Тогда произошло сразу много всего. Их с Сашей Ильинским революционное открытие в области стимуляции мозга заинтересовало НКВД, и к Любови Владимировне пришел Петров — вроде как привел на лечение Ваню, а сам завел разговор об опытах на людях. Она ответила ему то, что должна была ответить по совести. Потом — авария, долгая реабилитация, и теперь только работа с пациентами на дому. А проект Петрова все равно расцвел благодаря более сговорчивому Саше, так что ни к чему, кроме бед, ее принципы как будто не привели. Но Любовь Владимировна не жалела. Кое-что важное она все-таки сохранила: самоуважение и человеческое достоинство. Впрочем, лишь до тех пор, пока Ильинский не умер и Петров не начал угрожать ее родным.
Ваня присел на подоконник, как бы невзначай заслонив спиной всю кухню от наблюдателей в машине, и Любовь Владимировна была ему благодарна. Конечно, она ни в чем его не винила. Работа с Ваней помогла выкарабкаться после аварии — интересный случай, славный человек. Может быть, он помог ей даже больше, чем она ему.
— Хорошо, что ты заглянул, — сказала Любовь Владимировна, изучая его лицо. Кажется, снова плохо спит: мешки, как у старика, глаза покрасневшие, и весь он какой-то взбудораженный. Под сердцем заныло тоскливое предчувствие, но она не подала виду.
На сильном огне вода нагревалась быстро, и вскоре по поверхности заплясали первые пузырьки.
— Тяжело им, наверное? — спросил он, кивнув на окно.
— Кому?
— Да пациентам вашим.
Любовь Владимировна коротко хохотнула и подняла джезву, чтобы вскипающий кофе немного отдохнул.
— Тяжело показаться слабыми разве что. — Она подмигнула Ване, снова опустила кофе на огонь. — И потерять контро-о-оль.
Открыв нижний ящик, она выставила две чистые чашки, белые, с золотым узором. Ваня сам разлил по ним кофе тонкой струйкой. Ароматный пар поднялся к потолку и наконец-то перебил запах соседских грибов.
— Не уверена, что тебе можно крепкий, — сказала Любовь Владимировна, критически оглядев его. — Ты вообще нормально спишь?
Ваня кивнул и опрокинул в себя сразу половину порции. Любовь Владимировна покачала головой.
— Ну-ну, оно и видно, — подпустила она шпильку. — Тогда что? Снова мигрени?
Его взгляд забегал по сторонам, чашка в руках завертелась. Ваня всегда так делал, когда готовился сказать что-то важное. Любовь Владимировна даже подумала: надо бы записать в журнал пациента. Но у них с Ваней просто дружеские кухонные посиделки. Вместо несуществующего журнала она взялась за тонкую ручку чашки.
— Если человек заставляет другого делать то, что он хочет… — наконец произнес Ваня, тщательно выбирая слова. — Это же можно назвать гипнозом?
От неожиданности Любовь Владимировна едва не пронесла кофе мимо рта. Но у Вани был такой потерянный и одновременно жадный до знаний вид, что даже неловко было шутить над его невежеством.
— Заставить можно и без гипноза, — мягко сказала она. — С помощью манипуляций, убеждения, запугивания. Можно поставить человека в зависимое положение. В конце концов, принудить физически. Так делают многие жестокие люди, часто внутри семей, иногда на службе… — Она помолчала, глядя на свои безжизненные высушенные колени. — Но, полагаю, в каком-то общем виде — да, это можно назвать гипнозом. Обычно жертвы так себя и чувствуют: будто их заколдовали. Но почему ты об этом спрашиваешь?
Ваня нахмурился, обдумывая ее ответ.
— Я говорю о необычном убеждении. Без долгой головомойки, а просто как по щелчку. Может такое быть гипнозом? Если речь идет о прямых приказах… Мне нужно понять, как сопротивляться. Это вообще возможно?
— Теоретически — да, возможно. — Любовь Владимировна дернула плечами. — Например, сосредоточиться на чем-то важном. Но нужно тренироваться годами, а против хорошего гипнолога…
Ваня цыкнул досадливо. Сказал:
— Столько времени у меня нет.
И Любовь Владимировна наконец-то поняла, к чему он клонит. Предчувствие ее и впрямь не обмануло.
— Так, подожди. — Она отставила в сторону чашку и придвинулась. — Мне кажется, у нас уже был такой разговор, Вань. Скажи мне, только честно, тебе снова хуже? Может быть, возобновим встречи?
— Я в порядке, Любовь Владимировна. И всегда был в порядке. — Ваня говорил очень серьезно, от его веселого настроя не осталось и следа. — Тот человек в маске — настоящий. Я снова видел его… Только не смотрите на меня так, я не сошел с ума. Это он был в Институте, когда здание рухнуло.
— Хорошо, дорогой, ты только не горячись. — Любовь Владимировна развернула колеса и подкатила к нему, чтобы поймать руку и мягко сжать в ладонях. — Я тебе верю, слышишь? Ты думаешь, он какой-то гипнотизер, так?
Ваня не ответил.
Она смотрела на него снизу вверх и едва справлялась со своей досадой. Все лечение насмарку. Перед ней стоял точно такой же Ваня Лихолетов, каким она увидела его сразу после Мадрида, возбужденный и уверенный в своих галлюцинациях. Вот только теперь он не казался напуганным мальчишкой, на глазах которого погиб его отряд. Жесткие складки залегли в уголках рта, вертикальная морщина пробороздила переносицу. И говорил он так, будто уже все решил.
— Тебе нельзя туда ехать, — добавила она. — Ты нестабилен, ты в мании. Лучше отдыхай, справятся и без тебя.
Она поняла, что проговорилась, но было уже поздно. Ваня глядел на нее, пораженный.
— Откуда вы… знаете?
Пришлось признаться, хоть и наполовину:
— Твой тесть приходил. Он все мне рассказал — по крайней мере, основное.
В тихой кухне было отчетливо слышно, как шуршат призрачные голоса, похожие на далекий заоконный дождь. С тех пор как по радио сказали об обрушении Института, Любовь Владимировна больше не могла дотронуться до ручки громкости.
— Ты правда веришь, что этот человек в маске убил Сашу?.. Если так, то…
Она отвернулась и помолчала, чтобы выровнять дыхание. Ваня деликатно уставился в клочковато-серое небо.
— Если он и правда гипнотизер, то тебе, Вань, он не по зубам. Все-таки Саша… Профессор Ильинский. Все-таки он разбирался в гипнозе гораздо лучше тебя.
— Все равно поеду. — Ваня обернулся и вдруг улыбнулся ей тепло и ясно. — Так нужно, Любовь Владимировна. Иначе я жить не смогу, понимаете? Он ведь девушку похитил. Как Кощей какой-то…
— А ты, значит, как Иван-дурак?
— А я как Иван-дурак.
Аня
Мама не просыпается. Она лежит, глядя пустыми глазами, навалившись каменной плитой — ни вдохнуть, ни пошевелиться. Ее грузное недвижное тело одновременно оберегает и душит.
— Мамочка…
Белая мгла, тяжелая и едкая, заползает в горло, раздирает изнутри. Анники хватает ртом эту мглу и кашляет до хрипоты. Где-то совсем рядом весело трещит и пышет жаром.
— Пекка! Пекка, проснись!
Собрав последние силы, она пинает брата в бок, и тот открывает глаза. Вскакивает, взъерошенный спросонья и испуганный. Тоже кашляет, глотнув дыма, стягивает с себя рубаху, завязывает вокруг рта и носа. Он действует быстро, будто всегда знал, как нужно выбираться из горящего дома: вышибает дверь ногой, выбрасывает за порог валенки, заворачивает Анники в две шубы и, взяв ее в охапку, выскакивает в морозную ночь. У нее кружится голова — не то от дыма, не то, наоборот, от свежего воздуха.
Снег во дворе искрится. Отсветы пламени пляшут на сугробах, и кажется, что это всё самоцветы да жемчуга, а на крыше их родной избы ярится, рассыпая драгоценную чешую, огненный змей.
Пекка сажает Анники у забора, снова убегает. Анники кулем валится в сугроб и так лежит, глядя на пламя. Волны жара обдают ее лицо. Дом превратился в майский костер, такой огромный, что даже боги смогут погреть о него руки. Искры летят к самым звездам, звезды танцуют с ними в черном небе, жгут Анники глаза, и из них катятся слезы.
Прибегает Пекка, в одних портках, зато в валенках.
— Давай тоже обувайся, — говорит он и делает все сам. Потом снимает с Анники одну из двух шуб и накидывает на свои острые, все в саже и ожогах плечи. — Вставай, уходить надо.
— А мама?..
— Все, Анни, уходим.
Пекка тянет ее в лес, и Анники, путаясь в полах материной шубы, неловко перебирает ногами.
— Не оглядывайся, — твердит ей брат, — не оглядывайся.
Но когда сонный лес скрывает их в своей тени, Анники все-таки оглядывается.
Вдалеке на пригорке стоят люди. В отсветах пламени хорошо видно, что собралась почти вся деревня. Даже дети. Анники кажется, среди них есть и Дюргий — вон он, жмется к ноге крупного мужчины. В руках у того высоко над головой — факел. Факелов больше десятка, они пылают, как диковинные красные цветы.
— Халтиатуи! — слышен хриплый вой. — Халтиатуи!
Им вторит гудящий огненный змей, пожирая стены родного дома.
Аня открыла глаза, задыхаясь в жаркой, круто натопленной спальне, под пуховым одеялом. В окна заглядывало серое промозглое утро. Трещали поленья в камине, завывало в дымоходе. Она села в постели, еще не до конца понимая, где находится. Сон был таким ярким, что отсветы рыжего пламени до сих пор плясали перед глазами. Голова раскалывалась от духоты. Аня подошла к окну, дернула створку — та не поддалась. Точно, у Боруха тоже ничего не получилось.
После душной спальни прохладная вода из-под крана показалась спасением. Аня наскоро освежилась, размышляя о том, как в замке греют воду. Наверное, внизу есть какой-то котел, который нужно растапливать.
После ссоры с Максом она спряталась в своей спальне и не выходила несколько дней. Ингрид приносила завтрак, обед и ужин, меняла простыни, вытирала пыль. Эта ночь была холодной, и Ингрид заглянула ранним утром, чтобы развести огонь в камине. Но больше к Ане никто не входил.
Каждый раз, когда раздавался стук в дверь и поворачивалась ручка, Аня замирала, сама не зная, чего ждет. Кого ждет. Ингрид ступала по коридору неслышно, словно тень, будто и не шла, а просто возникала за дверью из воздуха. Появление Макса всегда сопровождали гулкие шаги, он приближался как грозовая туча. Но его шагов Аня не слышала уже несколько дней. Совсем. Может быть, он уехал из замка? Она пыталась спросить у Ингрид, но та словно не понимала — или делала вид, что не понимает.