После этого я продолжила убирать мастерскую: вытерла пыль с коробок и ящиков, выровняла книги на полках и счистила с липких рабочих столов въевшуюся грязь. Бесконечные кипы газет, как я с интересом обнаружила, служили ему материалом для рисования: почти на всех полях виднелись маленькие рисунки – лица и корабли, растения или животные. Я осознала, что он был талантливым художником: в нескольких линиях карандашом или углем он изображал самую суть предмета. Я сделала немало набросков и рисунков своих бабочек и могла отличить истинный талант с первого взгляда. Техника была грубой и неаккуратной, но талантом он намного меня превосходил.
Я сложила газеты в аккуратные стопки, не разбирая их, но проглядывая заголовки, чтобы хоть приблизительно понять, что я пропустила за годы странствий по миру. Часто мелькали ирландский вопрос[4] и восстание махдистов в Судане[5]. Регулярно появлялись пруссаки, но в этом не было ничего удивительного. Пруссаки постоянно замышляли что-то низкое. А на западе Соединенных Штатов впечатляло количество вооруженных стычек. Но и это, вообще-то, не было новостью. По моему опыту, американцы очень дружелюбны, но при этом обожают свое огнестрельное оружие. Я отложила газеты в сторону и перешла к полкам с бутылками, содержащими химические препараты. У него была их целая коллекция: масса ядовитых, все легковоспламеняющиеся, а несколько могло вызвать сильные ожоги при контакте с открытой кожей. Во многих бутылках хранились различные консервирующие растворы, а одна этикетка просто рассыпалась у меня в руках, когда я до нее дотронулась. Я решила установить содержимое опытным путем, и когда понюхала раствор, в нос мне ударил резкий, отталкивающий запах формальдегида. Я отодвинула бутылочку подальше от края и продолжала уборку до тех пор, пока не придала всему помещению некое подобие порядка. С удивлением я обнаружила сборник романтической поэзии, примостившийся под горшочком с клеем, и уже собиралась устроиться поудобнее и почитать, как вдруг за спиной услышала гневный возглас:
– Черт побери, я же просил ничего здесь не трогать!
Мистер Стокер проснулся и, морщась, сидел на диване, разрабатывая одеревеневшие во сне мышцы.
– Я ничего не передвигала, – заверила я его. – Просто поровнее сложила книги и корреспонденцию, чтобы ничего не падало, и приготовила еду. Я бы поменяла консервирующую жидкость в некоторых из этих устрашающих банок, но, кажется, это не просто этиловый спирт, и я побоялась навредить экспонатам, изменив раствор.
– Ну хоть на это у вас ума хватило, – ворчливо признал он. – Раствор моего собственного изобретения.
– И не очень эффективный, – сказала я ему, указав на банки с новорожденными поросятами, плавающими в пенистой желтой жидкости.
– Это были первые попытки, их цель – обнаружить недостатки моей формулы, – едко ответил он. – И если ваше величество будет так любезно посмотреть образцы на этой полке, думаю, вы признаете, что раствор прозрачен, как ирландский хрусталь.
Я выполнила его просьбу и одобрительно кивнула.
– Отличная работа. Может быть, лучшие заспиртованные образцы, которые я когда-либо видела. Вы используете обыкновенный формальдегид? Нет, конечно, вы мне не скажете. Не нужно даже было спрашивать. Я бы очень хотела посмотреть, как вы монтируете свои образцы. Я научилась только правильно засушивать бабочек, но монтировать чешуекрылых несравненно проще, чем млекопитающих.
Он с любопытством, но не очень дружелюбно посмотрел на меня.
– Как получилось, что вы интересуетесь бабочками? Это обычная сфера деятельности для дамы-натуралиста, но я очень удивлен, что вы не занимаетесь чем-то зубастым.
– Хм… – Я рассматривала очередного новорожденного поросенка, восхищаясь завитком его маленького розового хвостика. – Это впечатляет. Кажется, что он вот-вот завизжит.
Этот образец, один из лучших, до такой степени был похож на живого, что мне все время казалось, будто он вот-вот пошевелится. Как и мои бабочки, он производил впечатление просто замершего на минуту посреди какого-то своего занятия и собирающегося двигаться дальше. В нем виделось спокойствие и ожидание – качества, которые должны быть свойственны любому хорошему препарату.
Я очнулась от своих мыслей.
– На чем мы остановились? А, да, бабочки. Они давали мне возможность убегать подальше от деревень, где я росла. Девочкам не положено бесцельно бродить по полям. Это признак эксцентричности. А потому я купила себе сачок и морилку, и тогда все стало выглядеть благопристойно.
Его губы тронула тень улыбки.
– Это я могу понять. Меня всегда считали странным из-за того, что мои карманы вечно были набиты банками с головастиками, да к тому же я препарировал кроликов, вместо того чтобы их есть.
Я улыбнулась при мысли о том, как он мальчиком ходил с карманами, полными головастиков, но он неожиданно устал от разговора. С резкостью, которую я замечала у него и раньше, он холодно посмотрел на меня и поднял банку с клеем.
– Мне пора возвращаться к слону. Я и так уже потратил уйму времени.
Он снова принялся за толстокожее создание, оставив меня в компании Гексли. Я не возражала.
– С затворниками тяжело ладить, – пробормотала я собаке.
Мистер Стокер был не первым мужчиной в моей жизни, который чувствовал себя неуютно в компании женщин, и точно не последним. Может быть, он страдал от патологической нелюбви к женщинам в целом, но с уверенностью, появившейся с опытом, я считала причиной всех этих уколов и грубостей разбитое в ранней юности сердце. «Некоторые люди так и не могут оправиться от давних потерь», – подумала я.
Я разлила себе и Гексли по мискам суп, намеренно проигнорировав мистера Стокера, раз он был занят слоном. Над мисками клубился густой пар и разливался аромат, вкусный и манящий, и мы с Гексли с удовольствием принялись за еду, а мистер Стокер в конце концов отложил лопатку с клеем и подошел к котелку.
– Ну и что это такое? – спросил он.
– Еда для собаки, – спокойно ответила я.
Он раздраженно посмотрел на меня и налил себе порцию. Свободных мисок больше не осталось, и ему пришлось есть из треснутой фарфоровой чаши, которая явно была частью его рабочего инвентаря.
– Удивительно, что вы ничем не отравились, – заметила я.
Он отправил в рот сразу полную ложку похлебки.
– Я был бы рад отпустить какое-нибудь колкое замечание по поводу отравления вашей стряпней, но не получится. Это прекрасно. Не припомню, когда я последний раз ел горячую еду.
Он съел три миски, каждую следующую все медленнее и спокойнее. Наконец он выскреб последнюю ложку и вздохнул с сытым видом.
– Вы плохо о себе заботитесь, – сказала я. Это было просто наблюдение, а не обвинение, и, кажется, он так это и воспринял.
Он пожал плечами.
– Слишком много работы, слишком мало времени и слишком мало денег. Вы были правы насчет моих привычек. Я сплю, когда придется, и что-то перехватываю из еды, когда вспоминаю об этом, просто, чтобы поддерживать свои силы. Ну и джин, конечно, – добавил он с утомленным видом заядлого пьяницы.
Я ничего не ответила, подошла к своей сумке и достала фляжку.
– Вот. Я привезла это из своих путешествий. Мне кажется, это очень укрепляет.
Он взял фляжку у меня из рук, сделал большой глоток и сразу закашлялся так, что чуть не задохнулся.
– Господи, что у вас там, черт возьми?!
– В Южной Америке есть такой напиток, называется кашаса, это что-то вроде рома, но его делают из сока сахарного тростника, а не из патоки.
– Я с ним знаком, – сказал он с сожалением в голосе, – чуть ли не год потратил на эту дрянь в Бразилии. Но это совершенно на нее непохоже.
Я намеренно оставила без ответа это упоминание о его прошлом. Если он с таким усердием старался скрыть свое настоящее имя, я была не вправе его разоблачать. По крайней мере, пока.
– Когда я охотилась на бабочек в Венесуэле, я останавливалась на постой у одного джентльмена, владельца обширных полей сахарного тростника в Бразилии. На его вкус, кашаса была чересчур банальной, и он решил дистиллировать ее дважды. В результате получился этот агуардиенте, гораздо более крепкий напиток.
Он сделал второй глоток, на этот раз гораздо более скромный, и рукавом вытер горлышко фляжки с изяществом лорда. Потом вдруг резко заморгал.
– Кажется, я ослеп. И мне это совершенно не по душе.
Я завинтила фляжку и вернула ее на место. Он приподнял глазную повязку, и, к своему изумлению, я поняла, что этот глаз такой же целый и невредимый, как и второй, только веко пересекает тонкий белый шрам. Я заметила также, что его глаза синего цвета, не яркоголубые, как бабочка «морфо», а темно-синие, как Limenitis arthemis astyanax, «ленточник Артемида», в красную крапинку, на которого я успешно охотилась в Америке. В отличие от легкомысленного «морфо», «ленточники» были очень серьезными бабочками.
– Вы видите этим глазом, – сказала я почти обвиняющим тоном.
Он кивнул и стал тереть глаза костяшками пальцев.
– Хотите – верьте, хотите – нет: не хуже, чем вторым. Но он быстро устает, и тогда мое зрение становится мутным. А потом в глазах начинает двоиться, и мне ничего не остается, как только закрывать этот глаз повязкой, чтобы он отдохнул.
– Но таким образом вы утомляете второй, – заметила я.
Он вернул повязку на место и потряс головой, будто пытаясь ее прочистить.
– Ну, тут уж ничего не поделать, ведь нужно заканчивать этого проклятого слона.
В этот момент у двери послышалось шебуршение.
– Мистер С., я принес вечерние газеты, – весело сообщил Баджер, – и ваши сладости.
Он вручил газеты и кулек мятных леденцов мистеру Стокеру, который сразу с жадностью накинулся на них. Я повернулась к мальчику.
– Как хорошо, что ты пришел. У меня есть миска супа, которая пропадет, если ты ее не съешь, а если я отдам ее псу, ему точно станет плохо. Ты не против?