— Фройляйн Крюгер на работе, — коротко ответил Макс.
Он говорил о ней так, будто она ничем не отличалась от той же Ингрид или Ганса. Но Аня прекрасно помнила темноту замковых стен, дождь за окном, черный автомобиль — и руку Макса на ее руке. Но гораздо больше говорили глаза Катарины. Катарина смотрела на Макса так, как может смотреть только очень преданная женщина. Околдованная женщина.
— А ей вы тоже сейчас внушили? — спросила Аня небрежным тоном и отправила в рот сразу несколько ложек подряд. Суп был и правда замечательным.
— Катарине? — Макс усмехнулся. — Я научился жить со своим даром среди обычных людей. А у обычных людей есть обычные… обязанности, которые они выполняют и так, без… принуждения. Не будем больше о ней. — Он поймал взгляд Ани. — У меня есть предложение… Как это будет по-русски?.. Давай называть друг друга «ты»?
— Перейдем на ты?
— Да! — Макс просиял. — Мне будет приятно, Аня, если мы перестанем вести себя как чужие. В конце концов, у нас много общего.
— Ладно. Хорошо.
Аня смущенно отвела взгляд. Все-таки говорить «ты» взрослому и малознакомому мужчине ей было нелегко.
— У вас… у тебя то есть… Хороший русский язык. — Она не знала, что сказать, поэтому ляпнула, что пришло в голову. И сразу вспомнила, как уже хвалила Макса раньше — в первую их встречу, еще в Ленинграде. Но Макс, кажется, был не против.
— Спасибо, Аня. Я много практикуюсь в разных языках, не только в русском.
— Это нужно для твоих способностей?
— Ты быстро схватываешь. — Макс подмигнул ей. — Родная речь — это ключ. Она открывает двери к человеческой душе.
Аня доела суп, и Макс, заметив это, сам наполнил ее тарелку для второго блюда рыбой и овощами, невзирая на протесты.
— Поешь хоть немного, — попросил он. — Ужин только в семь. К тому же здесь такой воздух, что ты проголодаешься быстрее, чем думаешь. Поешь, ты сделаешь мне приятно.
Аня ковырнула запеченную на углях рыбу, отправила в рот кусочек. Макс благостно кивнул.
— Другое дело.
— Откуда у тебя это? — Аня помахала в воздухе вилкой. Макс вопросительно поднял бровь, и она пояснила: — Я про замок. И слуг. Еще и орава детей. Чем ты занимаешься?
Макс промокнул губы салфеткой.
— Замок — это мое наследство от человека, который меня усыновил. Я хотел… почтить его память, так вроде говорят? Он был добр ко мне, поэтому я открыл здесь приют для детей-сирот. Идет война, и таких детей очень много. Я делаю для них что могу по мере сил. Еще иногда помогаю в… государственных делах.
Он подвинул к ней блюдо с фруктами:
— Угощайся.
— Ну прямо ангел, — усмехнулась Аня и отщипнула крупную виноградину.
— Прости?
— Вся эта роскошь, благотворительность, шелковое белье и виноград, даже швейная машинка… Это что, какой-то подкуп?
Макс невинно улыбался.
— Ты будто стараешься мне понравиться, — продолжала Аня, — даже узнал, что я швея. Что тебе от меня нужно?
Она выпалила это и испугалась сама себя. Но как только слова прозвучали, поняла: все так и есть. Пекка учил никому не доверять, вся ее жизнь учила этому. Последний раз, когда она доверилась незнакомцу, она попала в двухмесячное заключение с ежедневными пытками. Что ждет ее здесь, в этом замке, где открыты все двери, но никто не может сбежать?
Брови Макса поползли вверх, челюсти сжались. Он отвернулся и, глядя куда-то в сторону, стал крутить в руке вилку. Аня увидела, как ходят под гладко выбритой кожей лица желваки. Молчание затягивалось. Кажется, она его обидела.
— Машинка, — проговорил Макс медленно, будто слова давались ему с трудом, — единственное, что я смог достать. Прости. Остальное изъяло НКВД. Я думал, для тебя будет важно иметь хоть что-то из прошлой жизни в новом месте. Что ж…
Он бросил вилку на стол, та звякнула о тарелку. От неожиданности Аня вздрогнула.
— Приятного аппетита, — сказал он и вышел из гостиной, даже не взглянув на Аню.
Она выскочила вслед за ним, но Макс как испарился: коридор в обе стороны был пуст. Тогда она почти бегом устремилась в свою спальню. Ворвавшись, подбежала к машинке, заглянула под дно. На ярлычке из тонкой бумаги, приклеенном точно посередине, увидела серийный номер: «397ШМ».
Это действительно была ее машинка.
Аня сползла на пол, подтянула колени к груди и уткнулась в них лбом.
Снова. Это снова произошло. Она опять виновата. Никто, конечно, не умер — она всего лишь несправедливо обидела человека. Но от этого не легче. Слова могут ранить так же больно, а раны от них затягиваются годами. Уж кто-кто, а Аня знала об этом не понаслышке. Ведьма, одержимая, чудовище — так называли ее. Хотели сжечь. Отшатывались. Держали в клетке. Клеймили, как животное. Интересно, через что прошел Макс?
— Жалею его, вот еще не хватало, — обругала Аня саму себя. И все равно жалела.
Что-то давило ей в бок. Аня запустила руку в карман и вытащила белого ферзя, о котором совсем забыла. Подарок Боруха. Аня поставила его на машинку — как напоминание, что в мире еще встречаются хорошие люди, и подарки от них могут быть просто так.
Возможно, и тот следователь с мягким голосом смог бы ей помочь, если бы она ему доверилась.
1. Доброе утро… Как вам спалось? (нем.)
2. Подождите, фройляйн (нем.).
3. Так хорошо? Да, хорошо (нем.).
4. Спасибо, что открыла (нем.).
5. Спасибо, Катарина, ты свободна (нем.).
4. Спасибо, что открыла (нем.).
5. Спасибо, Катарина, ты свободна (нем.).
1. Доброе утро… Как вам спалось? (нем.)
2. Подождите, фройляйн (нем.).
3. Так хорошо? Да, хорошо (нем.).
Борух
На пару дней он затаился. Делал то же, что и все. Стиснув зубы, ходил строем, бегал эстафеты, выполнял команды. Слушал, что говорят. Молчал, если не спрашивают. Никому больше и слова не сказал. Вот только надпись в каморке не стал стирать — наоборот, поглубже процарапал, чтобы надолго сохранилась. Чтобы чулан для слабаков его запомнил. Теперь среди множества немецких имен было одно и на идише:
בארוך — Борух.
Все равно никто не догадается, что это за черточки.
Удалось даже не разговаривать с чужими, как и просила фройляйн Катарина. Во-первых, с Аней они успели познакомиться, так что чужой она больше не была. Во-вторых, Борух и не разговаривал с ней — в привычном смысле. Дарить подарки же не запрещалось. Борух немного жалел о ферзе, ведь это были дедушкины шахматы. Но что сделано, то сделано. Аня ему понравилась. Она была похожа на Ривку, его сестру, только красивее и стриглась как мальчишка. Но с тех пор как Аня выпустила его из чулана, Борух ее больше не видел. На кухне сплетничали, будто фройляйн Аня расстроена и не выходит из комнаты, почти все время плачет или спит. Он видел, как Ингрид собирала ей завтрак на поднос, и предложил помощь. Но Ингрид отказалась. А Борух ведь только хотел узнать, все ли в порядке с фройляйн, прежде чем уйдет отсюда.
Он решил снова бежать при первом удобном случае. Ансельм и другие мальчишки после наказа Катарины не спускали с него глаз, но Борух верил, что когда-нибудь они устанут и успокоятся, и тогда уж он полетит быстрее ветра.
Но случай выпал гораздо раньше, чем он ожидал.
С рассветом Эберхард поднял всех старших и погнал на полигон у леса. После ночного дождя трава была мокрой, а воздух вкусно пах прелой листвой, и из низины поднимался мглистый туман. Неровным строем, еще сонные, они миновали ворота и перешли мост. Борух плелся почти в самом конце: в спину ему дышал Эберхард. От моста до полигона бежали трусцой под окрики учителя.
— Сегодня полоса препятствий, — объявил Эберхард, когда все добрались до полигона. — Потом стрельбы. Пошли!
Близнецы тут же упали на животы и поползли под низкой колючей проволокой, которая была натянута над жирной грязью. Остальные бросились следом.
— Живее, живее! — покрикивал Эберхард.
Борух тоже полз так быстро, как мог, но все же недостаточно, чтобы сравняться с Ансельмом или Гертой. Несколько раз колючка чиркала по его спине или руке, вырывая клочки ткани и кожи. После колючки почти всем приходилось чинить свою форму.
Он еще только выползал из-под проволоки, изорванный, как уличный пес, а Ансельм уже заканчивал проходить «болотные кочки» — череду деревянных столбов разной высоты, по которым нужно было прыгать. После других столбы были уже грязные и скользкие. Борух проскакал половину, но один особенно коварный столб ушел из-под ноги, и Борух упал на соседнюю «кочку» животом.
— Вставай! — гаркнул Эберхард, и только поэтому Борух встал. Он кое-как закончил «кочки», согнувшись почти пополам от боли.
Но на «кочках» пытка не заканчивалась: Боруха ждали канаты. Натянутые над глубокой ямой, как бельевые веревки, они выдерживали сразу по четверо детей. Все, кроме Боруха, уже висели на канатах на время. Борух с опаской заглянул в яму: кажется, раньше она была не настолько глубокой. На дне блестела огромная грязная лужа.
— Что, слабак, боишься? — рассмеялся Ансельм. Сам он висел бодро, будто занимался этим всю жизнь.
Борух ухватился за канат, свесил ноги в пропасть и, перебирая руками, полез по нему на середину. Канат дрожал, и мальчишки, которые болтались на нем, тоже раскачивались.
— Давай быстрее, — прошипел пухлый Готтфрид по кличке Квашня. Он был одним из немногих, кто не травил Боруха, хотя и не вступался за него. Просто делал вид, что ничего такого не происходит, чтобы не привлекать внимание Ансельма. Кто знает, может быть, до Боруха в чулане запирали Квашню. Борух не помнил его имени на стенах, но это ничего не значило.
Он повис над пропастью, раскачиваясь на канате. Руки болели и соскальзывали, и Борух то и дело перехватывался. Пот стекал тонкой струйкой по спине, глаза тоже щипало, но он даже не мог отереть лицо. Эберхард ходил вдоль ямы и поглядывал на тяжелый секундомер в правой руке.
— Еще висим, — говорил он.
Борух снова перехватился, он уже не мог терпеть. Квашня был тяжелее его, но держался крепко, и на лице — ни одной эмоции. Только канат под его пальцами краснел от крови.