– Иди, я подожду. Я всегда здесь.
После смерти ничего не будет. Ни рая, ни ада, ни перерождения. Они до пены у рта спорили об этом с Никитой, который верил в бессмертие души. Смерть – это как сон, думал Илья, но навсегда. Во сне без сновидений мы себя не помним и ничего не чувствуем – так вот: сон – это еженощная демоверсия смерти. После смерти тебя просто не будет. Как будто тебя отменили (если ты умер внезапно) или истек твой срок действия (если умер от старости или долгой болезни).
Могила и вечное забытье – не самый ужасный вариант, все еще лучше вечных адских мук. После смерти не будет мыслей и чувств – а значит, кончатся и страдания. Мир похож на задолбавший чат, который давно не читаешь и в котором повисла тысяча уведомлений.
Но первым чат покинул не Илья.
Честно говоря, даже несмотря на это, Никита продолжал висеть в чате и дальше: Никита Носков «ВКонтакте», Никита Носков на «Линкедине», в «Телеграме» (был недавно), на сайте IT-конференции. Вот его лекция на «Ютубе», вот его интервью деловому порталу, вот его фотография в разделе «Преподаватели курса» на сайте так и не взлетевшей школы программирования. И окно, которое Илья широко раскрыл, несмотря на ноябрьский холод, будто бы тоже висело в пустоте. В окне забрезжила заря, а в выстуженной комнате, казалось, не было больше ничего, кроме открытого окна, света зари в нем и айфона Никиты на его столе. Никита продолжал быть в виде данных и в виде зари – он был здесь, как и обещал.
Неизвестно какая по счету ночь с чувством вины. Время – три ноль-ноль. Перед этим Илья два часа скроллил умную ленту «Зорро», добавляя себе в избранное всякую ненужную хрень. Потом отложил телефон, лег ровно на подушке и, глядя в потолок, думал, была ли в этом его вина и хоть чья-то вина. Навязчивые мысли спускались на тоненьких ниточках с потолка, чтобы сожрать его, как Человек-паук из «Колыбельной» The Cure. А потом наступал рассвет, в котором Никиты снова и снова уже не было.
Глава 11
Лучшие дни были, когда Илья ночевал у бабушки. Никто не орал, не дергался, не швырял вещи. Никаких глупых мелодрам с истерическими женщинами по телевизору: можно было до беспамятства смотреть мультики или передачу «Кривое зеркало». Хотя Илья даже в детстве кринжевал от шуток Петросяна, бабушке он нравился, она радостно смеялась, и Илье было уютно рядом с ней. Больше всего обоим нравился Михаил Задорнов – особенно когда он комментировал смешные вывески в разных российских городах. Илья с бабушкой очень любили шутку про студию загара «Зебра» – в их городе была студия загара с таким названием. Оба решили, что Задорнов однажды побывал здесь и удостоил городок вниманием в своих стендапах. Правда, когда юморист уходил в авторское языкознание, Илье становилось скучно. Задорнов обожал ругать американцев. «Запад», говорил он на полном серьезе, от слова «падать», однокоренные слова – «западня» и «западло». «Га» в древности означало движение, а «Ра» – солнечный свет, – проповедовал Задорнов. – «Кто первый полетел к солнцу? Га-га-рин! А Галкин[13] – он движется к Алле!» (На этом моменте зал умирал со смеху.) В 2020 году в Москве открылся турецкий фастфуд Оадама, Илья иногда брал там макароны с курицей и вспоминал, как они с бабушкой смотрели Задорнова.
Любимой игрой было спрятаться под красную махровую простыню. Когда Илья накрывался ею, свет внутри становился красным, и он воображал, будто он младенец в материнской утробе и вот-вот появится на свет. Илья рассуждал вслух: какой будет моя мама? Она красивая? Она будет меня любить? Любит ли она меня уже? Страшно ли там снаружи? Потом он резко откидывал простыню и зажмуривал от света глаза.
Бабушка видела эти игры. Она садилась на кровать, прижимала его к себе одновременно мягкой и могучей рукой, гладила по голове, как котенка. Он тогда переключался на другую игру – что он котенок: громко мурчал и мяукал, а бабушка наливала ему стакан молока. Однажды он попробовал лакать молоко языком, как настоящий кот, но опрокинул стакан на себя. Бабушка не ругалась, только всплеснула руками и быстро переодела его в чистое.
«Илюша, ты на мамку-то не сердись. Она неласковая у тебя, но знаешь, как ей трудно пришлось? Она поздно тебя родила, в тридцать два. Танька с тобой двое суток мучилась, ты недоношенный родился, попал в реанимацию. А она сама чуть не умерла, у нее давление поднялось. Живот ей весь располосовали, остался уродливый кривой шрам. Жалко мне так ее, взрослая сильная женщина, а такая бестолковая. Я ее учу, как надо за детьми ухаживать, а она все неправильно делает. Ну, потом приноровилась худо-бедно. Ты мой внучок. У нас с тобой особая связь. А на Татьяну, ну, не сердись. Злая она женщина, несчастная. Ты ее прости. Ее никто в жизни не любил. Был один писатель: она в библиотеке работала девчонкой, а он приехал к ним с лекцией. Влюбилась как сумасшедшая. Он поматросил и бросил, помахал ручкой, уехал обратно в столицу. Она потом вообще на мужчин смотреть не могла, думала заняться учебой, отдать себя карьере. А там и Борька подвернулся, молодой, кудрявый – это он сейчас лысый, а в молодости был кудрявый, веселый. Заткнула она им дыру в сердце, да такую пустоту все равно не заткнешь. Она его не любила никогда, и Борька ее не любит. Запилила до дыр. Тяжелый характер. Но она подарила нам тебя, мой золотой, уже за одно это мы Тане благодарны. Все это не значит, что она тебя не любит, Илюша. Любит, только показать этого не может. Мать не может не любить свое дитятко».
«Да зачем она меня вообще рожала? – рыдал одиннадцатилетний Илья. – Я ее об этом не просил».
«Ты, Илюша, скоро вырастешь и поймешь, что жизнь – это лучший дар. Это величайший дар. Потому что в жизни возможно все. А если бы жизни не было, то ничего не было бы возможно».
Бабушка умерла внезапно от внутреннего кровотечения, хотя со здоровьем все было хорошо. Ну, конечно, не хорошо: жаловалась на головные боли, на давление, на мушки перед глазами, глотала таблетки горстями. Но Илья думал, так все пожилые люди себя ведут. Жалуются, а на деле всех переживут. Илья втайне надеялся познакомить бабушку со своей невестой, если она когда-нибудь у него будет. И сама она говорила, что мечтает «маленького понянчить». Нянчить Юлину дочку Киру она не хотела. «Отродье дьявольское, нагулянное, – говорила она. – Не нужен мне этот ребенок, и глаз у него дурной, и мать у него ведьма. Мне свой нужен. Илюшин, родной».
Ранним утром заехал отец. Он сказал, что Вера Михайловна умерла. Мать размашисто перекрестилась и сказала: «Хорошая была женщина. Век не забуду». Это было в первый раз в памяти Ильи, когда мать отзывалась о ком-то хорошо. Но едва отец вышел за порог, ее лицо снова стало злым и кислым.
«Эта стерва, поди, не нарадуется. Умерла бабка, теперь ей и ее приплоду квартира перепадет. А могла тебе перепасть. Баб Вера эту квартиру хотела тебе отдать. Говорила я: пишите завещание, мама! А она: что ты, сглазишь, напишу и тут же умру! Я еще долго буду жить! И вот – и года не прошло. Теперь папаша твой квартиру заграбастает со своей новой семьей. Ладно я, что я, но и сын ему не нужен, и на сына ему насрать. Хоть на похороны не ходи из-за этой проститутки и ее нахальной рожи. Явится как на праздник – фифа разряженная, вот увидишь».
«Мам, а можно я не пойду?»
«Почему еще?»
«Я покойников боюсь».
«Не ходи. Что ребенку делать на кладбище. Смотреть тебе на горе, на рыдающих теток. На эту суку поганую со своим приплодом, которая будет там кружевным платочком слезки вытирать, а сама радоваться. На папашу твоего, который тебя предал. Не ходи, сынок».
Больше всего он боялся увидеть бабушку мертвой. В какой-то детской книге он читал, что смерть – это холод и неподвижность. Было бы страшно увидеть, что бабушка обрела эти смертные черты. Для Ильи она была теплой, мягкой, как пышное пирожковое тесто. При этом – необычайно юркой, проворной. Она все делала четко и быстро: нарезала лук для супа, заметала в совок разлетевшийся кошачий наполнитель, поливала герань и фикусы. В ее доме всегда было чисто и светло. А теперь нет никакого дома. Остался только двор приземистой бетонной пятиэтажки – с лужами и вспаханной грязью: из подъезда вынесут обитый красной тканью гроб и водрузят на катафалк.
– Дождь. Даже природа плачет, провожает Никитку нашего, – сказала какая-то женщина в серой куртке и скромном платочке и сама заплакала.
Никита не дожил до тридцати лет четыре дня. День рождения у него должен быть двадцать девятого ноября. То есть завтра.
На бабушкиных поминках ставили лишнюю тарелку и стакан. Можно завтра пойти в ресторан и заказать чашку флэт уайта, символически поставить ее напротив. Или пойти в бар и выпить с призраком мертвого друга. «Интересно, а душа Никиты завтра будет еще здесь, на земле? – поинтересовалась душа Ильи, на миг отделившись от тела. – Или она улетит на небо? А Бог его пустит в рай? Он же самоубийца, а это самый тяжкий грех, но Никита был душевно болен: как ты считаешь, ему это зачтут?» – «Отвали, отвали, придурок, – вопило тело Ильи, скованное ноябрьским ознобом. – Никита умер. Он просто умер, его больше нет».
Главная аллея кладбища вела к небольшой церкви с красивыми мозаиками. Мозаики изображали ангелов со строгими глазами. Илья приехал на похороны раньше всех. В церковь идти не хотелось, Илья грелся в тесном предбаннике, то и дело выходя на улицу покурить – да, он снова начал.
Людей становилось все больше и больше. Илья даже не думал, что у Никиты был такой большой круг общения. Люди подобрались совершенно разные. Например, коллеги с гигантской безвкусной корзиной красных роз от компании, которую Никита в шутку называл «Корпорация добра». Это были очкастые задроты с постными лицами и в элегантных черных костюмах. Держались они делегацией, но между собой почти не общались, тыкались в телефоны. Гниды, подумал Илья. Сами вышвырнули его, а теперь притащились сделать вид, как они скорбят. Лицемерные гниды.