– О, молодой человек, будет вам краснеть. Вы же не со зла и даже близко к правде не попали, так что я не в обиде. Муж-то мой был глух как пень. Что-то он, конечно, слышал, но только если очень поднапрячься. Вот поэтому мы с ним ни разу не поссорились. Такой вот вам секрет семейного счастья: либо не нести ерунду, либо ее не слышать. Душа в душу мы с господином Гренн жили, пока он собственной персоной не соизволил скончаться в процессе, можно сказать, измены.
Сьомирина крайне удивилась. По ее личному мнению, таким женщинам не изменяли. Разве что полные кретины. Но ведь таким женщинам не нравятся полные кретины. Сьомирина очень постаралась, но не смогла представить молодую вдову Гренн держащей под ручку кретина-изменника.
– Не морщись так, дорогая. Все равно не догадаешься, как это произошло. Это была крайне героическая измена, если бы он в портовом доме увеселений окочурился, тогда бы я про это точно не рассказывала. Вот бы позорище было, – вдова передернула плечами, – представить противно.
– Героическая измена – это что-то новенькое. Неужели… хм… подельница господина Гренна была кровожадным чудовищем, грозившим погибелью честным жителям Ацедьё? Глядя на вас, госпожа Гренн, не скажешь, что ваш покойный муж был лишен чувства прекрасного.
– Молодой человек, ваша галантность граничит с хамством, а грубость так изящна.
Вдова покосилась в зеркало на стене и поправила волосы.
– Однако вы правы насчет его погубительницы. Но я на вашем месте никогда Ее в глаза, да и за глаза такими словами не называла.
«Ее» вдова подчеркнула особой интонацией и осторожно кивнула в сторону окна. Йозефик попытался высмотреть, что там может быть связано с распутной погубительницей отцов семейств. Кусты он сразу отмел. Конечно, под кустом мог быть прикопан труп разлучницы, но тогда вдова не говорила бы о ней с подчеркивающей интонацией. Покосившийся столб с закопченным газолиновым фонарем, с лязгом раскачиваемым ветром, мог бы служить рабочим местом только для очень хладо– и ветроустойчивой профурсетки. Оставалось только одно – обитательница соседнего дома в облупившейся бледно-сиреневой краске. Все верно. Даже цвет дома выдавал грехопадение его обитательницы.
– Это вы про свою соседку? – гордясь своими умозаключениями, победно спросил Йозефик.
– Тьфу на вас, молодой человек. Не порочьте честных людей, вы ведь их даже не знаете.
– Но ведь там больше ничего нет! – возмутился Йозефик.
– Вы хотите сказать, что моря вовсе не видите?
– Море вижу.
Неловко получилось. Море Йозефик заметил только тогда, когда его в него ткнули носом. Как и все по-настоящему огромные вещи, оно было практически незаметно.
– Ваш муж погиб, когда пытался сбежать морем с другой женщиной! – восхитилась Сьомирина. – Извините, но это так романтично.
Хозяйка с жалостью посмотрела на девушку, у которой в голове прекрасная яхта с белоснежными парусами отчаянно пробивалась свозь шторм к теплым берегам и любви. На яхту обрушился чудовищная волна и разметала влюбленных по палубе. Паруса рвало шквалом, палуба гуляла, влюбленные смогли добраться друг до друга и заключить в последние объятия… И тут Сьомирину привел в себя щелчок по носу.
– Милочка, вернись, – засмеялась вдова Гренн, – и запомни на будущее: ничего романтичного в измене нет, особенно для того, кто остался за бортом.
Вдова строго посмотрела на Йозефика, отчего тот почувствовал себя неловко и пуще прежнего захотел помыться.
– Знаете ли, – хрипло начал он, но хозяйка прервала его властным жестом.
– Изви… – такой же жест заткнул Сьомирину.
– Хватит ваших догадок. Они многим бы показались оскорбительными и порочащими добрую память моего мужа. Самое же в них плохое то, что они в корне не верны. А еще мешают мне вдоволь наговориться. Ешьте. Пейте. Слушайте.
Вдова Гренн откинулась в кресле и стала похожа на древнюю старуху, уже заработавшую профессиональные пролежни на скорбном одре, которой вдруг захотелось рассказать историю своей молодости, потом принять своего праправнука за первую любовь и со словами: «Ах, любимый, ты все-таки пришел. Я так долго тебя ждала» – окочуриться и обделаться (в произвольном порядке).
– Мы познакомились с Альпиором в Лупри лет за десять до Предпоследней войны. Чудесное было лето. Вообще это было чудесное время. Молодость другой и не бывает. Вечера напролет мы гуляли по набережным, ярким проспектам и чудесному парку… Ах, нежный шепот дубов на закате. Вам непременно стоит там побывать! Никогда не забудете это чудесное место.
Йозефик мрачно улыбнулся и прикоснулся к едва заметному шраму на щеке. Он полностью поддерживал хозяйку в том, что такие воспоминания никогда не уходят. Напротив, они возвращаются регулярно по ночам и порой доводят до детских конфузов.
– Альпи учился в Луприанском Университете, гордостью был, прямо-таки сияющей звездой технической мысли. К сожалению, экономические соображения его волновали мало. Мне, конечно, трудно было нас двоих содержать, но когда я видела его рассеянный взгляд, то все проблемы казались ничтожными.
И вот однажды все-таки наступил момент, которого я всегда боялась. Альпи окончил свой Университет и не вернулся домой. Я дурой никогда себя не считала. Он перерос меня и исчез, и я это понимала. Глупая кукла, что я могла ему предложить, кроме ужина и половины постели? Села я тихонечко у окошка, поплакала часок, да и ожесточилась со всей силы. Только я букет, который он последний раз подарил (думаю, он цветы у особняка Грыльонди приворовывал), в окно швырнула, как он как ни в чем ни бывало заходит в комнату, в щечку чмокает и новый букет ставит. Орхидеи! Уж их-то не раздобыть за просто так. Вот уж я ему трепку устроила! Таких слов наговорила, что не приведи боги кому услышать даже в свой адрес. Альпи, тетеря глухая, глазами похлопал и сказал: «Я думал, тебе понравятся, это лилии».
Я тогда как зареву, на шею брошусь. Слезы ручьями текут, щеки-то от этого страсть как чешутся, а я все одно его не отпускаю. И тут слышу, что внизу звенит что-то. Я вниз-то посмотрела, а там слезы мои глупые по сапогам капают. Блестящие такие сапоги, высокие. Откуда, думаю, они только взялись? Глаза поднимаю, а у меня прямо перед носом погон, золотом шитый. Тут-то я неладное и почувствовала. Шаг назад сделала и вся из себя обескураженная стала.
Мой Альпи, мой милый тихий Альпи стоит в мундире, сапогах, да еще и кепи подмышкой держит. Я, естественно, как в себя пришла уже настоящую истерику закатила. Вот спрашивается, куда он вляпался? Как знала! Мой Альпи такой наивный был, чуточку не от мира сего. Не зря про таких говорят, что обязательно вступит или в лужу, или в бравую армию.
Я ору, визжу, руками машу, а он перед трюмо стоит и кепи свое глупое на голову прилаживает. Хвала всем богам, что наградили его глухотой, коли я без языка не вышла. Разворачивается он как ни в чем не бывало, улыбается от бака до бака и говорит: «Дорогая, наконец нам улыбнулась удача не только в личной жизни. Адмиралтейство впечатлилось моим трудом “О не столь простом поведении вод и воздухов, как поперву оное имеет казаться” и предложило мне службу. Так что пакуй чемоданы, радость моя, мы уезжаем в Пор-зи-Ун».
Пор-зи-Ун, боги, как я скучаю. Особенно по нашему дому за городом. Травы и деревья в цвету круглый год. Ветер шепчет сказки о море, а море само как лазурная сказка, белые и канареечные паруса на горизонте… А в этих туманах я даже горизонта не вижу. В Пор-зи-Уне мы поженились, очень тихо, а потом на маленькой яхте отправились в плавание: Мигрензи, острова Литрэ, Пыл, Камеранда, Нениньо – и даже вдоль Шаунского побережья прошлись. В Пор-зи-Уне родились двое наших сыновей. Пор-зи-Ун подарил нам семь лет неразбавленного счастья.
А потом над герцогствами начали сгущаться тучи. Все большее число идиотов писало в газетах о словах стремительно тупеющих и наглеющих недовольных и оскорбленных. Из шкафов доставали грязное белье целых народов и трясли им в исступлении. Это было очень мерзкое время. У каждой подзаборной пьяни, у каждого мелкого жулика, у каждого бездельника и дармоеда внезапно гордость бурным цветом заколосилась: и за нацию, и за предков, и за наиболее распространенную дремучую херню в его местах (будь то кошмарная сивуха или деревянное исподнее). С каждым днем все хуже становилось. Я перестала покидать дом, чтобы не встречаться в городе с возбужденными кретинами. Пришлось уволить прислугу. Застукала эту вроде милую женщину, когда она объясняла моим мальчикам, что они вообще-то не вполне люди и их дело – прислуживать людям настоящим. За то, что я ее выгнала, на нашу ограду повесили дохлую собаку. Вот вы мне скажите, что это за мрази такие? При чем здесь эта безвинная собака? Сами бы вешались – вони уж точно было бы больше. Когда это произошло, я первый раз увидела, как Альпи ругается. Словечки у него слабоваты, но вот голос! А как он багровел и вращал глазами! Я вам признаюсь, тогда с таким восторгом подумала, что вышла замуж за чудовище.
Вдова Гренн немного раскраснелась и лукаво посмотрела на Сьомирину. Та только пожала плечами и продолжила дуть на блюдечко с чаем – так было принято чаевничать в Бамли.
– Приказал мне паковать чемоданы и собирать детей. Альпи, мой Альпи приказал мне… Ух! Через несколько часов вернулся на автомашине вроде вашей, только совсем не дырявой. Мы покинули Пор-зи-Ун с радостью. Это было совершенно не то место, где можно было дальше радостно жить. Заносчивость, злоба и глупость весь город отравили.
Я в дороге долго причитала, что нельзя так было оставлять дом, бросать работу. Половину герцогств проехали, и только тогда мой муженек соизволил сообщить, что дом уже продан, а работа его в Пор-зи-Уне завершена по его же настоянию. Он уведомил Адмиралтейство, что в дальнейшем безопаснее проводить работы подальше от тухнущей на ласковом солнце клоаки лени и идиотизма, и его полностью поддержали. Без работы осталась целая орава гордых уроженцев Пор-зи-Уна, которые со всей возможной гордостью и почтением начали пить, воровать и плохо себя вести. Могу поклясться, что видела дым первых пожаров, когда Пор-зи-Ун, окурок юности моей, скрылся за холмом.