По толпе пошли гулять трусливые поскуливания. Кровавые твари бежали от Йозефика в ужасе. План удался. Вир Тонхлейн ликующе орал и стучал себя кулаком в грудь, глядя на бегущего врага. Большая часть работ по спасению Сьомирины была выполнена, оставалось только уехать в сторону заката или рассвета на шикарном «Клоперблох-Ажимо».
Йозефик находился на пике триумфа, и тут ему нанесли удар тяжелым тупым предметом в затылочную область. Он как подкошенный рухнул на землю. Голова глухо стукнула о мостовую.
В наступившей темноте и тишине было хорошо, как под проверенным и надежным одеялом, которое уже не раз зарекомендовало себя в борьбе против всех ужасов окружающего мира. Бесконечное падение, не сопровождаемое головокружением и тошнотой, убаюкивало. Никаких тлеющих сигилов, ни одного потустороннего шепотка, полное отсутствие висящих в пространстве лиц, заливающихся беззвучным и безумным хохотом, – бессознательность обеспечивала своего гостя полным пансионом. Бессознательность была шикарна, нельзя это не признать, но, увы, из-за ее природы и признать тоже не удастся, пока к ней в гости не приплелась невменяемая кузина – бессознательное. И тут началось.
Из мягких глубин тьмы начали приближаться невидимые они. Йозефик заерзал у себя в голове. Он их узнал. Он их почувствовал. Он вспомнил свой страх перед ними. Их становилось все больше. Они беспрестанно срастались и разваливались под гнетом своей отталкивающей плоти. Даривший покой и умиротворение полог темноты трещал по швам от их неудержимого натиска. Неисчислимое воинство, не считаясь с потерями, хамски шло на штурм. Верная своим убеждениям тьма погибла и, топча ее обрывки, на сжавшегося в одну звенящую точку вир Тонхлейна обрушилась мутная волна комочков из манной каши.
Инстинктивное омерзение велело бежать из оскверненного святилища духа, хотя бы даже и в суетный мир реальной жизни (прошу заметить, что это название дано ей аборигенами). Тут хоть желание растоптать ближнего или увеличить какую-нибудь часть тела отвлекает от постоянно растущей угрозы, порождаемой манной кашей. Йозефик с воем пришел в себя. Мелькающие в залпах салюта окровавленные козлиные рожи, бурлящие паразитами, на несколько мгновений показались ему такими близкими и родными. Так приятно было вернуться в мир обезображенной древними ритуалами и неисповедимым злом плоти, крови и гноя, что он даже не сразу начал орать и вырываться.
Зачем-то ему к лицу поднесли голову Сьомирины. Она была грубо выдрана вместе с позвоночником и обломками ребер и чьими-то заботливыми лапами украшена все тем же белоснежным платьем. Из нее будто сделали детскую пальчиковую куклу из папье-маше и старых тюлевых занавесок. А теперь кто-то своими грязными пальцами ковырял у нее в носоглотке, заставляя открывать рот в могильном молчании, которое казалось куда более оглушительным, чем издаваемые ликующими тварями вопли. Йозефика вырвало, он с пеленок ненавидел кукольный театр.
– Пс-с-ссы! Пс-с-с-с-сы! – заревел он и, подавившись, добавил: – Убью…
Ему в лицо ткнули обрывком древнего гобелена. Он успел разглядеть только закованных в сияющие латы рыцарей странных пропорций и погоняемых ими неизмеримо других тварей. Жесткая ткань драла пылающее лицо, и царапины наполнялись жуткой щиплющей болью. Он заорал, изогнулся, как коромысло, и снова пролился проклятьями и нехорошими обещаниями. В ответ сотни когтей впились в плоть его рук и ног. Отвратительные клешни ухватили за горло и помяли воротник рубашки. Теперь он был полностью обездвижен. Оставались у него в запасе самые его старые фокусы протеста, однако даже в такой ситуации пачкать штаны было как-то неуместно.
И вновь перед надежно удерживаемым Йозефиком появился, увенчанный таким прекрасным лицом, окровавленный обрубок Сьомирины. В, наверное, еще теплых глазах гасли сполохи алого огня. Лицо улыбнулось, и из расплывающегося вокруг багрового марева с вызывающими дрожь пульсирующими алыми прожилками появилась ровно отрубленная кисть руки. Она коснулась щеки, даря утреннюю прохладу. Покой. Откуда он мог взяться в таком бешеном водовороте зла и безумия?
Это все был кровавый морок и обман. Сьомирина была мертва. Сейчас его, вир Тонхлейна, пытаются затащить на прослушивание на одну из главных ролей в какой-то пьесе уродливого хаоса.
«Пусть так. Все равно. Неча тут делать более, – безразлично думал Йозефик, чувствуя, как хватка кровавых когтей слабеет. – Но вот кое в чем вы слишком далеко зашли».
Слезы продрали полные дрожащей лавы разломы на его щеках. Он смотрел на бесконечно прекрасное лицо. Он прощался и не мог распихать по карманам памяти достаточно. Даже несмотря на то что жить ему оставалось кот наплакал, хотелось запомнить побольше. А потом он, ловко извернувшись, стукнул любимое лицо по носу, пытаясь сбить его с лапы кукловода. В ответ ему по носу вмазал твердый как камень, сияющий золотом кулачок. Йозефик пошел посмотреть, как там кормят в нокауте.
Очнулся Йозефик в постели. Нехорошее самочувствие охватывало весь организм и даже немного выступало за его рамки. Его мучало гнетущее чувство стыда, и, что самое гадкое, оно было физиологического характера. То, что для стыда были причины, он понял благодаря тому, что был надежно привязан к кровати. Его еще никогда в жизни не привязывали к кровати. Это было откровенно излишним, так как его собственное тело самостоятельно пресекало все попытки пошевелиться.
Моргание – это так просто, пока не задумаешься о том, как же это удается делать разумному существу. На начальных этапах освоения этого вроде как самостоятельного навыка немаловажную роль играет синхронизация век. Если веки не работают в одной слаженной команде, мир перестает втекать в органы зрения равномерным потоком. Вместо этого он вбрасывает переваливающиеся с ноги на ногу отдельные картинки, от которых начинает кружиться голова и болеть лицо. Йозефику приходилось созерцать будоражащее стробоскопическое шоу, пока он с немалым трудом заново узнавал свое тело.
Через некоторое время он освоил основные навыки созерцания мира. С пониманием дело обстояло несколько хуже, но, к счастью, до него еще дело не доходило.
Вир Тонхлейн медленно осмотрелся по сторонам. Его окружали стены. Именно окружали, так как комната была определенно круглой. Пастельного розового цвета стены, овальное окно с розовыми же занавесками и бесполезным выгнутым подоконником, на который кто-то все же умудрился поставить горшок с пыльным тысячелистником, дверь с округлым окошечком, покрытая узорчато растрескавшейся белой краской, плетеное кресло, в котором, вальяжно скомкавшись, отдыхал мохнатый плед, и крайне ненадежного вида прикроватная тумбочка. Еще там была кровать с Йозефиком, но этот предмет молодой человек считал в данный момент единым целым и гордо именовал собой.
От окошка веяло смесью полуденного зноя и сильного ветра. Отчего-то Йозефик не ощущал его аромата. Но даже консистенция воздуха приносила ему удовольствие. Он был вынужден признать, что тут было очень даже хорошо. Вот если бы он еще смог отломать от себя страдающее тело, жизнь стала бы идеальной.
До него донеслись приглушенные дверью разговоры. В ушах затрещало, когда он попытался прислушаться. Потом послышались шаги, приближающиеся к двери. Еще до того, как дверь сухо заскрипела петлями, Йозефик притворился спящим. Кто-то подошел к его кровати и положил тонкую прохладную руку на лоб. Вот если бы ему на лоб шмякнулась холодная скользкая чешуйчатая рыбина, он бы открыл глаза и даже, может быть, возмутился. Но от этого прикосновения он улыбнулся и провалился в сладкую дрему.
Нет ничего слаще, чем дремать в полдень, и нет приятнее пробуждения, чем от трепетания солнечного света, пробивающегося сквозь пляшущую листву. Конечно, при этом можно заплутать в пространстве и времени, но все равно это один из сладчайших моментов в жизни, которого по своей наивности лишены люди честные и трудолюбивые. А когда, пробудившись столь приятным способом, первым, что вы видите, оказывается сидящая в окне прекрасная дева, то жизнь можно считать сложившейся и готовой к своему логическому завершению, то есть к счастью.
Теперь Йозефик не видел смысла притворяться спящим. Он, по-свински чавкая, пожирал глазами чудо на подоконнике. Откуда в его жизнь могла прийти такая прелесть, он понять не мог и даже не пытался. Он был слишком слаб, чтобы мучать себя сомнениями и терзаниями чего-то вроде совести, и просто получал эстетическое удовольствие. Прелесть, наверное, услышав щелканье его век, обернулась. Он ее почти сразу узнал – уж очень мешали еще не рассосавшиеся синяки под глазами этой прелести. В общем, это была Сьомирина.
– Очухался наконец, свинота, – сказала прелесть и изящно соскользнула с подоконника. – Третий день тебя в себя приводят.
– Сьомирина?
– Прогресс. Уже узнаешь.
Йозефику стало очень-очень стыдно. Он понял, что сделал что-то выходящее за рамки приемлемого. Не зря ведь Сьомирина держалась так строго. И не зря она вдруг стала смотреть на него взглядом, который должен вызывать доверие, но, как правило, ввергает в пучину сомнений.
Она подошла и приложила прохладную ладошку к его щеке.
– Не обижайся, но это для твоего же блага.
– Мне это не нравится. Никому не нравятся подобные речи, – возмутился Йозефик, но, вместо того чтобы избавиться от ее прикосновения, постарался прижаться к прохладной руке так сильно, как ему позволял такелаж кровати.
Сьомирина мягко отстранилась и прошла к двери.
– Сударыни, будьте добры, освежите клизму герцогу! – крикнула она в коридор и, обернувшись к начавшему стремительно бледнеть вир Тонхлейну, ехидно улыбнулась: – Не буду вам мешать.
Йозефик мог поклясться, что в голосе ее было немало мстительных ноток. Он нервно заерзал, поскрипывая ремнями.
В данном месте повествования в подробности вдаваться не следует. Пришли две насыщенно розовощекие женщины, перевернули кровать Йозефика и сделали все, что от них требовала нелегкая профессия. С точки зрения бренной плоти Йозефику полегчало. Сьомирина вернулась вскоре после окончания унизительных процедур.