– Ночью мне придется находиться здесь, в расположении роты, присмотреть тут, – мягко объяснил он. – Так и так дел полно. А перед сном накачу в канцелярии с сержантом Галлионом и штаб-сержантом. Ну, а ты как устроился? В порядке?
В ответ Берн солидно кивнул. Сержант одобрительно хмыкнул.
– Ну что, очко играет? У нас у всех играет. Слушай, давай в атаку с нами. Старый приятель возвращается к своим, чтобы вместе идти в бой. Возвращайтесь, все трое возвращайтесь. Только не болтай о том, что я тебе сейчас скажу. А скажу я вот что: дело будет, и слышал я, что все будет как надо. Возвращайся. Ты роту знаешь, людей знаешь. Здесь будет намного лучше. Верняк лучше, чем хороводиться с посыльными и связистами и быть у них в резерве.
Берн согласился, и ему сразу полегчало. Капитан Моллет когда-то угадал его слабую сторону, заявив, что Берн рассматривает любую проблему шиворот-навыворот, ставя ее с ног на голову, а в итоге делает как раз то, что сделал бы в данных обстоятельствах обычный человек. На самом деле это качество никогда не мешало ему мгновенно принимать решение и действовать. Но всякий раз его тревожили бесполезные сомнения в правильности своего выбора, хотя выбор каждый раз оказывался не просто правильным, но и единственно возможным в данный конкретный момент. И все же его очень беспокоил этот краткий миг нерешительности. Он уже не раз задавался вопросом, каковы же будут его функции во время атаки, и теперь, узнав, наконец, что будет со своей ротой, понял, что все встало на свои места.
– Слыхал, тебя собираются отправить на комиссию, – сказал сержант и без всякой связи добавил: – Вот закончим дело, такой кутеж устроим в Бю. Жаль, не могу присоединиться к вам сегодня.
Они распрощались, и Берн побрел в расположение связистов, чувствуя себя намного спокойнее. В нем не было ни уверенности, ни радости, просто на какое-то время он избавился от сомнений и перестал тревожиться за будущее. В последнее время он заметил в себе новую склонность впадать в странное состояние, близкое к трансу: не упоительный отрыв от реальности и не элементарная рассеянность, а некая удивительная пустота, и в минуты одиночества он становился ее частью. Из головы исчезали все мысли, и разум лишь отражал окружающий мир, как маленькие лужицы на дороге отражают осколки светлого неба.
Но он не спал и не грезил наяву, и, чтобы проснуться, ему не нужно было толчка, не нужно было трясти головой, чтобы сбросить с себя дрему, в которую на секунду соскользнул. Он всегда остро и определенно чувствовал присутствие рядом других людей. Через пару минут ему повстречались двое солдат и тихонько бросили ему: «Добрый вечер, приятель!», «Добрый вечер!»
Они канули в темноту, эти неведомые тени, исчезли, словно летучие мыши в ночном сумраке. Все они в конце концов уйдут так же, как сейчас разошлись, едва встретившись, неприкаянные странники, закрученные и разбросанные неодолимыми порывами ветров. Останется от них лишь мимолетный отблеск воспоминания в чьей-нибудь смутной мысли.
Берн зашел в амбар и обнаружил там лишь Мартлоу, который и сообщил, что Шэм вместе с капралом Хэмли отошли на полчасика, а его оставили охранять припасы. Берн развалился рядом с Мартлоу на пыльной травяной подстилке, однако это была не обычная надоевшая солома, а настоящее сено, сухое и колкое.
Так или иначе, прежде чем залечь спать, они выпьют вина, поедят чего-нибудь и спокойно побеседуют. По крайней мере в этом они пока оставались полными хозяевами жизни, и никакой злой рок не мог лишить их того, что они сейчас имели. Еда и сон – все, что нужно в отпущенный им отрезок времени. И как можно больше того и другого. Как только начнется наступление, их мир, в лучшем случае, будет разбит вдребезги, и его осколки им придется долго собирать по кускам. Ему не верилось, что после наступления его отправят в Англию, где снова будут муштровать, как новобранца, а когда он наберется ума-разума, одетого в Бедфорд-корд[135] и затянутого в Сэма Брауна[136], вернут сюда, и он займет совершенно иное по отношению к этим людям положение. Ему придется о многом забыть. И уже сейчас, когда он думал о том, что многое забыть будет просто невозможно, Мартлоу смотрел на него, сморщив губы в понимающей усмешке.
– Помнишь тот вечерок, когда мы набрали картохи и брюквы на поле под Рекленгамом и сварганили их с тушенкой в жестянке из-под печенья? Ништяк была жратва!
На лице Берна заиграла растерянная улыбка человека, получающего от жизни одни колотушки, но даже в таких условиях выжимающего из нее все лучшее. Пережитые вместе мелкие бытовые ситуации связывают людей гораздо крепче священных клятв, и вот, глядишь, уже держат твою память цепкие руки, не давая кануть в Лету людям, с которыми свела когда-то судьба, и всплывают в ней их полузабытые лица и почти стертые из памяти имена. А Мартлоу только улыбался все шире, думая, что Берна развеселило воспоминание об этом незатейливом эпизоде.
– Я, когда брюхо набью, плевать хотел, даже если черный снег пойдет, – продолжал развивать мысль Мартлоу. – Самое хуевое в наступлении, что ты вечно усталый и голодный. И чувствуешь себя выпотрошенным. Знаешь, так сосет под ложечкой, что просто охуеваешь. Как будто тебя наизнанку вывернули.
Зашли Шэм с капралом, и Мартлоу вопросительно глянул на них, а Берн принялся доставать из-под одеяла бутылки и банки консервов.
– А там, на дороге, стало оживленнее, – сообщил капрал. – И вы бы особенно порадовались их песням. А мы с Шэмом только что пропустили по бокальчику пивка.
Они взяли по банке сосисок в томате, обсудили, не лучше ли будет погреть их над очагом, но плюнули – лениво было, да и жрать хотелось – и решили съесть холодными. Берн откупорил шампанское, и в котелок уже полилась пузырящаяся пена, когда открылась дверь. Все, как по команде, обернулись и увидели, что зашел Плакса Смарт. Он глянул на них, смущенно проследовал в свой угол, куда едва проникал свет от штормового фонаря и тлеющих в очаге дров, и сел там с унылым видом.
– Тащи сюда свой котелок, Смарт. Выпей с нами, – позвал Берн.
Смарт протестующе вскинул руку.
– Да не, не надо. Спасибо. Я ж сюда зашел не на хвоста вам падать. Знал бы, что вы тут, я б и не заходил.
– Давай котелок, тебе говорю! – настаивал Берн. – Такая уж твоя доля, делить с нами долю. Че ты там уселся один? Ты че, лучше других?
– Какой я, на хуй, лучше других, – ответил Смарт. – Мне нечего кинуть в общий котел.
Берн взял свой котелок и, не дожидаясь, пока Смарт подойдет, плеснул в него щедрую порцию. Ему было немного неловко и стыдно сознавать свою власть одарить хоть чем-нибудь это одинокое нескладное создание. Как будто бы он посягает на чью-то независимость.
– Ты ж не откажешься разделить со мной порцию чая утром, – Берн сделал еще одну робкую попытку пошутить.
– Ну как скажешь, а я че? – угрюмо ответил Смарт.
Он вдруг смутился от своей нелюдимости. Он взял котелок, сделал хороший глоток и, прежде чем вернуть его, глубоко и с наслаждением вздохнул.
– Это, бля буду, лучшее пойло, что мы, бедняги, можем ебнуть! – оценил он с благодарностью, за которой не смог скрыть зависти. Он придвинулся поближе к ним, а заодно ближе к теплу и свету. Вино немного смягчило его всегдашнюю колючесть, и он вроде бы стал немного дружелюбнее, но все равно держался в стороне, почти не участвуя в разговоре. Он немного смущал их своим присутствием, но они старались не подавать виду и время от времени, как будто невзначай, передавали ему какую-нибудь еду. Они прикончили вино и выбросили бутылки, когда в помещение по двое-трое начали возвращаться люди из отделения связи, некоторые слегка навеселе. Берн роздал остатки миндального печенья – все, что осталось от их посиделок, и они приготовились к отбою.
Глава XV
Он может храбриться для вида сколько угодно, а все-таки я думаю, что, как ни холодна эта ночь, он предпочел бы сидеть теперь по горло в Темзе, – да и я с ним, что бы там со мной ни случилось, – только бы быть подальше отсюда.
Пробыв три дня в Луванкуре, они вернулись в Бю и около четырех пополудни были уже расквартированы на старом месте. Они побросали ранцы, составили винтовки у стены сарая и уже собрались было отдохнуть, когда прибыла почта. Перед канцелярией роты тут же собралась толпа.
Почты было навалом. Шэм куда-то отлучился, и когда одно из первых писем оказалось для него, его забрал Берн. Для Мартлоу были письмо и посылка. Но самым удивительным в этой почте был рекорд Берна – четырнадцать писем и посылок. Почту в этот раз даже не сортировали предварительно, она грудой лежала на полу, и капрал-почтальон раздавал ее сам. Обычно капрал-канцелярист забирал почту в конторе почтальона и приносил ее в канцелярию, и сержант-квартирмейстер выкликивал имя адресата и просто бросал ему конверт. Однако в этот раз, желая побыстрее отделаться от этой рутины, а заодно перекинуться парой фраз с квартирмейстером, капрал-почтальон сам принес почту в ротную канцелярию еще до того, как они прибыли из Луванкура. Младший офицер был чем-то занят, и почтарь сам занялся сортировкой, а квартирмейстер тем временем сидел за столом и занимался своими делами, проявляя слабый интерес к происходящему. Примечательным было и то, что множество приятелей Берна разом проявили столь живую заинтересованность в его обогащении. После пары посылок и трех писем, отданных ему, очередное повторение его фамилии сопровождалось такими стонами и оханьем, что даже капрал-почтальон, казалось, был возмущен количеством посланий, которое ему пришлось тащить на своем горбу для одного адресата. «Берн!» – раздраженно крикнул он и точно бумерангом запустил в того очередным письмом. Кипа помаленьку уменьшалась, но имя Берна нет-нет да повторялось, сопровождаемое хором насмешек и шутливых жалоб. «Че, сука, всю кучу решил захапать?» – крикнул кто-то.