За одной из дверей Аня услышала мужские голоса: Макс громко приветствовал своего гостя. Катарина жестом позвала ее дальше. Идя следом, Аня жалела, что не понимает их языка. Макс предложил ей быть как дома, но она чувствовала себя чужой здесь — в этом замке, в этой стране. Среди этих людей. Впрочем, она везде была чужой, куда бы ни приезжала, — и приносила одни беды. Этот старинный замок был слишком красив — не хотелось бы, чтобы он тоже разрушился.
Катарина открыла одну из боковых комнат и пригласила войти. За дверью Аню встретила спальня, каких она никогда не видела. Под высоким сводчатым потолком, украшенным росписью — райские птицы на ветвях среди цветов и звезд — стояла высокая кровать с сундуком в ногах и под балдахином. Напротив висел старинный гобелен с деревом, ветви которого сгибались под тяжестью плодов. Из спальни вели две двери, Аня заглянула за каждую: за одной оказалась небольшая гардеробная, за другой — ванная комната. Аня прошла мимо кровати и туалетного столика к окну, огромному и почти до потолка. За окном она видела мост, утопающий в дожде, а за ним — луг и лес. А что было за лесом, она уже не видела: все скрадывала влажная мгла.
С тихим щелчком за Катариной закрылась дверь. Аня бросилась к ней, нажала на ручку — дверь поддалась. Аня с облегчением выдохнула. По крайней мере, ее не заперли. Она вернулась к окну. Дождь смазывал все, что было дальше замковых стен. Можно было представить, что никакого мира за призрачным лесом не существует. Есть только замок, вокруг замка — бесконечный лес в дымке, и ни намека на ее прежнюю жизнь. Почти.
Стопка писем приятно согревала ей руки. Это было как телефонный провод, оборванный с ее стороны: все, что она могла слышать, — голоса собственной памяти. Голоса мертвецов. И все же она любила эти голоса.
Она упала на мягкую кровать. Развернула первое письмо и стала читать. Потом — следующее. Она читала их по порядку, боль выходила вместе со слезами, и к последнему письму Аня уже не могла плакать. Будто что-то надорвалось в груди, окончательно лопнуло и понеслось в пустоту.
— Между двух утесов Горны красна девица плутала, — читала она, и казалось, это Пекка поет ей колыбельную, как в детстве. — Обойти нельзя Вуоксу, перейти нельзя Иматру…
У них в избе была всего одна кровать, сколоченная отцом давным-давно, еще до всяких войн. Они спали на ней все трое, как в скорлупке: маленькая Анники посередине, мама и Пекка по бокам, согревая ее. Медвежья шкура, которой они укрывались в самые морозы, пахла пылью и шерстью.
«Пекка, поговори чего-нибудь, а?» — просила Анники, и Пекка сочинял на ходу всякие сказки, стараясь, чтобы выходило в рифму или просто складно. Он мог бы стать поэтом, если бы не Анники. Он мог бы сочинять прекрасные истории.
Так они лежали и после волков, тесно прижавшись друг к дружке. Анники смогла защитить Пекку от зверей, а он ее — от деревенских. Вот только люди оказались гораздо хуже. Как теперь жить среди них? Анники было очень страшно — и маме тоже. Поэтому Пекка говорил больше обычного, сочинял горячо и цветисто. Он положил ей ладонь на глаза, чтобы она засыпала, и говорил нараспев:
«Между двух утесов Горны
красна девица плутала.
Обойти нельзя Вуоксу,
перейти нельзя Иматру.
Тьму пустил над нею Турсо,
вековечный заклинатель.
Захотел похитить деву,
увести на дно морское…»
Анники засыпала, и ей снились бескрайние желтые поля — такие, как на картине. Что это была за картина?.. Два месяца она заменяла Анники окно. Два месяца Анники воображала, что желтое поле — рапсовое ли, пшеничное ли — настоящее.
«Но увидел это Укко
И помчался страшным шумом —
меч с златою рукоятью
вспыхнул молнией на небе.
Испугался подлый Турсо
И вернул он заклинанья,
Укко обнял красну деву,
дал свободу от несчастья».
И Анники стала птицей.
Вот она летит, как Укко, над полем, чтобы сразить подлого колдуна. Вот расправляет черные крылья, и молнии бьются в ярко-синем акварельном небе. Впереди — силуэт с раскинутыми руками, словно человек висит на кресте. Анники летит прямо на него, но вдруг понимает, что это вовсе не человек. Замотанное в тряпки и волчью шкуру, на шесте, расставив соломенные руки, стоит пугало. Пугало открывает глаза, и Анники с ужасом осознает, что это она сама. И вот они уже будто поменялись телами: руки Анники вывернуло болью, невидимая сила вздернула ее в воздух и распяла над полем. И вот она видит, как тысячи воронов летят на нее, целясь острыми клювами в глаза и грудь. Анники кричит, но не слышит своего крика, только воздух дрожит и идет волной, поднимая бурю…
Аня резко села в кровати. Она не помнила, в какой момент уснула. Письма были рассыпаны на покрывале. Вздрогнула оконная рама, Аня вскрикнула и выглянула из-за балдахина: на подоконнике, забравшись коленками, стоял какой-то мальчик. Он тоже испугался Ани — смотрел огромными глазами, рука замерла на оконной створке.
— Эй, — позвала Аня, — ты что тут делаешь?
Оглянувшись на дверь, мальчик поднес палец к губам и снова принялся дергать раму. Он что-то говорил по-немецки, но Аня не поняла ни слова. Так она и сказала.
Мальчик удивленно посмотрел на нее и сказал на каком-то другом языке, которого Аня вообще никогда не слышала. Она покачала головой на всякий случай. Мальчик попробовал еще раз:
— Mówisz po polsku? [3]
— Нет, по-польски тоже не умею, — сказала Аня и указала на себя: — Аня.
— Boruch, — представился он.
Борух казался самым обыкновенным ребенком в шортиках и куртке. Но Макс был прав: здесь учились только выдающиеся дети. Например, этот Борух знал целых три языка, хотя на вид ему было не больше десяти лет.
Борух указал на окно и начал снова что-то объяснять. Наверное, ему нужна помощь, решила Аня и, встав с кровати, присоединилась к Боруху. Вдвоем они почти справились с заевшим замком, но тут дверь спальни распахнулась. Раздался грозный голос Катарины Крюгер:
— Борух!
Борух соскочил с подоконника и встал по стойке смирно, прижав руки к бокам и вскинув голову. Такого Аня не ожидала. Стуча каблуками, Катарина подошла к Боруху, схватила его за плечо и, отчитывая, повела на выход. Аня не понимала ни слова — она вообще ничего не понимала.
Следом за Катариной в спальню заглянул и Макс. Он посторонился, пропуская ее и Боруха, а потом, виновато улыбаясь, сказал Ане:
— Я прошу прощения за этот… инцидент. Это Борух, он новенький и еще не освоился.
— Он что, хотел сбежать? — Аня выглянула в окно: до земли было далековато, и она запоздало обругала себя, что пыталась ему помочь. Ведь он мог и правда выскочить из окна и разбиться.
— Кажется, да.
— Но почему?
Макс развел руками.
— Борух — сирота и беспризорник. Раньше он жил как мог и как хотел. А здесь — распорядок дня, уроки. Для таких, как он, даже умываться каждый день — большое испытание.
— Разве от этого сбегают?
— Возможно, он пока не доверяет мне. Как и вы. — Макс прошел через комнату к окну, и Аня посторонилась. Он выглянул и тоже посмотрел вниз. — В любом случае способ он выбрал глупый. Все двери в замке открыты, а здесь высоко. — Он подмигнул Ане и добавил: — Учтите это, если надумаете бежать.
Макс выглядел слишком беспечным и веселым, будто произошла сущая ерунда. Аня и сама несколько лет провела в детском доме после того, как их с Пеккой, еще совсем детей, поймали на улице за попрошайничеством и распределили в Витебск. Там тоже были бегунки — но на побег решались только в крайних случаях. И эти крайние случаи Ане даже не хотелось вспоминать.
— Ладно, не буду вам мешать, — сказал Макс, все еще стоя у окна и глядя на Аню. Он смотрел слишком пристально, и на миг ей даже почудилось, что он любуется ею.
— Доброй ночи, — сказала она и взглядом указала на дверь.
Макс рассмеялся и, словно мальчишка, пойманный с поличным, вскинул руки.
— Доброй ночи, Аня.
Он вышел и прикрыл за собой дверь. Аня еще какое-то время смотрела на ручку, словно та в любой момент могла вновь повернуться. Все двери в замке открыты, сказал Макс.
Кажется, за два месяца Аня привыкла жить взаперти. Потому что ей очень хотелось закрыться на ключ.
1. Добрый вечер, Ганс (нем.).
2. Спасибо. Позаботься о нашей гостье (нем.).
3. Говоришь по-польски? (польск.)
1. Добрый вечер, Ганс (нем.).
2. Спасибо. Позаботься о нашей гостье (нем.).
3. Говоришь по-польски? (польск.)
Катарина
Плечи Боруха вздрагивали, и Катарина сжала пальцы сильнее — чтобы успокоить его и себя, но вышло только хуже. Под ее тяжелой рукой мальчик будто окаменел.
Во флигеле стоял привычный вечерний шум. В комнате девочек пели на два голоса — Агнесс и Хелена репетировали «Осеннюю песню» Мендельсона к завтрашнему хору. Мальчики о чем-то жарко спорили. Катарина довела Боруха до мальчишеской спальни, у двери развернула к себе. Борух замер, хмуро смотрел исподлобья. Катарина присела перед ним на корточки, чтобы заглянуть в глаза.
— Что произошло? Борух, посмотри на меня.
Он демонстративно отвернулся: губы в нитку, взгляд злой и в пустоту.
— Смотри на меня! — Катарина схватила его и встряхнула — так, что голова мотнулась и зубы клацнули. Этот звук не смогло перекрыть даже сопрано Агнесс.
Ach, wie so bald in trauerndes Schweigen
Wandelt sich alle der Fröhlichkeit [1].
Борух перевел на нее тяжелый взгляд.
Жалела ли она, что нашла его и взяла в семью? Нет, не жалела — и никогда не станет жалеть. Это ее крест и ее десятина Богу. То малое добро, которое еще можно совершить втайне от раскинувшего черные щупальца зла. Совершить изнутри и вопреки. Даже если удастся вырвать из этих щупалец только одного человека, одного ребенка — пусть. Она сделает это, не колеблясь ни секунды.