[8] вообще позволяла себе переговариваться и шикать, только шансов перекрыть мощный голос Маяковского у них не было. Странная вообще кучка — значки кимовские*, звездочка на флаге, а держат себя так, что мне вспомнилось слово «хунвейбины».
Меня Маяковский потряс не стихами, а образом, тем, что наши паранормальщики называли «аурой». Да еще папиросой в уголке рта — только представить, что в мое время кому-то разрешили дымить во время выступления в общественном месте! Я даже забыл про духоту, про потеющих в натопленной аудитории слушателей — и вместе со мной забыли все остальные.
Но стоило ему закончить читать…
Ух, как взволновался зал! Овация пополам со свистом, крики, лезущие на сцену…
— У вас гигантомания! — вопил один.
— Вы попутчик советской власти! — вторил другой.
— Вы считаете всех нас идиотами! — орал третий.
— Ну что вы! — неожиданно оскалился поэт. — Почему всех? Пока я вижу только одного!
Зал грохнул смехом, первый натиск Маяковский отбил. Дальше пошли записки и короткие выступления
— «Маяковский, вы труп, ждать от вас в поэзии нечего!» — прочитал он одну из бумажек и тут же резанул: — Странно, труп я, а смердит он…
Наконец, до выступления дорвались хунвейбины и понеслось! Обвиняли в какой-то «мальцевщине», в непролетарском происхождении, в прежнем участии в ЛЕФе и РЕФе, в поездках за границу, в несоветском образе жизни… Каждое из таких обвинений лет через семь потянуло бы на червонец без права переписки, а пока мальчики и девочки резвились. И чем больше они резвились, тем больше у меня росла симпатия к большому человеку на маленькой сцене.
Маяковский спокойно выслушал все, и только когда разгоряченный комсомолец бросил «Вы буржуй!», невежливо ткнул в меня пальцем и прогремел:
— Не я, а он!
И пока все оборачивались, ушел.
— Давай, давай быстрее, познакомлю! — буквально потащил меня за рукав Кольцов.
Через час мы сидели все в том же ресторане «Метрополя».
— Не понимают, — обиженно гудел Володя, как он просил его называть. — Или не хотят понять. Даже спрашивают, когда я застрелюсь, представляете?
— Ну, дураков у нас на сто лет вперед припасено, — утешал его Кольцов.
— Ей-ей, проще застрелиться и не видеть этих рож.
У меня внутри похолодело: а ведь он действительно застрелился, и как бы не в 1930 году…
— Что, неужели все так плохо?
— Устал. «Баню» Мейерхольд поставил, так РАППовцы чуть не съели. Вступил в РАПП, так ничего не изменилось, «певец богемы», не желаете ли… Все хотят меня в сторону сдвинуть, свои стишата протолкнуть! — его вдруг понесло и он начал выговариваться. — Выставку сделал, «Двадцать лет работы», ни один поэт не пришел. Ни-о-дин! А без поддержки тяжело, будто голодаешь…
Понемногу до меня дошло — у него то, что называлось депрессией и выгоранием.
— Э-э-э, Володя, вам нужно срочно отдохнуть! На месяц-другой, к теплому морю…
— У меня загранпаспорт изъяли, — как-то обреченно поник Маяковский.
— Надо помочь, — неожиданно сказал Панчо, понимавший разговор с пятого на десятое, но ощутивший надлом поэта.
Теплая волна шарахнула меня изнутри — в конце концов, если не мы, то кто?
— Давайте так… я попробую добиться вашего выезда и буду ждать вас в Париже, хорошо?
Свой порыв я успел проклясть раз двадцать, пока договаривался с властями, но в конце концов я выцарапал и справку по бронекорпусу, и загранпаспорт Маяковскому, и нормальные условия для работы по советским заказам. Правда, товарищ Ворошилов на меня наверняка зуб вырастил, ну да мне с ним детей не крестить.
Провожали нас Кольцов, Триандафиллов, Петя и Калиновский. Командиры сияли — Ося после моей телеграммы мгновенно перевел деньги Штабу РККА. Константин все порывался рассказать про свой «полчок» — первую бронетанковую часть, но Владимир Кириакович его сдерживал.
Как и при встрече, Петя все время озирался, но потом расцвел, когда к вагону подошли двое — блондин в проволочных круглых очках «а-ля Кольцов» держал под ручку темноволосую и темноглазую даму, похожую на испанку.
— Это наши друзья, словацкий инженер Ян Кочек и его жена Анна, — представил их Петя и тихонько добавил: — Товарищ Куйбышев просил передать, что Ян будет координировать часть закупок.
Ну вот у меня и куратор образовался.
Глава 5: Увидеть Париж…
Полдня Миша Крезен метался по каюте в раздражении — надо же, за свои деньги приходится прятаться, как крысе! Но потом успокоился и понемногу обнаружил приятные особенности своего положения: его никто не видит, не донимает пустыми разговорами, можно отоспаться и перечитать десяток книг из судовой библиотеки. Морской курорт!
Отдохнувший и посвежевший, на берег в Гавре он сошел чуть ли не самым последним из пассажиров — только после того, как своими глазами убедился, что «золотого мальчика» и его прихвостней увезли. Добраться до Парижа человеку с одним чемоданом и полным саквояжем долларов пара пустяков, приличную гостиницу ему посоветовал еще стюард на пароходе, а банк, где можно арендовать ячейку — портье. Оставалось исполнить гимназическую мечту и увидеть Париж, о котором столько рассказывала мама!
Однако реальный Париж, зимний, мокрый и холодный, разительно отличался от воображаемых картинок детства. И что еще хуже, сильно проигрывал Нью-Йорку — асфальтовая река волшебных Елисейских полей оказалась не шире Бродвея, восхитительную Эйфелеву башню почти догнал по росту Крайслер-билдинг, а Эмпайр-Стейт так вообще вскоре превзойдет. Своих же небоскребов в столице Франции не водилось в принципе.
Вместо удобных сигналов для пешеходов тут на перекрестках торчали ажаны в промокших плащах, а ручеек французских машин сильно уступал мощному нью-йоркскому потоку хрома и лака. В гостинице дуло из всех щелей, а когда он пожаловался портье, ему выдали набитые ватой длинные тканевые мешочки — подкладывать под дверь. Парижане на тротуарах, в метро и кафе выглядели не так энергично, как нью-йоркцы, хотя жизнь в Большом Яблоке сейчас не сахар.
Может, все дело в зиме…
Михаил навел справки о Грандере, чтобы не пересечься с ним, затем, как культурный человек, прошелся по музеям и достопримечательностям и… заскучал. Приобретенная американская деловитость не давала сидеть на месте, к тому же, каждый день пусть ненамного, но уменьшал сбережения.
К исходу первой недели Крезен решил поискать работу и, пожалуй, впервые за последние десять лет задумался — а что он умеет? Воевать да стрелять, вот и все. Хорошо еще не забыл французский, вдолбленный дома и в гимназии, да обрывки из других предметов, но кому здесь нужны латинские глаголы и тонкости наводки пулеметов?
В таком раздрае Михаил отправился на второй завтрак — мимо сияющего стеклами, но совершенно безлюдного автосалона «Пежо» на углу, мимо свернутых по случаю снега полосатых маркиз[9] лавок и магазинов, в облюбованное кафе на углу.
Сидевший при входе человек с бородкой пускал лысиной зайчики от электрических ламп, но сразу неотрывно уставился на Крезена. Михаил покосился на него, сел и принялся изучать меню. Лысый таращился, едва не раскрыв рот, они несколько раз сталкивались взглядами, но тут же отводили глаза.
Наконец, лысый решился, отбросил салфетку, встал и подошел:
— Прошу прощения, господин Крезен?
— Не имею чести…
— Миша! Не узнаешь? — расплылся в улыбке лысый.
За десять прошедших лет поручик Закржевский утратил копну соломенных волос, но сохранил почти детскую улыбку.
— Господи, Дима! — признал его Крезен и поглядел на лысину: — Но где…
— Сползло, — потеребил бородку Закржевский, все так же радостно улыбаясь.
— Давай за встречу! Как ты, где ты, кого из наших встречал?
Дмитрий махнул гарсону, тот мгновенно перенес прибор на стол Крезена, выслушал скороговорку заказа и удалился. Пока сослуживцы перебирали старых друзей, перед ними встали рюмки с аперитивом, который Михаил выпил с сомнением:
— Горький какой-то…
— Так это же Dubonnet, в него хинин специально добавляют!
— Нет уж, лучше водки.
Полчаса они вспоминали, перебивая и хватая за руки друг друга, пока не дошли до текущих дел.
— Я теперь гражданин Франции, мьсе Зарже, — с оттенком гордости сообщил бывший поручик.
— Как удалось? Я слышал, французы не любят давать гражданство…
— Иностранный легион. Алжир, Марокко, Сирия. Собирались в Тонкин отправить, да у меня полтора срока вышли, уволился.
— Не тяжко там?
— Да ты что! — снова разулыбался Дима. — После того, что мы пережили? Вспомни Донбасс! Так что Африка это пустяки, жарко разве что. Но зато наших полно, у нас в кавполку у четвертого эскадрона знаешь, какая песня была?
Закржевский собрался, настроился и запел:
Dans les Djebels ou sur les routes
Va le quatrieme escadron
Qui est, vous l’savez sans doute,
L’escadron de tradition.
Как он не фальшивил, Крезен все равно узнал:
— Это же наш марш, дроздовский!
— Точно!
За такое дело пришлось выпить не аперитива, а водки, хоть и яблочной — кальвадоса.
— А ты-то где?
— Да вот, работу подыскиваю… — неопределенно ответил Миша.
— Наших на автозаводы берут, «Рено», «Пежо», «Ситроен», — начал Дима, а потом перевел взгляд на вешалку за спиной друга, где висели недешевые пальто и шляпа, с сомнением оглядел дорогие костюм, галстук, запонки… — но ты не похож на безработного.
— Без дела скучно, — опрокинул рюмку Крезен.
— В Иностранный легион не хочешь? — катнул пробный шар Закржевский.
— Нет, спасибо, навоевался, — отрезал Миша, про себя же подумал «а гангстеров тут нет, киллеры не нужны». — Если в армию, то чтобы не воевать.
— Ага, и чтобы деньги платили!
— Именно! — друзья весело чокнулись.
— Ну смотри, я бы рекомендацию дал в легион, пять лет и гражданство Франции.