– Да, думаю, скоро им придется посылать нас на отдых в окопы, – заметил Берн и, потыкав в землю, очистил вилку с ножом, сунув в котелок, сполоснул все горячей водой и собрался в канцелярию.
Он прибыл в самый критический момент; адъютант, капитан Хэвлок, раздраженный и нервный, сидел за столом, рядом стоял штаб-сержант и говорил что-то, трясясь от ярости, а напротив него находился полковой штаб-сержант, совершенно спокойный и с презрительной усмешкой на губах. Капрал Рейнольдс с раздражением махнул рукой, подавая Берну знак, чтобы он убирался из комнаты. Что говорил адъютант, Берн не услышал, но зато слышал холодный и даже высокомерный ответ полкового:
– Так точно, сэр. Если уж вы не поддерживаете полкового штаб-сержанта, то и говорить больше не о чем.
Берн спустился по ступенькам и вышел на дорогу, чтобы быть в пределах слышимости. Он припомнил слова Тозера о стычке штаб-сержанта и полкового в канцелярии. Между тем полковой штаб-сержант вышел практически вслед за ним, высоко подняв голову, и, надменно улыбаясь, пошел прочь. Берна он не заметил, а тот решил подождать несколько минут, пока все уляжется, и только потом вернуться в помещение канцелярии и продолжить работу.
Ссора, видимо, была совершенно неожиданной и вовсе не связанной с капитаном Моллетом. Сегодня он возвращался к исполнению своих обязанностей, но собирался оставаться командиром роты. Майору Блессингтону, похоже, нравился капитан Хэвлок. Правда, он обращался с ним довольно небрежно, но по всем приметам было видно, что относится он к нему хорошо. Жаль, что майор Шедуэлл и капитан Моллет никак не могли поделить симпатии батальона. Берн не особо восхищался майором Шедуэллом, но признавал, что они похожи, только майор старше и спокойнее, да в характере его больше стали и меньше огня. Говорили, что он здорово изменился с тех пор, как прибыл во Францию, раньше был полон жизни и доброго юмора, а теперь стал молчалив, суров и непреклонен. Людям он нравился, и, хотя капитан Моллет вызывал у них больше симпатии, верили они в майора Шедуэлла. Очевидно, он и сам знал об этом. Берн помнил разговор с полковым священником, и тот рассказывал, что сразу после дела на Сомме майор, сдерживаясь из последних сил, говорил: «Это просто кровавая мясорубка, падре, но видит Бог, до чего же это прекрасно – вести солдат в бой!»
Это случилось уже после того, как ранили полковника Вудкота. Когда он выбыл, а с ним и адъютант, капитан Иврол, все стало по-другому. Офицеры старого состава держались вместе, и люди их знали или знали о них даже еще до войны. Но теперь из старой гвардии оставались только майор Шедуэлл и капитан Моллет. Кадровые офицеры, как правило, не понимали армии новой, у них перед глазами всегда стояла модель старой профессиональной армии, и они рассказывали о принципах управления огнем в старой армии, об уровне огня, который следует поддерживать для отражения контратаки, говорили о том, что надежда на гранаты погубит стрелковое дело. Они забывали о том, как изменилась война с 1915 года, игнорировали поддержку артиллерии, и им не приходило в голову, что если один пулемет Льюиса заменяет десять стрелков, то глупо будет не предпочесть пулемет, ведь он, ко всему прочему, цель меньшего размера. Большинство из них, за исключением немногих лучших, не понимало, что дисциплина, которую они хотят насадить в новой, импровизированной армии, становится просто тормозом для всех инициатив. Опять же, кадровые офицеры плохо ладили с офицерами новой армии с временными чинами. Регулярные войска, какими бы совершенными они ни были, составляют теперь лишь малую часть армии. Теперь другие масштабы и другая шкала ценностей, так что кадровые офицеры становятся такими же дилетантами, как их товарищи с временным чином. Через несколько минут Берн вернулся на свое место. В канцелярии снова было тихо и спокойно.
Капитан Моллет вернулся к исполнению обязанностей в середине того же дня и весь день играл главную роль в развернувшихся событиях. Когда из бригады был получен приказ сформировать к вечеру рабочую партию, выяснилось, что в представленном бригаде канцелярией формуляре под численным составом вернувшихся с передовой рот понимался не боевой состав, а общее количество бойцов с точки зрения обеспечения довольствием, так что требование бригады, основанное на предоставленных цифрах, может быть выполнено только при условии, что привлечен будет весь личный состав роты, включая поваров. Первым выразил недовольство М.О.[48] в отношении своих санитаров, а следом за ним офицеры технических служб. Одним из наказаний за непогрешимость является невозможность исправить ошибки, поскольку нельзя признать, что они были допущены, так что капитан Хэвлок хотя и пришел в замешательство, но остался непреклонным. Тут пришел черед вмешаться капитану Моллету; он был готов к борьбе, и все принципы полетели к черту.
– Вы, сэр, намерены забрать у меня поваров?
Адъютант не видел другого выхода.
– А я не позволю мучить моих людей из-за головотяпства канцелярии. Понимаете вы, что, забрав поваров в рабочую команду, которая потащится на передовую, вы лишите людей даже горячего чая, когда они, измотанные, вернутся часа в три ночи?
Адъютант попытался защищаться, но разъяренный офицер не дал ему и рта раскрыть.
– У вас не хватает мужества постоять за своих собственных людей или хотя бы признать свою дурацкую ошибку. Я скажу вам, что я сделаю. Я сейчас прикажу подать мне лошадь, возьму двух связных и отправлюсь инспектировать траншеи. И я погляжу, что вы будете делать, когда у вас станет на двух человек меньше. И пошла ваша бригада…
Он стукнул кулаком по столу, повернулся на каблуках и вышел, не козырнув. Переглянувшись, давая друг другу понять, что не считают такое поведение красивым, адъютант и штаб-сержант стали поспешно совещаться. Не было сомнений в том, что слова капитана Моллета не расходятся с делом и что два повара останутся готовить чай для батальона. На следующий день М.О., застав в канцелярии командира батальона, доложил, что людям не хватает времени на отдых, что от них нельзя требовать весь день маршировать и всю ночь работать. Он изложил все это очень мягко, но майор Блессингтон не стал с ним церемониться.
– Очень хорошо, сэр. Если кто-либо обратится ко мне с жалобой на здоровье, я дам освобождение от службы, – ответил М.О. и, отсалютовав, оставил майора Блессингтона рассматривать собственные ногти.
Адъютант не вызывал симпатии у окружающих. Но по роду служебной деятельности ему приходилось быть проводником интересов командования, и со всеми своими недостатками и ошибками он делал все возможное, чтобы отлично выполнять свои обязанности. А обязанности эти зачастую бывали весьма неприятными. Через пару дней он послал за мистером Клинтоном, который, с тех пор как они были перемещены на этот участок, лишь однажды, да и то очень давно, побывал на передовой с рабочей командой. Адъютант должен был объявить ему, что никакие отговорки больше не принимаются и нынешней ночью он возглавляет рабочую команду. Этот, по сути дела, выговор мистер Клинтон принял очень спокойно, ведь адъютант высказал то, что должен был высказать, и сделал это хотя и вполне определенно, но в дружелюбной и логически обоснованной форме. Это была всего лишь беседа по служебным вопросам, не более чем рутина, заведенный порядок. Но когда мистер Клинтон вышел, Берн заметил кислую улыбку на лице штаб-сержанта, а в себе обнаружил чувство, будто ему наплевали в душу. Клинтон был отличным парнем, побывал в таких передрягах при Сомме и никогда не берег себя. И такая свинская усмешка ему вслед!
Берн слышал, как под утро вернулась рабочая команда. Как всегда по возвращении, сдавались списки. В падавшем из окна лунном свете было видно, как люди сновали туда-сюда, входя и выходя из канцелярии. Долго будил младшего капрала, наконец он, стряхивая остатки сна, сел на своей койке. Пришел еще кто-то, и Берн услышал тихий разговор.
– Мистера Клинтона доставили. Ихняя «сосиска»[49] прилетела, легла рядом, ему кишки и выпустило. Не, не помер еще, морфию ему вкатили и вынесли на носилках. Да если и жив еще, так того и гляди помрет.
– Ты о ком? – спросил, вскакивая, капрал Рейнольдс.
– Мистер Клинтон, капрал. Пришел его час. Меня прям вырвало, как глянул на него. Он в сознании. Сказал, что заранее знал, что тут ему конец придет. Знал.
Берн не шевелился на своей койке, завернувшись в одеяло. Было такое чувство, что в нем сейчас что-то лопнет от напряжения.
Глава VII
Но не беда, если я буду прихрамывать: свалю все на войну, и тем больше прав у меня будет на пенсию.
Штаб-сержант преуспел, зарабатывая себе на обратный билет, все вышло именно так, как предполагалось, он убывал домой вечером того же дня. Усиливая и продлевая себе удовольствие, он нес благостную чушь о том, сколько пользы принесут его подчиненные за годы предстоящей им службы. Однако окружающих такая перспектива не очень вдохновляла. От этого радостного мурлыканья им все труднее было подобрать нужные слова, чтобы выразить сожаление по поводу его отъезда, на ум больше приходили слова поздравлений с демобилизацией. Берн вообще ничего не говорил – в отношении происходящего он испытывал только радость от того, что старый лицемер наконец отбывает. А вообще-то он не мог думать ни о чем, кроме судьбы несчастного Клинтона, который всегда был так добр к нему. Ему хотелось повидать сержанта Тозера и услышать, как же все это произошло.
– Я надеялся, до своего отъезда, – говорил штаб-сержант, источая елейную доброжелательность, – я увижу Джонсона капралом, а Берна – с нашивкой[51].
Берн, не веривший ни одному слову старика, смотрел на него с тревожным удивлением, которое по ошибке можно было принять за доверчивость, пока тот продолжал мурлыкать благоглупости, шнуруя свои башмаки. Берн заправил койку, подмел пол и ушел бриться и умываться. Вернувшись, надел мундир и отправился через улицу искать сержанта Тозера.