– Ты слышишь это? – спросил он.
– Да, – коротко ответил Берн, и Шэм снова вытянулся на спине, уставившись в стропила крыши. Берн несколько мгновений сидел неподвижно, затем набрал полную грудь воздуха, быстро выдохнул и снова замер.
– Зачем ты так делаешь? – спросил Шэм.
– Что делаю?
– Так дышишь. Знаешь, у меня была тетка, вот так же дышала и померла от сердечного приступа.
– Меньше всего мне грозит смерть от сердечного приступа, – коротко и сухо ответил Берн.
Он снова улегся и натянул одеяло до подбородка. Было еще рано, всего-то полшестого, и вскоре оба снова спали под ритмичное буханье пушек, похожее на удары басового барабана.
После завтрака Берн, проходя мимо палатки полкового штаб-сержанта, увидел на пороге его ординарца. Тот, видимо, только закончил с бритьем и теперь сидел на ящике у входа. Берн обратил внимание, что подошвы его башмаков подбиты.
– Не думал, что ты собираешься с нами в атаку, Бартон, – сказал Берн, удивлением придавая фразе тон вопроса.
– Полковой не хочет, чтоб я шел, – ответил Бартон, застенчиво улыбаясь. – Он пытался сделать, чтобы мне не идти, но не получилось.
Он улыбался и краснел, как бы извиняясь.
– Не знаю, зачем было так беспокоиться, – рассудительно продолжал Бартон. – Это вполне справедливо, что я иду вместе с остальными. А по мне, что идти, что нет. Иногда думаешь: может, лучше зашланговать? Но чем я лучше остальных? Пожалуй, лучше мне пойти.
Последние слова он произнес медленно и как бы с трудом. Усилие, которое ему понадобилось, чтобы выговорить их, и торопливость, с которой он завершил фразу, доказывали, что все это правда. Понимание высшей необходимости заставило его отбросить все другие, менее существенные соображения. Он думал о своей жене и ребенке, о том, что оставил их в сравнительной безопасности, и о той доле, которая выпадет им, случись с ним худшее. А еще о том, что война – жестокий и ревнивый бог, безжалостно уничтожающий своих соперников.
– Ты ведь из роты Б, нет? – спросил Берн в попытке увести разговор от этой неудобной темы.
– Да, – бодро отвечал Бартон. – Знаешь, там отличные ребята, в роте Б. И офицерский состав, и унтер-офицеры. Хорошие парни.
– Ну что ж, удачи тебе, Бартон, – пожелал Берн на прощание. А что еще было сказать?
– И тебе счастливо, Берн, – ответил тот тоном человека, не верившего ни в счастье, ни в удачу.
Весь день прошел в приготовлениях, было много неразберихи и бестолковой спешки. Но так могло бы показаться только неискушенному наблюдателю, на самом деле за этим поверхностным бардаком скрывался четко отработанный подход. Тем, кто не знаком с напускной небрежностью в действиях британских офицеров и солдат, включая даже самых опытных, могло бы показаться, что дело поставлено из рук вон плохо. А между тем процессы были организованы самым тщательным образом, все мелочи скрупулезно проверены, а ошибки и недочеты исправлены. Берн, Шэм и Мартлоу выходили на построения с ротой А, хотя их вещи и постельные принадлежности до сих пор оставались в помещении связистов. Они были рады оказаться в отделении капрала Джейкса под началом сержанта Тозера. Джейкс, на первый взгляд производивший впечатление туповатого и упрямого парня, на самом деле был хладнокровным и рассудительным бойцом, решительным, но расчетливым и наделенным достаточно гибким умом, чтобы извлекать максимум пользы в любых обстоятельствах. Как и большинство его земляков, он был невысок, широкоплеч, полон здоровья и жизненных сил.
Мистер Финч, в отличие от мистера Созерна, был в то утро в самом центре событий. Он выстроил людей и произвел проверку противогазов со всей серьезностью и тщательностью, принятыми в полку, а когда проверка была окончена, улыбался, будто школьник, которому вскружили голову собственные успехи. Да и остальные были взволнованы, радостное возбуждение нарастало. Кажущаяся бестолковой суета, вызванная построениями, проверками и смотрами, сменялась периодами затишья, столь же иллюзорного. Мистер Финч куражился, внезапно разражался пронзительным хохотом и резко себя обрывал. То и дело вспыхивали короткие, яростные стычки между людьми, но тут же гасли, и вновь наступало хрупкое затишье.
Замечено, что люди могут без труда скрыть свое волнение. Куда сложнее скрыть то, что волнение скрывается. Казалось, люди вовсе не замечают друг друга. Одни бесцельно слонялись по территории, другие с мрачным видом сидели нахмурив брови, третьи, небольшими, по два-три человека группами, спешили по каким-то своим делам, обмениваясь на ходу короткими репликами, при этом лица их были тревожными и полными отчаянья. Пожалуй, самой странной была именно овладевшая всеми потребность куда-то спешить. Кто-то, увидав знакомого, корчил рожу в нервной ухмылке, по-собачьи скаля зубы, и тут же стирал ее скучающим зевком. Эти признаки запредельного напряжения эпизодически, на мгновение, вырывались наружу, в той или иной степени они присутствовали у каждого, и тем не менее общий настрой был спокойным и серьезным.
Берна иногда удивляло, насколько же батальон, укомплектованный людьми, призванными из Лондона или главных городов провинций, отличается от их батальона, сформированного из сельских жителей и небольшого количества шахтеров, обитателей мелких рабочих поселков. Они смотрели на жизнь просто, и это придавало им определенное достоинство, поскольку они не забивали себе голову всякими глупыми условностями. Конечно, им не чужды были никакие человеческие желания, а вместе взятые, они воплощали в себе большинство известных человечеству пороков, но они не зацикливались на своих желаниях и пороках и могли совершенно спокойно обходиться без их удовлетворения, поскольку даже в сладострастии есть доля чистоты. На первый взгляд это были грубые и жестокие натуры, однако им удавалось не только успокаивать и ободрять друг друга, но и помогать смириться с выпавшей им долей. И делали они это с такой чуткостью и тактом, какие редко встретишь в жизни. У них отобрали все, включая даже собственные тела, превратив их в орудия войны, а они отвернулись от жизненных катастроф и страданий и обратили свой взор к небу, но, увидев, что рай пуст, вгляделись в собственные безмолвные сердца. Их довели до последней черты, где гаснет всякая надежда, и тогда они просто обнялись за плечи и с пылкой убежденностью заверили друг друга, что все будет хорошо. Хотя давно уже не верили ни во что, кроме себя и друзей.
Бесконечные работы, построения и проверки не очень их беспокоили, настолько вошла в их жизнь привычка повиноваться. Как-то раз во время перерыва Шэма и Мартлоу отправили с каким-то поручением на склады. Мартлоу прислонил винтовку к стене сарая и, бросив мимоходом несколько слов Берну, поспешил вслед за Шэмом. Мистер Финч, стоявший в нескольких футах от них и все слышавший, обратился к Берну:
– Стыд берет посылать в атаку такого мальчишку, правда? – тихо и мягко проговорил он.
– Этот мальчишка был с нами при Сомме в июле и августе, сэр, – ответил Берн, хотя было очевидно, что он и сам считает это постыдным.
– Был там? – восхищенно воскликнул мистер Финч. – Крепкий парень! И все равно стыдно.
Он с силой треснул своим стеком по комку грязи.
– Ну и говно погода. Как тут наступать? – еле слышно, как бы говоря с самим собой, пробормотал он. – Но нам остается только хорошо делать свое дело.
Подошли несколько человек, и мистер Финч побрел своей дорогой. Донесся грохот орудий, и Берн подумал, что здесь не такой жестокий обстрел, как при Сомме. Появился сержант Тозер, зашел в пустую хибару, и Берн последовал за ним.
– И что вы думаете об этом, сержант? – спросил он.
– А что тут, сука, сделаешь? Сам-то как думаешь? В конце концов, что, блядь, стряслось-то? Ну, прорвемся мы и в этот раз, как не раз, блядь, прорывались. Нормально все будет. Не думаю, что в этом деле будет больше бардака, чем в предыдущих. Подай-ка мне вон тот черенок от лопаты, этот сучий сапожник пробил мне гвоздем подошву.
Он размотал обмотку, стянул башмак и, сев прямо на землю, принялся нащупывать проклятый гвоздь, причинявший неудобства. С раздражением, но терпеливо, он отыскивал его и попытался загнуть или отломить острие железной пяткой на рукояти лопаты.
– Заебала эта хуйня! – раздраженно ворчал он себе под нос.
В конце концов ему удалось справиться с гвоздем, и, критически ощупав место, где торчало острие, он обулся.
– Ты ж не собираешься мозгоебством заниматься? – мягко спросил он.
– А кто тут мозг ебет? – обиженно ответил Берн. – За меня будьте спокойны, сержант. Я-то не подведу. Если я и получу пиздюлину, то хоть вся эта хуйня для меня закончится.
– Ну и хорошо, сынок! – сказал сержант. – Ты пойми меня правильно. За тебя я не беспокоюсь. Просто у самого мозги раком встали. Вот начнется дело, и все станет как надо. Все равно ведь сделаем.
Он поднялся на ноги, наклонился, поправил брючину над башмаком, повернулся с поднятой рукой и посмотрел, ровно ли сидят обшлага над каблуками. Расправив плечи, он слегка вздернул голову и выпятил подбородок, чтобы придать лицу агрессивное выражение, и шагнул за порог в дождливую муть.
– Готов поклясться, что наша артиллерия так взъебет этих фрицев, – начал он, обернувшись через плечо и не замечая входящего в помещение мистера Финча, – и если они пока еще не всосали, то сильно удивятся… О, пардон, сэр! Не заметил, что вы зашли.
– И что, сержант, мы победим? – улыбаясь, поинтересовался мистер Финч.
– Еще бы, сэр! – мрачно отозвался сержант. – Но не прямо сейчас.
– Да, сержант, насчет тех гранат… – начал мистер Финч, и Берн, козырнув, вышел и направился к помещениям связистов.
Вечером они много не шлялись. Зашли в кабачок, распили на всех бутылку винца, затем прошлись по городу из конца в конец. Городок был растянутый, хаотично застроенный, в нем оставалось много гражданских, из неплотно закрытых ставней пробивались полоски света. Желания выпить дрянного вина или пива в переполненном и шумном ресторанчике у них не возникло, так что они решили обойтись положенной им порцией рома. На обратном пути к казарме они зашли в контору Юношеской христианской ассоциации выпить какао. В зале Ассоциации было так же шумно, как и в кабаке, да к тому же тут дурачились и кривлялись. Один мужик распевал «Хочу домой»: