— Разве он не обычный человек? Не мелкий и жадный? — Лихолетов попытался улыбнуться. По сравнению с пулей штопка была совсем ерундой. Можно терпеть.
— Ein Unikat… — Катарина на секунду задумалась, вспоминая слово. — Особенный. Один во всем мире.
— И поэтому он решил забрать всю власть себе и так спасти мир от войны?
— Никто, кроме него, этого не достоин.
— Для этого вы учите детей убивать?
— Выживать, — Катарина сделала последний стежок, завязала узел. Чикнула ножницами, отрезая нить. — Мы занимаемся их развитием.
— Да, это видно, — хмыкнул Лихолетов. — Зачем? Отправите их потом на бойню?
Катарина зло раздула ноздри и стала ожесточенно протирать и убирать инструменты.
— Они помогут Максу спасти мир. Это их задача, их предназначение. Они все очень талантливые дети, они — будущее! Это наш вклад в спасение мира.
— И Макс хочет похоронить это будущее в ближайшем окопе? — Лихолетов устало потер лоб. — Не понимаю. Ему же плевать на вас — на детей, на тебя. Ты ему зачем служишь? Или он тоже тебя загипнотизировал?
Улыбка Катарины была похожа на хирургическую иглу: такая же кривая и опасная.
— Я на своем месте, — сказала она и развернула плотную ткань бинта.
Лихолетов мельком взглянул на шов — тот получился ювелирный, не хуже, чем у профессиональных хирургов.
— Тогда зачем мне помогаешь? — спросил он, наблюдая, как плотный бинт ложится слоями на плечо и стягивает мышцу, не слишком туго, но крепко, в самый раз.
— Потому что я врач, — ответила Катарина и, чуть задумавшись, добавила: — А ты можешь быть полезен.
— Хочешь взять меня в плен и обменять? — Лихолетов глянул на револьвер, который лежал на трюмо на расстоянии одного броска. Проследив за его взглядом, Катарина накрыла рукой оружие, подвинула ближе к себе. — Лучше убей. Я не буду помогать.
— У тебя есть семья?
— Была. Пока я не встретил Нойманна.
Катарина смотрела так, что ни отвернуться, ни соврать. Лихолетов вспомнил Веру, припухшую от бесконечных слез. Веру, вечно обиженную, хватающуюся то за него, то за отца. Теперь он знал только такую, а прежняя Вера — звонкая от смеха, разгоряченная от любви, полная надежд на будущее — растворялась в тумане. Ее черты почти стерлись из памяти, и Лихолетов уже сомневался, что увидит ее когда-нибудь еще.
Глубокую рану, пролегшую между ним и Верой, — глубже, чем от пули, с рваными краями, — не срастить. Не стянуть вот так запросто кривой иглой. Эта рана кровит, и никакого бинта не хватит, чтобы остановить кровь.
— Он их убил? — тихо спросила Катарина.
— Он меня убил. — Лихолетов усмехнулся горько и постучал пальцем по виску. — Прежнего меня. Лучше бы я тогда все же выстрелил себе в башку, потому что жить с этим — хуже смерти.
— Я тебя понимаю. — Катарина встала со стула, убрала револьвер в карман глухого платья. — Думаю, мы сможем помочь друг другу.
Оглядев комнату, она удовлетворенно кивнула сама себе, будто приняла окончательное решение.
— Остаешься здесь. Уборная там. — Она махнула на неприметную дверь в углу. — Я запру тебя. Из окна прыгать не советую.
Она вышла в коридор, уже на пороге добавила:
— Мне нужно… выяснить кое-что. Насчет Ани. Удостовериться. И тогда я приду к тебе с предложением, а пока… Не делай глупостей. И постарайся себя не выдать… детям.
На последних словах она с тревогой оглянулась по сторонам. Словно мальчишки, не сумевшие добить Лихолетова, прятались за поворотом темного коридора, поджидая удачный момент, чтобы все-таки исполнить свое предназначение.
Дверь закрылась, в замке дважды щелкнул ключ. Лихолетов медленно поднялся со стула, на всякий случай дернул ручку. Затем пересек комнату, выглянул в окно. Высота действительно оказалась приличной, но ни она, ни дверь его бы не остановили. Замок можно было вскрыть или выбить, а из окна спуститься по кладке стены и крепкому плющу. Так бы он и сделал — но имя Смолиной связало его прочнее любой веревки. Катарина знала, чем заинтересовать. Чутье, которое Лихолетов всегда старался слушать, сейчас вопило во весь голос: вот он, шанс! Другого не будет.
Лихолетов упал на узкую, но чистую кровать, с наслаждением стянул сапоги и развалился, не раздеваясь. Как и все в комнате, постель пахла Катариной. Спать, вдыхая запах чужой женщины, единственная близость с которой была близостью смерти, оказалось странно, но не опаснее, чем рядом с Медведем. По крайней мере, Катарина была человеком.
А Нойманн… Похоже, в эту ночь в замке его не было. Только горстка детей и Катарина, за которыми он спрятался, как за живым щитом.
— Мужи-ик… — протянул Лихолетов со смешком и перевернулся набок. Простреленное плечо неприятно дергало. Лихолетов устроил его так, чтобы не беспокоило, и почти сразу провалился в глубокий сон.
1. Руки вверх (нем.).
2. Иди туда. Быстрее (нем.).
3. Ансельм! Хватит! (нем.)
4. Оставьте нас с гостем. Я разберусь (нем.).
5. Идите спать! Это приказ! (нем.)
6. Молчать (нем.).
4. Оставьте нас с гостем. Я разберусь (нем.).
5. Идите спать! Это приказ! (нем.)
6. Молчать (нем.).
1. Руки вверх (нем.).
2. Иди туда. Быстрее (нем.).
3. Ансельм! Хватит! (нем.)
Аня
В пропитанном чужой памятью доме время остановилось, подвешенное под потолком на балках и ржавых гвоздях. Здесь не было часов, и Аня отмеряла время так же, как делала это в пустой палате Института. Звоном капель, которые срывались из крана в кухне, — примерно тридцать семь секунд на удар. Настойчивыми ласками Макса и короткими островками забытья между ними. Он наваливался, не спрашивая согласия, шептал в самое ухо: «Я знаю, как тебе хочется». Он делал это снова и снова.
Аня чувствовала, будто ее засосало под воду течением. Ей не хватало ни сил, чтобы вырваться, ни воздуха для борьбы — течение утягивало все глубже и глубже, накатывало и слизывало с нее боль и соленые капли. «Я знаю, как тебе лучше».
Иногда, в мгновения блаженства, она думала: он действительно знает. Так, может, раствориться в нем без остатка? Макс приносил еду и вино прямо в их спонтанную постель на полу у камина и поддерживал огонь. Кормил с рук их обоих, пламя и ее. Поленья трещали, вместе с ними снова трещало по швам каждое «нет», которое Макс жадно срывал с ее губ, и вскоре она со стоном выдыхала совсем другое — когда краснело лицо и немели пальцы на ногах, а живот скручивало сладкой, удушливо-жаркой волной.
— Тебе здесь нравится? — спросил Макс, лениво откатываясь от нее, весь блестящий от пота. Он опустил руку без перчатки на ее бедро и по-свойски провел по внутренней стороне от колена вниз. Аня тихо охнула. — Тебе хорошо?
Что ему ответить?.. Порой она чувствовала наслаждение, чаще — боль, но дело было даже не в этом. Снова и снова Аня теряла контроль — только в этот раз не над маревом, а над собственным телом. Тело предавало ее, во всем покорное Максу. Чего бы он ни желал — тело не противилось, будто превратилось в податливую куклу, набитую влажным тяжелым песком.
Его пальцы скользнули вглубь, надавили.
— А так?
— Не мучай меня, — со стоном выдохнула Аня, но бедра уже подавались навстречу его руке.
Приподнявшись на локте и наблюдая за ней, Макс не улыбался.
— Это ты — моя мýка, — ответил он и накрыл ртом ее губы.
Спустя сорок или пятьдесят звонких ударов капель Макс поднялся, чтобы выпить воды самому и напоить Аню. Она протянула дрожащую руку за кружкой, жадно припала к ней. Только прохладная вода немного приводила ее в чувство.
— Где ты всему этому научился?.. Я имею в виду… — Аня покраснела, опустила глаза. — С кем? Если не с Катариной…
По тому, как нахмурился Макс, Аня поняла, что снова совершила ошибку, упомянув Катарину. Если для Макса она как сестра, наверное, лучше не дразнить его глупыми подозрениями.
— Неужели ты думаешь, что я дожил до своих лет, ни разу не прикоснувшись к женщине? — Макс усмехнулся. — Это естественная мужская потребность.
Он опустился на колени рядом с ней и притянул ее за ногу к себе, медленно, но настойчиво.
— Подожди-подожди. — Аня уперла ему в грудь стопу, чтобы хоть как-то остановить. — Расскажи лучше еще что-нибудь про свое детство. Про юность.
— Что ты хочешь узнать?
Не обращая внимания на ее жалкие попытки сопротивляться, Макс наклонился и, поглаживая ногу, стал целовать пальцы, тонкие струнки сухожилий — и дальше, к щиколотке, нежной коже под косточкой. От жаркого дыхания у Ани закружилась голова. Чтобы не потерять себя снова, она взмолилась:
— Пожалуйста, прошу… Что-нибудь про первую любовь… У тебя ведь была первая любовь?
Макс остановился, взглянул на нее потемневшими от страсти глазами.
— О да, — протянул он, целуя ее под коленкой. — Правда, я забыл имя. Да и лицо тоже, если честно.
Он вдруг остановился, и Аня облегченно выдохнула: тело, раскаленное добела, казалось, скоро не выдержит, ему нужна была передышка. Макс откинулся назад, упершись руками в пол.
— Это была глупая подростковая влюбленность: ей около двадцати, мне лет тринадцать, не больше. Девочек вокруг меня не было — только старые служанки и медсестры. Когда мой приемный отец ушел на фронт, он велел открыть в замке госпиталь. Больничные палаты устроили во флигеле, раненых везли со всего восточного фронта. Столько изувеченных лиц…
Макс прикрыл глаза, и его ресницы затрепетали, словно эти лица одно за другим проносились сейчас перед ним, причиняя боль. Ане стало его жаль. Она потянулась, чтобы взять его за руку, и Макс благодарно сжал ее ладонь.
— Знаешь, после Великой войны лицевая хирургия очень развилась. Врачей нам хватало, а вот обезболивающего — нет. Поэтому я стал… пробовать. Использовать дар. Никто ничего не замечал. Думали, я просто что-то вроде талисмана. А она даже считала меня ангелом. — Он вдруг самодовольно усмехнулся. — Знала бы, кто я такой… Она была одной из сестер, я всегда крутился где-то неподалеку, помогал ей и раненым. Думал, что нравлюсь ей. Однажды даже признался в любви и сделал предложение, представляешь? — Он обернулся к Ане и рассмеялся. — Сказал: у меня есть замок, и я тебя люблю, так что выходи за меня. Она, конечно, не воспринимала меня всерьез.