ла. Катарине стало жаль ее, и потому она, отряхнув руки, безжалостно закончила:
— Борух мог бы жить, но Макс выбрал защищать тебя, а не детей. Поэтому уходи отсюда. Я прошу тебя.
Вздрогнув, как от пощечины, Аня вскинула на нее полные слез глаза. А потом, развернувшись, побежала к замку. Катарина не стала ее окликать. Пусть бежит — на все четыре стороны.
Аня
Мягкая рыхлая земля проваливалась под ногами, и Аня проваливалась вместе с ней — оскальзываясь, спотыкаясь, путаясь в кустарнике и траве. Глаза заволокло пеленой. Сквозь нее замок едва угадывался, дрожал впереди маревом, словно выдуманный, никогда не существовавший призрак.
Все казалось обманкой, дымовой завесой, которая клубилась перед ней, скрывая правду. Через этот морок никак не получалось продраться. После слов Катарины, после ее слез, по-матерински злых и яростных, Аня уже не знала, кому верить. Катарине, всегда скрытной, но сегодня как будто настоящей, — или Максу, который на похоронах говорил такое, отчего дети улыбались и хлопали ему.
Аня запуталась. Она пыталась понять Макса, угадать его чувства и настоящие намерения, но каждый раз оставалась ни с чем. То ей чудилось, что Макс любит ее и сможет защитить от любой беды, а то — будто ему нет никакого дела до ее чувств. Что за бравурную речь он произнес на похоронах, и почему хоронить детей в этом замке — такое привычное дело?
Мыслями Аня возвращалась в начало сентября, когда она только приехала сюда — вернее, когда Макс привез ее против воли и запер в замке. Точно так же он запер и Боруха, и остальных особенных детей. Будто коллекционер, который собирает все свои трофеи в одном стеклянном шкафчике под замком, — вот какова его защита.
И за нее он требовал высокую цену: подчиниться, исполнять его прихоти. Может, даже стать его оружием. Раствориться в чужой воле, как сахар в стакане кипятка.
К счастью, оставался еще один человек. Пусть Макс и называл его врагом, он мог сказать ей правду.
Аня ворвалась в замок, сбежала по крутой винтовой лестнице, вдыхая гнилую сырость подземелья. Следователь Лихолетов — так он представился ей в кабинете, до удушья наполненном июльским солнцем, — сидел, сгорбившись, на каменных нарах. Аня подошла ближе. Из темноты клетки на нее уставились большие блестящие глаза.
— Будешь меня обвинять? — спросил Лихолетов настороженно. — Хочешь верь, хочешь нет, дело твое, но я бы ни за что не выстрелил в ребенка. Я ж не зверь какой. Мне жаль, что мальчик погиб.
— Я…
Аня запнулась, подбирая слова. Она до последнего не знала, как начнет этот разговор, как станет выпытывать правду. И совсем не ждала, что Лихолетов будет с ней вот таким: очень уставшим, раздраженным — и спокойным. Она снова почувствовала себя в кабинете следователя: даже сидя за решеткой, Лихолетов казался уверенным в себе.
И все-таки был с ней откровенным — но только с ней.
— Тогда, на допросе, ты говорил, что видел необъяснимое, но тебе не поверили, — осторожно начала Аня. — Но вчера ты сказал Максу другое, я все слышала.
— Стараюсь набить себе цену. — Лихолетов слабо улыбнулся.
— Расскажи, что именно ты видел.
Кажется, он даже растерялся от ее вопроса.
— В Мадриде?
Аня подошла ближе, вцепилась в прутья решетки. Требовательно повторила:
— Что. Ты. Видел?
Ей было нелегко выдержать его пытливый взгляд, но все-таки Лихолетов признался:
— Нойманна.
Как только он произнес это имя, его лицо вытянулось, а глаза стали такими, будто перед ним больше не было ни Ани, ни прутьев клетки. Только прошлое, накрепко отпечатанное в памяти.
— Мы обороняли город, Нойманн вошел в него с другими немцами. Он стоял прямо посреди площади. В маске — такой, чтобы усиливать звук… Но это точно был он. Я видел, как он убивал людей, моих друзей. Одного за другим — одним шепотом. Этот голос… — Лихолетов постучал себя пальцем по виску. — Он был вот здесь, прямо в голове. Все живое как будто покинуло меня — чувства, запахи, другие звуки. Даже страха не было. Остался только этот шепот, в пустоте. Я должен был убить себя, должен был. И я выстрелил.
Он громко цыкнул, и Аня вздрогнула.
— Но ты ведь живой, ты сказал, что не поддался…
Лихолетов поднял на нее глаза, полные смеха и искреннего удивления:
— Смолина, ты что, не поняла? Это была осечка. Обыкновенная осечка — вот что меня спасло. Я бы убил себя, если б не случай.
Он рассмеялся, и эхо покатилось по подземелью, дробясь о каменный потолок.
— Никакой я не особенный, не герой. Мне просто повезло… — Он вдруг посерьезнел и тихо добавил: — Или нет.
— Значит, — проговорила Аня, отступая на шаг, — ты не можешь ему сопротивляться. Но если это так…
— То я ему не нужен, — закончил за нее Лихолетов. Он откинулся на стену и прикрыл глаза. — Теперь ты все знаешь. Можешь сдать ему меня. А можешь помочь — и мне, и себе.
— Но как? — Аня растерянно огляделась, будто где-то здесь, прямо на гвозде, висела связка ключей от его клетки.
Лихолетов вдруг подскочил и припал к решетке, обхватил ее пальцы. Зашептал горячо и быстро:
— Помоги до него добраться, Ань. Просто дай мне этот чертов шанс, и я закончу то, что должен был сделать еще в Мадриде. Этот человек чудовище. Он использует детей и воспользуется тобой при первой же возможности, он…
— Ты врешь! — Вырвавшись, Аня отпрянула. — Хочешь, чтобы я тебе поверила после того, как вы меня пытали?! — Она сунула ему под нос запястье с меткой. — Вот, гляди! Ваша работа?!
Вместо ответа Лихолетов поднял руку, оголяя свое запястье: на нем бугрилась точно такая же буква М.
— Я не враг тебе, пойми это. Я пытался помочь тебе летом и попытаюсь сейчас — если ты мне позволишь. Но в одиночку с Нойманном я не справлюсь. Только ты можешь ему противостоять. На твоем месте я бы попытался.
Вдруг со стороны лестницы раздались гулкие шаги, и Лихолетов, поднеся палец к губам, замер, напряженно вслушиваясь. Шаги приближались, и вскоре Аня угадала их: чеканная поступь, крепкий каблук. Из полумрака под скудное освещение слухового окна вышла Катарина. В руке у нее поблескивал револьвер, глаза, растерянные после дневного света, искали нужную клетку. Наконец она заметила Аню и Лихолетова и улыбнулась, ничуть не удивленная.
— Пришла меня убить? — спросил ее Лихолетов.
Катарина, покосившись на Аню, ответила:
— Ich möchte Sie freilassen [1].
— Щедро, — усмехнулся Лихолетов. Немецкий он понимал гораздо лучше Ани.
— Ich lasse Sie und Anna frei. — Она кивнула на Аню. — Und im Gegenzug dafür lassen Sie mich und Neumann in Ruhe [2].
Аня почувствовала себя лишней. То же самое она испытывала всякий раз, когда видела Катарину наедине с Максом или слышала их тихую быструю речь, из которой не понимала ни слова. Заметив ее растерянность, Лихолетов поспешно перевел:
— Она хочет помочь нам бежать.
— Бежать? — Аня удивленно моргнула, обернувшись на Катарину, и замотала головой. — Нет-нет, я не могу бежать. Я должна защитить детей, Макс сказал… Я не могу их бросить.
— Макс сказал? — воскликнула Катарина по-русски и, громко фыркнув, закатила глаза. — Он отдаст их Канарису! Всех. И Эберхард выроет еще двадцать могил там, у леса. — Она махнула револьвером в сторону окна.
— Но Макс любит детей и хочет их защитить!..
— Я тоже так думала, — перебила Катарина. — Надеялась… Но оказалось, он просто продает их. Как оружие. Тренирует, а потом продает. Пока ты здесь, дети ему не нужны, потому что ты — более мощное оружие. Уйдешь — он оставит детей, чтобы они его защищали.
Каждое слово Катарины, холодное и взвешенное, летело, словно камень в стекло. Аня почти слышала, как звенит, рассыпаясь на осколки, образ Макса, который она себе выдумала. От звона голова, казалось, вот-вот лопнет. Это было невыносимо.
— Нет-нет, он их отпустит. Я с ним поговорю! — Оттолкнув Катарину, Аня бросилась к лестнице.
— Аня! — крикнул ей вслед Лихолетов, но она уже перепрыгивала через ступени.
Лестница кружила ее, мысли путались. В одну минуту ей казалось, что Катарина и Лихолетов специально сговорились настроить ее против Макса — чтобы поссорить, разлучить. Катарина — из ревности, Лихолетов — по партийному заданию. Потом она вспоминала целое кладбище детей, гордые улыбки над мертвым телом Боруха, адмирала Канариса, которого Макс даже не пытался остановить… Вот Макс убеждает ее, что дети счастливы в замке, — и вот Борух, который пытается сбежать через окно ее спальни. Если бы она тогда открыла ставни, если бы смогла…
Ноги сами привели ее во флигель. Днем он пустовал — дети, как обычно, сидели на занятиях. Аня прошла в комнату мальчиков, где вчера утром нашла Боруха. Его кровать, старая, с облупившейся краской, была аккуратно застелена свежими простынями. Никаких признаков того, что здесь лежал мертвый ребенок.
Белое покрывало прямо на ее глазах расцвело кровавым пятном — Аня пошатнулась, схватилась за изголовье, чтобы не упасть. Зажмурилась, чтобы прийти в себя, а когда открыла глаза, все было чисто. Нетронутая белизна белья, металл приятно холодит разгоряченную руку. На остатках краски было что-то выцарапано, а потом затерто острым лезвием. Аня пригляделась и разобрала имя. Friedrich. Кровать, на которой спал Борух, раньше принадлежала какому-то Фридриху.
Она сдавленно всхлипнула, вспомнив могилу — пустую, потому что Фридрих ушел на фронт. Если верить Катарине — не по своей воле: «Он просто продает их. Как оружие. Тренирует, а потом продает». Аня осмотрела всю кровать, перебрала постель, заглянула под матрас, но так и не нашла ни одного признака, что здесь спал Борух. От немецких детей остались имена на изголовьях, стенах и могильных камнях — от Боруха не осталось ничего, словно его никогда не существовало.
Она шагнула к чулану, рванула за ручку дверь. С грохотом посыпались ведра и швабры, Аня пнула их ногой, отбрасывая в сторону. Присела на корточки, вглядываясь в стену. Стена была вся исписана именами, Аня узнавала их, потому что уже видела сегодня утром. Вот Амалия, дальше — Хильда и Генрих, Эльза, Эрна… А вот и Гуго. Имена шли столбиком, а в самом низу, почти у пола, под кривыми латинскими буквами угадывались другие знаки. Аня никогда не видела таких букв, похожих на следы песчаных змеек. Рядом — маленькая шестиконечная звезда.