Она пожала палец обескураженного Тикро, чмокнула тропу в щеку, отметив про себя, что от нее очень приятно пахнет, забрала Йойка и уселась в машину. Она стеклянными глазами смотрела прямо перед собой.
– Йозефик, поехали, – дрожащим голосом сказала она.
– Ну, мы тогда действительно поедем, да? – замямлил Йозефик.
– Не выдержали нервишки, а? – засмеялся Тикро. – Ничего не бойтесь. Я вас не трону. Можно сказать, я даю вам свое благословение.
– Вы не страшный, совсем-совсем. Вы даже милый, – залепетала Сьомирина. – Это вдруг накатило. Ощущение такое… Бежать отсюда надо.
– Ох, я бродяга старый! – Тикро хлопнул себя промеж рогов. – Совсем позабыл. Это все от этого… Места, что ли. Где мы живем. Вы еще долго протянули. Давайте поскорее убирайтесь. Может, еще свидимся.
Йозефик кивнул божеству, помахал рукой тропе, усердно пряча глаза.
– Ой, какой же ты дурила, Йозефик, – смеясь, заговорила тропа, – сам весь день меня разглядывал, ощупывал, объезжал, как дикую кобылицу, а теперь глаза прячешь. Балбес страшненький.
Она махнула на прощание рукой и, не оборачиваясь, ушла за горизонт.
Йозефик опасливо покосился на Тикро, но тот, похоже, совсем по другому относился к ощупыванию и объездке его дочерей. Молодой человек повернул ключ зажигания, и ничего не произошло.
– Это уже входит у тебя в привычку, дорогуша! – зло крикнул он и хлопнул рукой по торпеде.
– Бак опять пустой, – сказала сильно побледневшая Сьомирина.
– А зачем же вам тогда я? – бодро спросил Тикро, чья набедренная повязка мелькала свозь дырки в крыше. – Сейчас я наполню эту красотку.
Послышался звук откручиваемой крышки бака. Божество зашуршало своим куцым одеянием и наконец заявило:
– Цените, человеки, ради вас сам Тикро становится на колени.
Оборачиваться человеки побоялись. Тикро немного покряхтел, опускаясь на колени. И раздался полный жизни звук бьющей в гулкую сталь струи.
– Полна коробочка.
Тикро встал и хлопнул «Клоперблох-Ажимо» по огнестрельным путем перфорированной крыше.
– Добрый путь!
Глава VI
Промозглая сырость проявляла поразительную изобретательность в своих попытках сделать существование двух дрожащих на заднем сиденье изуродованного «Клоперблох-Ажимо» существ еще более неприятным. В разбитые окна влетали брызги разбивавшегося об изломанные скалы прибоя. Они были щедро сдобрены обрывками водорослей и неопределимой органической дряни. В усыпавшие кузов авто пулевые ранения медленно втекал густой туман. Своими ласковыми щупальцами он гладил пиджак, под которым сжались два изможденных человека. На ткани оставались капли росы, похожие на глаза плачущих паучков. Моросящий дождь, прежде чем скользнуть под гостеприимно продырявленную крышу, собирался с духом в крупные тяжелые капли. Он метил по неприкрытым участкам кожи. Особый восторг он испытывал, когда удавалось улучить момент и скользнуть за шиворот.
Из приплясывающего над темными волнами тумана прилетел протяжный гудок возвращавшегося в гавань судна. Чуть позже стали слышны вежливое покашливание старого двигателя и недовольное бурление воды за кормой. Скрипнула дверь каюты, и кто-то прогромыхал по палубе тяжелыми сапогами.
– Паскар, пленка ты береговая, опять дрыхнешь у штурвала? Гляди у меня, если еще раз по косе чиркнешь, мигом на берег вылетишь. Будешь на заводе консерву закатывать, как баба! Все-таки спишь!
В тумане раздался дикий вой.
– Уууууу! Не надо, шкипер. Шкипер, оторвете ведь ухо-о-о-о-о!
– Что ж тебе, собака, ухо твое дороже моего баркаса? Пшел тогда вон!
– Не-е-е-е-ет, папаня, не надо-о-о-о!
Плеск тела резко помещенного в воду, сопровождал высокочастотный визг. Воды в этих местах были холодны всегда, даже в разгар лета. Их стылая влажность пропитала и берег, и небо над ним. Здесь природа была аскетична и не считала необходимым наряжаться в яркие краски перед кем бы то ни было. Напротив, она пряталась за густыми туманами и почти непрестанной моросью. Тело добарахталось до береговых скал и шлепнулось об них на гребне волны.
Йозефик всхрапнул и проснулся. Все ломило от сырости, даже волосы. Бок, на котором он лежал, вообще превратился в звенящую оловянную отливку. При каждом движении раздавался жуткий хруст. Больше всего молодого человека пугало то, что, кажется, этот звук издавали даже не суставы, а одеревеневшие мышцы. Он попробовал сесть. Голова Сьомирины соскользнула с его плеча и ткнулась ледяным мокрым носом прямо в шею. Йозефик резко дернулся от неожиданности. Тело ответило серией громких хрустов и потрескиваний. И одним протяжным страдальческим стоном. Сьомирина разлепила опухшие глаза.
– Какое утро недоброе, – хрипло сказала она.
– По крайней мере мы живы. И здоровы. В общих чертах.
Йозефика самого слабо утешали подобные размышления. Они казались ему в данный момент поверхностными и отчасти лицемерными. Их живое состояние было весьма шатким. Молодой вир Тонхлейн, например, приближался к той черте переохлаждения, пересекая которую человек практически со стопроцентной гарантией подхватывает кровавую сопливицу. Сьомирина, в свою очередь, уже приобрела вид чахоточный и сердитый.
– Зря я тут на ночь остановился, – начал корить себя Йозефик. – Прямо на берегу, в самой сырости. Мог бы и рощицу какую-нибудь найти. Или куст. Или вообще до жилья добраться.
– И до еды, и до горячей ванны, – продолжила тоскливо Сьомирина. – Но, как видишь, ничего лучшего, чем голые скалы и тухлые водоросли, тут нет, так что не кори себя уж очень сильно.
– Без вашего совета я бы непременно наложил на себя руки, моя сиятельная госпожа.
Йозефик произнес это елейным тоном и по-шутовски поклонился, за что был немедленно наказан своей собственной поясницей. Девушка посмотрела на скрюченного компаньона с робкой печалью. Она отошла от машины на шум невидимого в молочном тумане прибоя. Там, где из глинистого склизкого берега торчали черные изломанные зубы скал и собиралась грязно-белая пена, она увидела странную тень. У горбатой твари были толстые кривые ноги. Узловатые руки с невероятно подвижными пальцами свисали ниже колен, а за спиной туго хлопали под натиском ветра и волн сложенные перепончатые не то плавники, не то крылья. Тварь качнулась в сторону Сьомирины.
Девушка завизжала отчаянно, безысходно. Такой мерзости ей не доводилось видеть никогда в жизни. Чуждая морская тварь была настолько противна ее сухопутной натуре, что остатки самообладания покинули ее. Ноги ее подкосились, она рухнула в жидкую болезненно-серую грязь, зажмурилась и зарыдала. Гадко и противно, пуская слюни и сопли, омерзительно скривив лицо и ломая руки.
Внутри молодого вир Тонхлейна все похолодело еще больше, хотя это и кажется невозможным после такой ночевки, когда он услышал крик Сьомирины. Он побежал к берегу, оскальзываясь на раскисшей глине и цепляясь за щетинистые куцые кустики. Когда в тумане обрисовались контуры дрожащей и скорчившейся от ужаса девушки, которая уже не визжала, а издавала непрерывный стон на одной низкой ноте, Йозефик уже двигался на четвереньках. Руки покрылись глиной и мелкими камушками. Противнее всего было ощущать прилипшие размякшие травинки, которые протягивались между пальцами и ерзали на тыльных сторонах ладоней.
– Чего ты орешь? Чего ты, Сьомирина? – запричитал Йозефик, подползая к трясущейся девушке и обнимая ее.
Она не обратила на его присутствие никакого внимания. Ее прекрасные глаза тонули в холодных пучинах ужаса. Смешиваясь с клочками бледного тумана, они гасли и стекленели. Девушка приблизилась к той границе, за которой страх превращается в вечный кошмар безумия, и спасти от этого может только хорошая оплеуха. Йозефик влепил ее не задумываясь.
Сьомирина прекратила выть, зашмыгала носом и уставилась на Йозефика, будто первый раз в жизни его видела. Беспардонное поведение вир Тонхлейна отодвинуло на второй план такие мелочи, как безликие ужасы моря. Во вновь оживших глазах загорелись маленькие огоньки гнева.
– Приятель, а ты знаешь, как дам потчевать, – раздался голос со стороны воды.
Сьомирина как-то равнодушно пожала плечами и уже собралась продолжить свое низвержение в глубины бессознательного ужаса, но тут до нее дошел смысл сказанного. Она сердито прищурилась в туман. Йозефик поспешно выпустил ее из своих объятий и отполз в сторону, стараясь успеть до начала светопреставления.
– Я возмущена вашей грубостью!
Примерно такую мысль выразила девушка в своей продолжительной речи, щедро приправленной острыми словечками и пикантными подробностями, описывающими ближних и среднеудаленных родственников, основные вехи их биографии, матримониальные нестыковки, и наконец назвала незнакомого обидчика ублюдком.
– Ну, вы это, сударыня. Вы это… Вы да! Вот.
Незнакомец приблизился, плюхая резиновыми сапогами, полными воды. С него свисали измочаленные бурые водоросли, с которых часто капало. Их-то девушка и приняла с перепугу за щупальца. Он протянул Сьомирине ширококостную мозолистую руку с коротко обгрызенными ногтями. Сьомирина, все еще раскрасневшаяся от нецензурных речей, слегка улыбнулась и протянула свою узкую ладонь. Тогда ее рывком поставили на ноги.
– Нельзя тут на земле сидеть, сударыня. Все отстудите, и что потом? В прошлом году недалече увалень один рыбу удил. Задом прям на камнях сидел. Все и отстудил. Так ему спину, знаешь, скрючило, что насилу всей гаванью в гроб затолкали. Вот как ему спину скрючило. А оно вам надо: после такого на камнях тут сидеть?
Просвещая Сьомирину, он отряхивал с себя морской хлам и постепенно становился похож на человека. Молодого, кряжистого, мордастого человека с детски наивными, но немного водянистыми глазами. Одет он был как рыбак.
– Я рыбак, – сказал незнакомец, чтобы развеять остатки сомнений, что он рыбак.
– А имя у вас есть, господин рыбак? – спросил подошедший Йозефик, покручивая револьвер на почти фиолетовом от холода пальце. Сьомирина посмотрела на него крайне неодобрительно.