— Ты, наверное, голодный? Хочешь поехать со мной? Поешь как следует, познакомишься с другими детьми. Они такие же, как ты.
— Такие же, как я, евреи? — насторожился Борух.
— Нет. Такие же, как ты, особенные.
— Но это какой-то приют? Я не хочу. В приютах ничего хорошего.
Фройляйн улыбнулась:
— Нет, это не приют. Не совсем. Мы живем как большая дружная семья, и для тебя место найдется. Или тебе есть где сегодня ночевать?
Борух посмотрел на разгромленную аптеку, в которой уже завелись крысы, пожевал в задумчивости щеки. От фройляйн приятно пахло — розами и чистотой, она выглядела опрятно и даже благополучно. Дорого. Она позволила себе продуть три злотых и даже бровью не повела. Но ее предложение звучало слишком хорошо, и это напоминало дедушкины партии, когда Борух с радостью хватал слона или даже ферзя, а потом получал уверенный мат и щелчок по носу.
— Что взамен? — спросил Борух, собирая из кепки монеты и пряча их в карман к другим.
— Ничего. — Фройляйн развела руками. — Не понравится — сможешь уйти, никто держать не будет. Правда, ехать долго, но я на машине.
От удивления Борух даже выронил последнюю монетку.
— У вас есть машина, фройляйн?..
— Фройляйн Крюгер, для тебя — просто Катарина.
Она встала и, оправив юбку, вытащила из сумочки ключи от автомобиля, позвенела ими. Борух оглядел улицу, чтобы угадать авто Катарины, но поблизости не было ни одного припаркованного. Тогда Катарина поманила Боруха за собой, и тот, быстро собрав шахматы, пошел следом. Он еще не решил, хочет ли ехать с ней, но посмотреть на машину определенно хотел.
Автомобиль стоял за углом, в глухом переулке. Он был похож на черное воронье крыло: такой же изящный изгиб и лаковый блеск. Крыша была опущена, и Борух увидел, что на переднем пассажирском сидит мужчина в светлом костюме. Откинувшись в кресле, он смотрел на небо, втиснутое между крышами двух близко стоящих домов. Услышав стук каблуков Катарины, он оживился и помахал им.
Борух приблизился к машине, провел пальцем по глянцевому капоту. Катарина открыла перед ним заднюю дверцу, и он увидел светло-бежевую обивку салона.
— Садись, попробуй, — пригласила она.
— Ладно… — Борух неуклюже забрался внутрь.
Захлопнув за ним дверь, Катарина села за руль, и Боруха снова обдало розовым ароматом. Она поправила зеркало заднего вида и шляпку, а мужчина в костюме повернулся к Боруху.
— Привет, — сказал он и улыбнулся. — Меня зовут Нойманн.
— Здравствуйте, — пробормотал Борух, ерзая на непривычно мягком сиденье.
Нойманну, казалось, было столько же лет, сколько папе Боруха. От него тоже приятно пахло, щеки были гладко выбриты, пиджак плотно обнимал широкие плечи. Борух хорошо представлял его в форме, хотя война не подходила ни его манерам, ни большим голубым глазам.
— Угощайся. — Нойманн протянул плитку шоколада.
Его руки были спрятаны в плотные кожаные перчатки, и на правой Борух увидел сложный механизм, почти как в часах. Два пальца на перчатке были оплетены корсетами из тонких, как иглы, поршней. Когда Нойманн сгибал или разгибал пальцы, золотые шестеренки вращались, двигая поршни.
С некоторой опаской Борух взял из механической руки Нойманна плитку, развернул фольгу. От аромата настоящего шоколада слегка закружилась голова, голодный живот свело. Борух вцепился зубами в плитку, со стуком откусил, чуть не отхватив себе кончик языка.
Такого вкусного шоколада он не ел очень давно! Может быть, даже никогда. Борух уже не помнил, было ли это на самом деле — хорошие времена, семейные ужины, Эмиль, который иногда угощал его шоколадом, — или все это просто приснилось ему в одну из промозглых ночей на холодном полу аптеки.
Пока он ел, Катарина натянула кожаные водительские перчатки, черные с золотом, подняла крышу и завела мотор. Рыкнув, автомобиль тронулся с места, и они поехали по красивым улицам Вроцлава. Борух ел шоколад, глазел по сторонам, узнавая и не узнавая родной город. Тут все очень изменилось: посуровело, ощетинилось пугающими гербами и эмблемами.
Катарина, чуть наклонившись к Нойманну, сказала:
— Мальчик способный, но обычный.
— Ты не можешь знать наверняка, — ответил Нойманн и, поймав в зеркале заднего вида взгляд Боруха, подмигнул ему.
— Он еврей, — добавила она.
— Для нас это не проблема. — Нойманн повернулся к Боруху: — Ты же останешься с нами?
У Боруха был полный рот шоколада, но он все равно спросил:
— А там много детей?
— Да, много.
— И маленькие есть?
— Есть помладше тебя.
— И все они могут уйти, когда захотят?
— Конечно, — Нойманн улыбнулся, — но они не хотят. В моем замке им все нравится.
— В вашем замке? — Борух даже забыл про шоколад, и тот медленно таял, пачкая ему руки.
— Скоро сам увидишь. — Нойманн загадочно улыбнулся.
Расправившись с угощением и облизав сладкие пальцы, Борух уставился в окно, словно замок вот-вот мог выскочить из-за любого поворота. Нойманн тем временем подкручивал механизм на перчатке. Закончив, он добавил:
— Дорога долгая. Можешь поспать, пока мы едем. Засыпай.
Последнее слово он произнес на идише, и оно будто отозвалось внутри головы Боруха. Так мог бы сказать папа или дедушка Арон. Боруху стало тепло, он почувствовал, как его и правда клонит в сон. Откинувшись на спинку сиденья, он тут же провалился в сладкую сытую дрему. Последнее, что Борух услышал перед тем, как уснуть глубоко и без сновидений, были голоса Катарины и Нойманна.
— Ты права, — сказал он с некоторым разочарованием, — самый обычный ребенок.
— Но очень даровитый, — ответила Катарина. — Сыграй с ним как-нибудь в шахматы.
— Непременно.
Борух проснулся от того, что кто-то взял его на руки и вынес из машины во влажный после дождя воздух. Была уже почти ночь, и казалось, он проспал лет триста, не меньше. Пахло не по-городскому — печным дровяным дымом, сырой травой, а еще чем-то странным, озоново-грозовым, от Нойманна. Борух притворился спящим, чтобы Нойманн нес его, крепко прижав к груди, и можно было представлять, словно он на руках у отца. Правда, отец никогда не говорил ни с кем по-немецки, даже с военными.
— Подготовьте постель, будьте добры, — сказал Нойманн кому-то, кто не ответил, только зашуршал гравием, удаляясь. Борух приоткрыл один глаз, но в полумраке не увидел ничего, кроме теней от высоких каменных стен и парадного входа, освещенного газовыми рожками.
Двери распахнулись, какой-то маленький человечек встретил их, и Катарина задержалась с ним на входе. А Нойманн прошел по гулкому холлу, взбежал по широкой мраморной лестнице — будто Борух совсем ничего не весил. Мимо проплыли увитые кованым плющом перила, длинный язык ковровой дорожки, темные портреты и причудливые гербы на стенах. Повсюду горели, потрескивая, свечи, и волны тепла касались свисавшей руки Боруха и щек.
Нойманн шел уверенно, то поворачивая, то сбегая по короткой лестнице, и вскоре они оказались в длинном и темном коридоре. Здесь не было свечей или газовых рожков, зато сквозь вытянутые узкие окна светила луна. По выбеленному луной полу Нойманн дошел почти до самого конца и открыл одну из дверей слева. Им навстречу шагнула фройляйн в длинном простом платье, коротко, одним подбородком поклонилась Нойманну и пропустила в комнату.
Сквозь полуопущенные веки Борух не увидел в комнате ничего, кроме череды кроватей. Почти во всех уже спали. Его уложили у дальней стены в чистые простыни, пахнущие свежестью. Нойманн сам снял с него ботинки, накрыл колючим теплым одеялом.
— Набирайся сил, — сказал он так, словно знал, что Борух его слышит. — Завтра они тебе понадобятся.
Легко ступая, он вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь. Как только ручка щелкнула, Борух огляделся. Первое, что он увидел, — высокий сводчатый потолок, уходящий в темноту. В слабом лунном свете, который сюда почти не проникал, белело около дюжины постелей. Металлические, похожие на больничные, кровати скрипнули, и все покрывала взмыли в воздух почти одновременно. Борух испуганно закрыл глаза, а когда открыл вновь, его уже окружили.
Одиннадцать мальчишек, кто старше, кто младше. Все таращились на него так, будто Нойманн принес уродливую, но забавную новую игрушку. Самый взрослый из них, высокий и крепкий парень лет тринадцати, светловолосый, с чуть кривым сломанным носом, склонился над Борухом. Сдернув одеяло, досадливо цыкнул:
— Дохляк. Как звать?
— Борух, — ответил Борух.
— Еще и свинья. У нас не спят в одежде, свинья.
Все мальчики были в казенных хлопковых пижамах. Борух огляделся и увидел свою на спинке кровати.
— Я не знал, — буркнул Борух. — И я не свинья.
Мальчишки все покатились, но тихонько, задавливая собственный смех. Больше всех корчились два близнеца, словно пытались переплюнуть друг друга.
— Ансельм, покажи ему нож, — подзадорили светловолосого.
Скалясь, Ансельм приблизился к Боруху и повертел блестящим лезвием у него перед носом.
— Видал? — прошипел он. — Будешь тем, кем я скажу, понял? И будешь делать то, что я скажу. — Он отстранился, и толпа вслед за ним тоже схлынула, дав Боруху немного воздуха.
— Сегодня тебе, считай, повезло, еврейская свинья, — продолжал Ансельм. — Скидка в честь первого дня: снимай свои обноски и надевай пижаму, как положено. Я прослежу. Остальные — по койкам.
Мальчишки шустро разбежались, каждый в свою постель — застучали по полу босые пятки, зашуршали простыни. Борух неловко потянулся за своей пижамой, не сводя глаз с обманчиво расслабленного Ансельма, который играл с ножом, удерживая его вертикально на кончике пальца.
Вот этого Борух и боялся в приютской жизни — больше, чем строгих воспитателей, плохих условий или физического труда. Вот таких Ансельмов с ножами, верной свитой и своими правилами.
— Гюнтер, — бросил Ансельм через плечо, не спуская глаз с Боруха, — позови нам Далию. Она вряд ли спит.
Борух ускорился, чтобы переодеться до того, как придет эта Далия, кем бы она ни была. Пижама оказалась великоватой и не новой, явно с чужого плеча, но тоже чистой. Он затолкал свои вещи под кровать и раздумывал, может ли подвернуть рукава, или это будет уже не «как положено», но тут широкая дверь тонко скрипнула. В комнату мальчиков вплыла девчонка. Именно вплыла — неслышно перебирая ногами под длинной ночной рубашкой с оборками на руках и груди. Она была примерно того же возраста, что и Ансельм, но худенькая и блеклая, с хлипкой длинной косой на плече и каким-то мешочком в руках.