— Вот ему, — сказал Ансельм и кивнул на Боруха. — Посмотри, не будет ли от него проблем.
Кажется, это и была та самая Далия. Без спросу она села к Боруху на кровать, забравшись с ногами, и теперь он понял, почему она шла бесшумно: на ней были теплые шерстяные носки. Поджав под себя ноги, Далия некоторое время молча смотрела на Боруха — не прямо на него, а как будто сквозь. Боруху показалось, что один ее глаз светлее другого.
— Чего? — буркнул он, но, поймав опасный прищур Ансельма, решил благоразумно заткнуться и ждать, что будет. По крайней мере, ножом ему больше не угрожали. Девчонка не выглядела опасной — хотя Ансельм при ней как-то присмирел. Может быть, она ему нравилась.
— Как тебя зовут? — спросила Далия и вдруг взяла его за руку.
Борух бросил быстрый взгляд на Ансельма, но тот и бровью не повел. Тогда Борух представился, чувствуя, как пересыхает горло.
— Хорошо, — ответила Далия.
От того, что она не называла его еврейской свиньей, было даже приятно. Ее горячие пальцы чуть вдавились в кожу, изучая ладонь. Круглые рыбьи глаза задрожали, закатились, и Далия, поспешно развязав тесемки мешочка, рассыпала по кровати камешки. Крепко держа Боруха, другой рукой провела над ними, выбрала один, за ним другой, третий. Выложила их отдельно. Показалось, что на камнях были какие-то значки, нанесенные темной краской.
Дедушка Арон как-то рассказывал Боруху о каббалистах-алхимиках — математиках и естествоиспытателях. О Пражском големе и философском камне бессмертия. Но то, что делала Далия, больше напоминало деревенское гадание на внутренностях петуха или цыганскую ворожбу на картах. Далия коснулась каждого камешка, изучая его на ощупь. Потом открыла рот и заговорила голосом, изменившимся так, будто за миг она повзрослела, даже постарела.
— Все пожирает пламя, — прокаркала она скороговоркой, — тебя, твой род, твое племя. Младший сын младшего сына, один среди воронов, они выклюют тебе сердце, если поддашься. Бойся страха, который отнимает разум, бойся бесстрашия, которое слепит его.
Ошарашенный, Борух вскинулся, отпрянул, но рука Далии держала крепко — такой силы не ждешь от девчонки.
— Убегай, если хочешь, — сказала она, — все равно не сможешь без его на то разрешения.
Хватка ослабла, Борух вырвался, и тогда Далия с шумом вдохнула, будто вынырнула из глубокого омута, заморгала растерянно. Обернувшись к Ансельму, сказала обычным девчоночьим голосом:
— Для тебя он не будет опасен. Ни для кого не будет, кроме себя самого.
Собрав камешки в мешочек, она слезла с кровати Боруха и так же тихо, скользя по полу, вышла из спальни мальчишек. Ансельм проводил ее долгим взглядом. Осклабившись, подмигнул Боруху:
— Слышал, что сказала?
— Слышал какой-то бред, — огрызнулся Борух, растирая запястье, и тут же вспомнил про нож.
Но Ансельм на этот раз не разозлился.
— Ее все слушают, свинья ты бестолковая, — усмехнулся он. — К ней такие люди приезжают, к которым тебе даже подходить нельзя.
— И Нойманн слушает?
— Для тебя герр Нойманн. Ничего, скоро научишься. Далия — наша норна. Герр Нойманн — предводитель. А ты, — он широко зевнул и, встав с чужой кровати, побрел к своей, — ты просто грязная еврейская свинья. Такой вот порядок.
Лихолетов
Она выглядела младше, чем можно было представить. Худая, одни глаза на пол-лица и уши топориком. Смешные. Когда он вошел, она стояла у приоткрытого окна. Испуганно вздрогнув, обернулась на Лихолетова и отпрянула от подоконника, будто собиралась спрыгнуть.
Бардак, ну что за бардак! Лихолетов отметил про себя устроить выволочку Москвитину за то, что оставил подозреваемую без присмотра, еще и с открытым окном. Там, конечно, решетка, но такая, как Смолина, в любую щель без мыла пролезет.
— Следователь Лихолетов, — представился он и указал ей на стул для посетителей.
Смолина поспешно села. Лихолетов проскрипел мимо нее по паркету, тоже сел за стол, откашлялся, собираясь с мыслями. Положил перед собой пустой бланк протокола.
— Смолина, верно? — спросил он, чтобы хоть с чего-то начать. Она молча кивнула, не поднимая глаз. Лихолетов внес в протокол.
Вести допрос, тем более с пристрастием, как это делают более матерые сослуживцы, он не слишком умел. А вот задушевно беседовать, внимательно слушать, кивать в нужных местах — это запросто, всегда пожалуйста. Лихолетов подозревал, что без влияния профессора Любови на его методу тут не обошлось. Главное, не спрашивать у Смолиной, что она чувствует по этому поводу.
— Родители? — Смолина покачала головой, и он поставил отметку. — Значит, только брат Петр Смолин?.. В момент… хм-м… аварии где находились?
Смолина молча разглядывала свои руки. Лихолетову захотелось схватить ее, встряхнуть, чтобы она, наконец, подняла на него глаза и, черт возьми, сказала хоть слово. Он должен был услышать ее голос — обыкновенный, человеческий, от которого не вылетают стекла и не гнется металл. Может быть, хоть это успокоит его нервы.
— Анна? — позвал он как можно мягче. — Ань.
Она робко посмотрела на него, пробормотала чуть слышно, так что почти не разобрать за шумом вентиляторов:
— На остановке… Ну, около.
Это было уже кое-что. По крайней мере, не стала играть в несознанку.
— Как близко? — уточнил он.
— Не знаю… Ну, близко.
Он почти физически ощутил в своих руках клещи, которыми приходится тянуть из Смолиной каждое слово. Вздохнув, зашел с другой стороны.
— С тобой был некий… — Он сделал вид, что проверяет по записям, а сам следил за реакцией. — Сорокин, Владимир. Он же сообщил нам твой адрес.
Лицо Смолиной дернулось, как от боли, смялось. Брови сошлись над переносицей. Показалось, она вот-вот заплачет, но глаза остались сухими и какими-то… тусклыми, что ли. Словно там, внутри, ее не было, а на стуле в его кабинете сидела одна оболочка и невнятно шевелила губами.
— Он тебе кем приходится?
— Никем… не приходится, — прошептала она, голос чуть дрогнул.
Лихолетов поспешно свернул:
— Хорошо, я понял. — Не хватало еще женских истерик.
Сделав отметку, постучал карандашом по столу. Пора было ее колоть.
Лихолетов облокотился на стол, чтобы быть ближе к Смолиной, заглянул ей в лицо:
— Тебя кто-то нанял, чтобы это сделать?
Смолина вытаращилась так, будто он сморозил дичайшую глупость. И Лихолетову стало муторно, тоскливо засосало под ложечкой. Он еще надеялся на самое простое объяснение, но, похоже, простые случаи не по его части. Голос из прошлого шептал в голове приказ: «Огонь!» — и сопротивляться ему было все равно, что ломать самому себе кости.
— Послушай, — начал он осторожно сужать круг, — люди на остановке такого наговорили… Вот, например, одна свидетельница заявляет, что ты якобы крикнула, и грузовик волной отбросило…
— Я такого не помню, — быстро проговорила Анна, спрятав глаза. — Это был несчастный случай.
Она врала. Мысленно Лихолетов выругался. Лучше бы оформить ее по пятьдесят восьмой да передать с рук на руки тем, кто работает с контрой… Но теперь он не мог так просто отступиться.
— Попытайся, пожалуйста, вспомнить… — Он уперся в ее молчание как в стенку. — Нет? Ну, хорошо…
Тогда он открыл «Витебск», развернул так, чтобы Смолиной было видно. Она склонилась над папкой, вгляделась в газетные вырезки, потемнела — или это просто тень от ее длинных, орехового цвета волос упала на лицо. Вглядываясь в снимок разрушенного дома, она прикусила нижнюю губу.
— Витебск, тридцать четвертый год, — сказал Лихолетов. — Половина корпуса детского дома рухнула, списали на ошибку в расчетах при строительстве. Даже знать не хочу, что стало с архитектором. Зато знаю, что вы с братом уехали тут же — Петр даже документы из училища не забрал.
Он выложил следующую папку.
— Смоленск, тридцать шестой. Обрушение моста — и вы снова бежите, переезжаете в Ленинград. И вот теперь — авария, похожая на взрыв, и снова вы двое. Понимаешь, какая картина получается?
Вцепившись в золотистую прядку, Смолина стала перебирать ее, не замечая этого. Она сильно волновалась. Лихолетов понял, что попал, во всех смыслах попал. Она была почти готова, теперь можно рискнуть: откровенность за откровенность.
— Ань, меня бояться не нужно. Я правда хочу помочь. Тоже видел в жизни… странное. Думал, что видел.
В детстве он любил ходить с отцом на рыбалку: закатав штаны, сидеть у воды, неподвижно, чутко прислушиваясь к удочке в руке. Вот сейчас потянуло, поволокло — только подсекай. Смолина набросилась жадно, как голодная:
— Что видели?
— То, — осторожно сказал Лихолетов, подбирая каждое слово, — во что очень сложно поверить. Колдовство, как назвали бы одни. Обман органов чувств, как говорят другие. Я пытался в этом разобраться, но мне просто никто не поверил.
— Я вам верю, — кивнула она и быстро добавила, словно боясь передумать: — Но только если я вам сейчас расскажу всю правду, — она надавила на эти два слова, и Лихолетова захлестнуло, — ни мне, ни брату это никак не поможет, вы же должны понимать.
Ага, подумал Лихолетов, вот и оно.
— Аня, — сказал он как можно убедительнее, глядя ей прямо в глаза, — я все сделаю, чтобы помочь вам обоим.
Он крутнул в пальцах карандаш, наставил на бумагу, готовый записывать, но еще держал зрительный контакт. От профессора Любови он узнал, что это помогает навести мосты, вызвать на откровенность. Смолина медлила, но Лихолетов больше не торопил: она уже была у него на крючке, даже почти в руках.
Смолина открыла рот, карандаш вжался в лист, готовый полететь, записывая. Но тут распахнулась дверь, и Смолина, судорожно вдохнув, проглотила слова. Лихолетов зло уставился на вошедшего. Это был Леонид Васильевич Петров, начальник управления и по совместительству его тесть.
— Это Смолина? — спросил он, обшаривая цепким взглядом обоих.
Лихолетов поспешно собрал обе папки, ответил:
— Так точно.
— Тогда вам со мной. — Петров кивнул Смолиной, приглашая пройти за ним.