— Анечка, хочу кое с кем тебя познакомить. — Ильинский задорно подмигнул ей. Он точно не выглядел как здоровый человек, но вел себя так, будто совершенно не беспокоился об этом. Будто не испытывал боли. — Это верховный магистр исследовательского управления немецкого общества… Простите, я не запомнил… Так что, серьезный человек и ученый, Анечка, Максимилиан Нойманн.
Тень отделилась от шкафа, полного документов, и шагнула навстречу.
— Для вас, фройляйн, просто Макс.
Его голос обволакивал, пеленал в семь покрывал. Казалось, можно слушать его вечно.
— Аня, почему молчим? — подстегнул Ильинский с каким-то нервным весельем.
— Очень приятно, — пробормотала Аня. — Вы хорошо говорите… по-русски.
Макс кротко улыбнулся. Он не сводил с нее восхищенных глаз. Ане стало неловко и стыдно — за серый халат и обрезанные волосы, синяки и еще слегка плывущее после испытательной сознание. За то, что вообще стоит здесь, в резиновых тапках и без белья под больничной сорочкой. За то, что попалась в клетку.
— Александр Иванович, можно нас оставить на пару минут? Как договаривались, — попросил Макс. Он обращался к Ильинскому, но смотрел только на Аню.
Ильинский недовольно крякнул:
— Как я могу вам запретить, — и вышел.
Скрипнули петли, и все стихло. Только ходики стрекотали на стене, вразнобой отмеряя время.
— Понимаю, я для вас незнакомец, — начал Макс. — Иностранец. Поэтому у вас нет повода мне доверять.
Это было правдой. Аня с беспокойством обернулась на дверь, за которой скрылся Ильинский. Конечно, кроме Пекки, она никому не доверяла — никому в целом мире, но Ильинский был, по крайней мере, ей знаком. А наедине с незнакомцем, к тому же мужчиной, было действительно неуютно. Страшно.
— Люди… интересные, — улыбнулся Макс, следя за ней пристально. — Им легче доверять тем, кто родился рядом с ними, на одной земле, даже если это не самые хорошие соседи… К сожалению, иногда это ошибочно. Например, в вашем случае. И в моем.
Хуже всего было то, что тело после процедуры плохо слушалось и болело все целиком, от пяток до макушки. Аня шагнула к столу Ильинского, чтобы сесть в кресло. Макс коснулся ее локтя, желая, видимо, помочь, но Аня вздрогнула, вскинула руку:
— Не трогайте меня… пожалуйста.
— Mein Gott… [1] — выдохнул Макс. Он перехватил ее запястье и рассмотрел. — Они что, клеймили вас?!
Аня скользнула взглядом по синякам и едва зажившему ожогу в форме буквы М. Рука, что сжимала ее запястье мягко, но настойчиво, была затянута в перчатку с хитрым механизмом, похожим на металлическую сеть сухожилий.
— Зачем вы это терпите? — пораженно проговорил Макс. — Аня, пойдемте со мной. Прямо сейчас. Я обещаю вам убежище. Нормальную жизнь.
Но Аня отняла руку, уже почти не слушая, о чем ей говорят. На столе Ильинского, в ворохе бумаг, лежал вскрытый конверт. Сначала Аня не поняла, что это такое, но потом узнала свой почерк: «Пекка». Аня схватила конверт, выдернула исписанный красным карандашом лист. Ее последнее письмо явно читали, но еще не отправили.
— Пекка — это ваш брат? — уточнил Макс, взглянув на конверт.
— Да. — Аня пробежала по тексту глазами, будто искала признаки того, что письмо читал именно Пекка, а не кто-то другой. Не Ильинский. — Я здесь ради него, поэтому не могу уйти… Но почему…
— Почему письмо не передали? — Макс придвинул к ней другую бумагу, которая лежала тут же, среди прочих. — Может быть, поэтому?
Аня отложила письмо и всмотрелась в прыгающие машинописные буквы: справка… Смолин Петр Алексеевич… 58-я статья… приговор приведен в исполнение...
Она ничего не понимала.
— Кажется, вы полагали, что он жив? Но похоже, профессор все это время врал вам, — говорил Макс где-то далеко, так что Аня почти не улавливала смысла. — Вы поэтому выполняли все их требования? А Петр, значит, мужественно взял вину на себя…
Взял вину на себя… Приговор в исполнение…
Нет, она ничего не понимала. Что это значит? Что значат эти скученные в строчки буквы? Какое отношение они имеют к Пекке — смелому, самоотверженному, всесильному, способному оградить ее от любой беды?.. Вот сейчас беда, Пекка. Сейчас она случится — так где же ты?.. Как и когда ты исчез?
— Когда…
Механический палец Макса постучал по правому верхнему углу желтого, как гнилой зуб, документа. Аня перевела туда взгляд: 18 июля 1940 года.
Вот, значит, как. Выходит, она два месяца писала письма мертвецу.
Нечто большое, неудержимое и смертельно раненное поднялось со дна и завыло в гортани. Хватаясь за ящики стола, Аня вырывала их один за другим, пока не нашла и остальные письма: все вскрытые, прочитанные, сложенные аккуратной стопкой. Не отправленные. Даже самое первое, написанное сразу, как она попрощалась с Пеккой. Даже оно. Аня сгребла их в кучу, прижала к груди, словно все эти слова, сказанные в пустоту, могли врасти в нее и вернуться, откуда вылились, — в глупое, плачущее навзрыд сердце.
Дверь грохнула: на пороге, багровея лицом, стоял Ильинский.
— Что здесь происходит?! — гаркнул он и стремительно пошел на Макса. — Что вы ей сказали?..
Он увидел все — и сразу понял. Оттолкнув Макса, который лишь виновато вскинул руки, Ильинский бросился к Ане.
— Послушай меня, послушай! — Он схватил ее за плечи, то ли чтобы обнять, то ли чтобы встряхнуть хорошенько. — Я сделал все, что мог, клянусь тебе, чем хочешь — партией, Лениным, собой клянусь! Твой брат… Я все ему читал, правда! Все сложно, но я обещаю: вы еще встретитесь, обязательно встретитесь…
— Вы и ее хотите расстрелять? — мягко спросил Макс.
Ильинский зло зыркнул на него.
— Эй, вы, там! — позвал он тех, кто стоял все это время за дверью. — Тут вредитель! Сообщите в НКВД, сообщите кому следует!
— Эти клоуны слушаются уже не вас, — заметил Макс скучающим тоном. — Хотите снова мучиться от боли?
Но Ильинский больше ничего не успел сказать или сделать, потому что Аня закричала.
Зазвенели и брызнули во все стороны стекла. Лопнули графины и чайный сервиз, настольная лампа и все часы, которые висели в кабинете, словно кто-то стрелял по ним из ружья. Ильинского отбросило — он пробил спиной дверь, вылетел в коридор и, ударившись затылком о стену, обмяк.
Все здание вдруг вздрогнуло и охнуло. С потолка кусками посыпалась штукатурка. Потом раздался грохот, закричали люди — звуки разом навалились на Аню, и она стала терять опору. Падая, она уже видела, как сверху на нее скатывается потолок — вот-вот придавит, выбьет дух, и все кончится. Но чьи-то руки подхватили ее измученное тело и понесли прочь. Не такие, как у Пекки — чужие руки, с чужим запахом и механическими иглами. Но прямо сейчас они спасали ей жизнь, и этого было достаточно.
— Признаться, фройляйн, не ожидал от вас такой силы, — услышала она голос Макса, и некая необычность его тона удивила Аню, задержав на несколько мгновений затухающее сознание.
Никто еще не говорил о мареве так. Не с ужасом. Не с тревогой. Не со злостью.
С восхищением.
1. Мой Бог… (нем.)
1. Мой Бог… (нем.)
Профессор Любовь
Радио на кухне, подключенное к розетке, работало всегда. Эфир начинался в шесть утра, завершался в полночь, и все это время приемник шипел, потрескивал и говорил, не умолкая. Любовь Владимировна только иногда поправляла антенну или крутила ручку громкости, когда хотела послушать хорошую музыку.
Вечерний кофе в маленькой, на одну чашку, медной джезве стал ворчать и подрагивать золотистой пенкой. Любовь Владимировна потянулась к ручке, осторожно сняла кофе с огня, подержала на весу и снова поставила. Ритуальные три раза, ничем не подкрепленные, кроме восточной традиции, — и ароматный кофе из хорошего зерна (подарок одного высокопоставленного пациента) пролился в чашку под аккомпанемент первого симфонического концерта Чайковского. Ей требовались бодрость и хороший настрой, чтобы закончить статью. К тому же Любовь Владимировна старалась спать как можно реже — все равно ее мучили кошмары. В них снова зачастил черный автомобиль. Каждую ночь она пряталась по подворотням, но автомобиль все равно настигал. Проснувшись, она еще полдня отходила, мучаясь фантомными болями.
Любовь Владимировна успела сделать пару глотков и с наслаждением выдохнуть всю усталость, накопившуюся за день, когда концерт вдруг прервался экстренным выпуском новостей. Она раздраженно поморщилась и потянулась убавить громкость. Пережив три войны и две революции, она имела право хоть иногда спокойно выпить кофе. Совсем недавно кончилась финская кампания, последствия которой она до сих пор разгребала в своем кабинете. Однако из динамика прозвучало «Институт мозга человека», и Любовь Владимировна крутнула ручку в другую сторону. Диктор заговорил громче:
— … предположительно, взрыв бытового газа, повлекший за собой обрушение несущих конструкций… Бригады разбирают завалы… Без вести пропавшими числятся по крайней мере сорок два человека…
Любовь Владимировна развернула коляску и покатила в кабинет. Там, на столике у рабочего кресла, чтобы удобнее было дотягиваться, стоял телефон-вертушка — черный, лаково блестящий. Немецкая новинка, Любовь Владимировна получила его пару лет назад по личному распоряжению Петрова, в качестве благодарности за Ваню Лихолетова.
Упершись в подлокотники, она забросила себя в кресло, потянулась к аппарату — трубка выскользнула, упала за кресло. Любовь Владимировна кое-как вытянула ее за провод, прижала к уху. Резко, до боли в пальце провернула диск один раз, другой, третий… Как же много девяток в его номере, как долго проворачивать…
Докрутив, она приготовилась слушать долгие гудки, призывая все силы, рациональные и нет, чтобы Саша Ильинский взял трубку. Но гудков не было. На том конце провода висело бесконечное, тягостное молчание. Наверное, кабинет тоже пострадал, поняла Любовь Владимировна, но это еще ничего не значило. Она бросила взгляд на часы — половина восьмого, не очень поздно, — и навертела номер Петрова. Услышала те самые выматывающие гудки, но к телефону так и не подошли.