словно боясь неловким движеньем стряхнуть с себя, скинуть, сдуть ненароком своене по чину великолепное сверкающее облаченье.
— Рублик-тонакиньте! — сказал шофер, обращаясь к Ирине. — Столько-то ждать!
До поездаоставалось еще три четверти часа, и Ирина, ринувшаяся было к ресторану, махнуларукой и поставила сумку на подоконник. Саша следовал за ней покорнойстрадальческой тенью.
— Тетенькауезжаете? А мне вот какие гостинчики у отца Иеронима понадарили!
Вчерашниймальчик с лицом дауна распахнул перед Ириной дипломат, хвастливо постукивая егопо крышке, и стал показывать монашеские подарки.
— Тут все, —говорил он, захлебываясь от счастья, и носочки, и рукавицы, и иконки, ипросфорки, и домашнее грушевое варенье — матушка старостиха расщедрилась. Аручка вон какая — с золотом! От отца Анатолия!
Ирина увиделасвой фломастер для этнографических заметок.
— А вон какиекартинки красивые! — он повертел у нее перед носом двумя новенькими колодамикарт.
— Это кто жетебе подарил? Тоже монахи? — удивилась она.
— Не, тотетенька одна добренькая — на, говорит, сиротка, поиграйся на счастье! Вишь,какие красивенькие! Атласные! — Он причмокнул от удовольствия и приложил их кщекам.
— Это всеерунда! — сказала она решительно и, краем глаза поглядывая на Александра,добавила: — Чертовская музыка! Это надо разорвать на мелкие кусочки!
— Тетенька! —захныкал мальчик, видя, как она распатронивает глянцевые пачки. — Отдайте!Красота-то какая! Особенно вон те — с крестиками, с сердечками!
Иринаотстранила его властной рукой и, шагнув к урне, стала усердно рвать на кускинеподатливые картонки.
— Тетенька! —все громче плакал мальчик. — Хоть одну оставьте, с офицером! — Он огляделвокзальную публику, истомленную многочасовой бессюжетностью и потому снескрываемым интересом и даже напряжением следившую за этой динамичнойдраматической картиной, и заорал, впрочем, как-то вяло и обреченно: — Бедногосироту обижают!
— Пли! —победоносно воскликнула Ирина, высоко подкидывая над урной разноцветныетверденькие бумажки, и, кивком приглашая за собой вдруг повеселевшего Сашу,гордо продефилировала на перрон под мысленную овацию оживившейся публики ипризывные гудки растянувшегося по вагонам ночного пространства.
В купе ужеехало двое приятных молодых людей. Увидев Ирину и Александра, они принялисьсконфуженно убирать початую бутылку шампанского, но Ирина остановила их:
— Ну что вы —продолжайте ваш пир! Я не ханжа.
Онипригласили ее к столу, и она, из чувства демократизма, которое еще болееукрепилось в ней за последние два дня, не отказалась выпить с ними бокал.Молодые люди оказались реставраторами.
Ириназначительно посмотрела на сына:
— Вот бы отцуИконописцу было интересно с ними познакомиться!
Сашаусмехнулся и вышел в коридор.
Он смотрел втемное окно, в котором поначалу ничего не было видно, кроме его собственногосмутного отраженья. А потом постепенно поплыли, поплыли — отец Иероним и отецТаврион, оба смотрящие ему вслед и машущие с порога; Ванечка Иго-го,вцепившийся в его сумку и пожелавший сам лично дотащить ее до машины, а потомпоклонившийся ему со слезами и благоговейно поцеловавший в плечо; отецДионисий, торопящийся на службу, мимоходом хватающий его за рукав и заключающийв свои крепкие объятья:
— Ну,сокрушитель демонов, покидаешь нас? Как же мы теперь будем жить без твоихразоблачительных обличений?
— Не знаю,как вы, а вот я, — сказал Саша, — без ваших обличительных разоблачений простопропаду!
— Но почему,почему? — что-то вдруг запищало в нем. — За что? За что? — рассыпалось подколесами. — Зачем? Зачем? — подхватил встречный товарняк.
— А вот когдаза преподобным Феодосием, молодым подвижником Киево-Печерским, приезжала мать,то ведь святой Антоний защитил его, спрятал: что же твой-то старец выдал тебя,а, Александр? — ласково спросил его вкрадчивый тоненький голос.
— ОтецИероним! — что-то оборвалось в нем и рухнуло под откос. — Ведь когдапреподобный Феодосий, то ведь святой Антоний, а вы-то что?..
Тьмаобволокла его, и небо, казалось, навсегда перестало рождать звезды.
— У каждого,дитя мое, свой путь и свой крест, — кротко и неторопливо отозвался откуда-тоотец Иероним, совсем так же, как три часа назад на пороге своей кельи. — Ты вседопытывался, как узнать волю Божью, а она тебе и открылась. Поезжай с матерью,ты ей сейчас нужен. Будь с ней ласков, великодушен, будь кроток. Не забывай,что тебе ее поручил Господь. Ты ведь хотел стать монахом? Вот тебе и первоепослушание. А что такое послушание для монашеской жизни? Основа основ, начало иконец. Помнишь, как говорили святые отцы: послушание превыше постов и молитв.Господь с тобой! — старец долго и внимательно посмотрел на него и, осенившироким крестом знамением, прижал к своей пропахшей воском и ладаном старенькойрясе.
И Саше вдругстало так жутко, жарко, страшно, будто призвали его на торжественное какое-то,великое дело, а он тут все мешкает, все медлит, все сомневается, крепко держасьза поручень и прижимая лоб к ледяному стеклу. Страстная жажда подвигов охватилаего, сладость предвкушаемых унижений, ликование от собственного видимогопоражения вскружила голову, и ему захотелось вдруг, чтобы тут же, немедленноокружили его плотным кольцом мучители — и понесли бы его, и оплевывали, и дажебили, а он бы посмотрел на них с кроткою, счастливой улыбкой, повторяя:«Господи, прости им! Ибо не ведают, что творят!»
— Знаете, —Ирина оживленно рассказывала симпатичным попутчикам, — мы едем сейчас из такогоудивительного заповедного места! — Она слишком долго молчала в машине, чтобысейчас удержаться от соблазна завязать непринужденный и изящный разговор. — Ядаже везу оттуда кое-какие заметки. Это совершенно неисследованный таинственныймир. Там есть и одержимые демонами, которые кричат страшными звериными голосамии несут всякую галиматью, а есть и очень тонкие люди, способные оценить икрасоту, и искусство, и, между прочим, никакие не ортодоксы, не иезуиты, —спорщики, ерники, — словом, совершенно дивные собеседники! Они могут быть исветскими, и обходительными, могут и поиронизировать над отпущенной им в этоммире ролью... Кстати, я могу прочитать кое-что из моих путевых заметок.
Она раскрылатетрадь.
— Вот,например: «Инвалид детства, пренебрегнутый родительским попечением, моется вбане, которая, возможно, не без злого умысла желающих избавиться от негородителей, загорается. Больной мальчик (гермафродит) видит в возбужденномвоображении образ Девы Марии, выводящей его из пламени. И потому является кродителям как бы воскресший. Те замирают в мистическом ужасе».
Реставраторывосторженно кивали и улыбались. Потом сбегали в вагон-ресторан за новымшампанским, пили за Иринин литературный талант, ум, красоту, взяли телефон,обещали приехать с корзиной цветов и ведром коньяка, и Ирина уснула, упоеннаяжизнью, крепко сжимая в руке цепочку креста, подаренного старцем Иеронимом.
Ей сниласьчепуха и всякая всячина — важный кособокий Лёнюшка с полковничьими погонами;Лиля Брик со светлыми, длинными, падающими на лицо волосами, которые она то идело отбрасывала движением головы и жеманно говорила: «Не хучу!»; какие-толошади, лошади, которые мчались по зимним полям табунами. А потом неожиданногрянул туш. Пошел белый снег, и на него стали выходить монахи в черном. Онивыстраивались, как на параде, и, наконец, сомкнувши ряды, стали поздравлять иблагодарить Ирину за то, что у них теперь все так хорошо, так чудесноустроилось и им разрешили наконец-то жениться на таких вот тонких,всепонимающих и очаровательных женщинах.
1988