала ноги при каждом шаге, липла к башмакам, и все же вскоре они перешли на широкий походный шаг. Шли молча, дома и постройки Бю-ле-Артуа уплывали назад, по сторонам дрожала и клубилась туманная мгла. Они шли, а земля, жизнь и время не замечали этих солдат, словно никогда и не было их на свете.
Глава XVI
Вот мы сейчас видим, как занимается день, а конца его, может быть, и не увидим.
Грохот орудий продолжался, снаряды рвались все чаще. Казалось, над головой несется шторм, и волны прибоя одна за другой с шумом и грохотом накатываются на позиции, а секундное затишье между ними делают эту адскую музыку совсем уж невыносимой. Люди скрючились в окопах, словно пытаясь укрыться от бури. С истошным визгом ликования что-то налетело на них сверху и, взревев напоследок, разорвалось на части, обдавая их градом осколков, комьями земли и потоком грязи, плеснувшей по траншее и полоснувшей брызгами по заполненным водой воронкам. Люди напрягались все сильнее, кто-то пытался плечом проложить себе дорогу сквозь сгрудившихся товарищей, в ответ они теснее прижимались друг к другу, теряя равновесие и чертыхаясь, навалившись на соседа.
«Еб твою мать, двигай отсюда своими ногами, но только не по мне!» – сердито ворчал кто-то, и волна идиотского веселья кругами расходилась от эпицентра скандала. Берн отхлебнул чаю, на душе стало легче. Чай, пусть и чуть теплый, хотя бы снял сухость во рту. Берна колотила дрожь, и он уверял себя, что это от простуды.
Во тьме медленно полз туман, оседал на людях мелкими каплями, словно касаясь их призрачными пальцами. Влага конденсировалась на касках, покрывала бусинками капель ворс шинелей, тяжелила ресницы, легкими струйками стекала по скулам. Все вокруг было липким и мерзким, уже в паре ярдов тонуло в мутном мраке, но сама темнота, казалось, излучала слабое свечение. Во влажном воздухе острее ощущались запахи. Несло гнилью и разложением, кисло воняло грязной одеждой и немытыми телами. Над головой летели снаряды, вздыхая, ноя и требуя крови. Воздух трепетал. Но фрицам и этого было мало. С нарастающим ревом очередной снаряд взрыл землю прямо перед ними, в полном отчаянии люди еще сильнее скрючились, вжались в стены траншеи. Грянул мощный взрыв, со звуком лопнувшей струны часть стены осыпалась внутрь, похоронив под собой несколько человек. В тесноте траншеи их нелегко было вытащить из-под завала.