Только почувствовав ее запах и дыхание, он заметил ее присутствие. Отскочил. Княжна смотрела на него, чуть наклонив голову к плечу, с руками, скрещенными под грудью, закрытой шнурованным корсажем темно-гранатового платья. Волосы, знак Неурга, столь же огненно-красные, как и у брата, матери, тетки, бабушки и деда, окружали лицо пламенной аурой, он почти видел расходящиеся от нее волны деформации кероса. Это избалованная девчонка, подумал Авель, она не может быть намного старше меня, Юпитер, я ведь тоже благородной крови, отчего ж должен… нет, не поклонюсь, не склоню головы, не буду выглядеть глупцом. Улыбка, двузначные слова, ясный взгляд — вот мой путь.
Она медленно вытянула к нему руку.
Юноша пал на колени. Не глядя, протянул трясущуюся ладонь, с закрытыми глазами поцеловал ухоженные пальцы. Сердце стучало слишком быстро, чтобы считать удары, не сумел бы сосчитать и до трех, красный, потный, хватающий воздух ртом.
Румия подступила на полшага. Вдавливала его в пол. Запах цветочных духов лез ему в ноздри. Еще миг — и он потеряет сознание. Авель чуть не всхлипнул в отчаянии. Он жаждал свернуть ей шею, жаждал высосать дыхание меж ее губ, сияние из глаз, ах, заглянуть бы в них еще раз, в вечность в тех глазах.
Говорила ли она что-то? Он не слышал за хрипом собственного дыхания.
Задрожал, когда княжна возложила руку ему на голову. Погладила по волосам. Склонилась к нему, он чувствовал это, хотя и не смотрел.
— Встань.
Он должен встать, встанет, не будет смешон перед ней, она хочет, чтобы он встал.
Встал.
— Понимаешь ли теперь, каков порядок мира?
Кивнул.
Она неожиданно захихикала, хлопнула его ладошкой по плечу, он почти физически почувствовал изменение Формы — выдохнул, отступил на шаг, поднял веки.
Она усмехалась шаловливо, избалованная девчонка, не старше его самого.
— Хочешь увидеть Сады?
В ответ он лишь проказливо ощерился.
Господин Бербелек заметил их, выходящих в боковую дверь, его сын и внучка князя, и указал взглядом Шулиме. Та кивнула.
— Как мотылек к огню.
Они как раз говорили о политике, он старался перевести разговор на союз Иоанна Чернобородого с Семипалым, Чернокнижник обязательно возник бы в нем, раньше или позже. Когда так и случилось, она на миг удивила его нескрываемым ядом в словах; впрочем, он тотчас разъяснил это впечатление холодной мыслью: именно так она и должна маскироваться.
— Сын козла, — бранилась она. — Помет Шеола! Подумай, как выглядела бы Европа, если бы не это вонючее отродье. Не могу понять, отчего против него не объединятся, почему его наконец-то не изгонят! Но нет, всегда только ссоры, однодневные перемирия, бумаги, бумаги и бумаги, конечно, никто не встречается друг с другом лицом к лицу, не пожимает рук, не испробует искренности другого. Кратистосы — это понятно, не могут встретиться никогда; но короли, высокая аристократия, владыки Материи? У них есть сила, они могли бы это сделать. Но нет, подражают, идиоты, кратистосам, все по-старому: через посредников и посредников посредников — и потом все удивляются, отчего Чернокнижник снова победил, почему поймал в свою сеть еще одного.
Царь-кратистос Семипалый, владыка Вавилона и близлежащих стран, оставался едва ли не единственным воистину искренним союзником Чернокнижника — в отличие от неисчислимых орд тех, кто приносил Чернокнижнику клятвы, поскольку не мог их не принести. Семипалый стоял с ним плечом к плечу еще со времен Войн Кратистосов, соединил свою Форму с его при изгнании кратисты Иллеи. Союз Семипалого с Иоанном Чернобородым означал усиление политической связи между Малой Азией и Македонией. Почти полностью отрезал от непосредственной помощи с Востока независимые государства Западной Европы.
— Лицом к лицу… — пробормотал Бербелек. — Тогда бы покорялись ему еще быстрее.
— Ох, прости, что я разбередила эту рану, эстлос, — сказала Шулима, сжав его плечо, и, когда б не это пожатие, он был бы уверен, что она насмехается над ним; так же лишь нахмурил брови, смешавшись. Она опустила бокал на подставленный лакеем поднос и снова взяла Иеронима под руку. — Прошу простить, если… Я, конечно, прекрасно знала, кто ты, еще только увидев тебя впервые — тогда, на приеме у Лёка; ты меня не заметил, эстлос. Весь вечер ты напивался в углу, хотя и это — без убеждения, ушел трезвым. Печальный конец героев, подумалось мне. О ком читаешь в исторических трудах — того лучше не встречать воочию, всегда лишь разочарование. Но теперь я понимаю больше. Ты не сломлен, эстлос, тебя нельзя сломать. Ты лишь отступил внутрь крепости, сдал внешние шанцы. — Она сжала ему руку снова. — И я хотела бы увидеть, как ты снова поднимаешь знамя.
Они уже вышли на западную террасу. Хмурые стражники стояли здесь вдоль каменной балюстрады, в поднятых руках держали белые лампионы.
Господин Бербелек старался искоса следить за Шулимой — не поворачиваясь к ней; тени от лампионов обманывали — что означает эта легкая улыбка? иронию, милосердие, презрение? Во время оно по такой ломаной лирике из уст женщины господин Бербелек решил бы: она хочет оказаться покоренной, молит об этом. Теперь же только вспоминал свои давнишние впечатления.
Но, как видно, такова была ее Форма: вечерний придворный флирт. А может, и вправду, мысль о возрождении бывшего героя сыграла на амбициях эстле Амитаче, ибо есть ли большее удовлетворение для женщины, чем разбудить мужчину в мужчине, может, она и вправду…
Он встряхнулся.
— У меня есть знакомые в Византионе, — сказал господин Бербелек сухо. — И мы обменялись письмами насчет тебя, эстле.
Она не разжала хватку. Отвернулась слегка, глядя на ночную панораму Воденбурга и моря. Он не отводил взгляда от лица Шулимы. Усмешка ее исчезла, но и только; не выдала себя. Может, он сделал ошибку, блефуя? Момент был подходящим.
Ждал, когда она скажет хоть что-то, бросит контробвинение, рассмеется, заплачет, станет нагло отрицать, хоть что-нибудь. Но нет, ничего. Он медленно высвободил руку, отступил. Вынул махорник. Лакей подал огонь. Господин Бербелек затянулся дымом. Шулима так и стояла, вглядываясь в Воденбург, постукивая ногтями в белых напальниках по шершавому камню балюстрады.
Когда она наконец двинулась, то поймала его врасплох. Прежде чем Бербелек успел сосредоточиться, женщина стояла перед ним, глаза в глаза, дыхание в дыхание — склонилась сквозь дым к Иерониму.
— Полетишь со мной в Александрию? — спросила тихо.
Он не отвел взгляда; может, это было ошибкой. («Значит, там ее и убьешь».)
— Да, — ответил он.
Она быстро поцеловала его в щеку.
— Спасибо.
И отошла, энергично стуча каблуками.
Он медленно докурил махорник.
Алитэ уснула уже в экипаже. Портэ отнес ее в кровать. В Авеле же слишком многое еще бурлило. Даже когда господин Бербелек заставил его усесться в одно из кресел библиотеки, юноша все продолжал потягиваться, хрустел пальцами, закидывал ногу за ногу, меняя их раз за разом, а то и забрасывал их на подлокотник, насвистывал под нос, а в перерывах бил себя ладонью по бедру — сам не отдавая себе в том отчета. Некоторое время Иеронима это забавляло, пока он не задумался над источником своей веселости и не вспомнил о вскрытых втайне письмах. Отведя взгляд, он сглотнул горькую слюну.
Тереза принесла черный чи, он поблагодарил и подал сыну горячую чашку.
— Ты ведь понимаешь, что у них таких игрушек — сотни? — проворчал господин Бербелек, не глядя на Авеля.
— У кого?
— У них. Придворных сирен.
— Как эстле Амитаче? — парировал Авель.
— Да, — спокойно ответил господин Бербелек, садясь в кресло наискосок.
Они однажды уже разговаривали здесь. Из-за повторения места, времени и жестов они вернулись в ту же самую Форму, ночь соединялась с ночью, сказанное с несказанным. Изменилось ли что-то между ними? Что ж, Авель уже не обращался к нему на «вы».
— Да, эстле Амитаче, эстле Неург, они, — сказал господин Бербелек, пригубив соленый напиток. — Почему аристократия заключает браки лишь в своем кругу? Ибо невозможно равенство чувств между псом и его хозяином: псом овладели, хозяин — владеет. Конечно, зверя можно выдрессировать так, чтобы тот искренне его полюбил.
Авель покраснел. Долго вертел чашку, не поднимая взгляд.
— Знаю, — пробормотал он наконец. — Но я ведь тоже благородной крови.
— Потому она вообще захотела с тобой развлечься. Ибо раб не удовлетворил бы ее. Допускаю, что ты поддался слишком легко, и во второй раз она тобой уже не заинтересуется. В Бресле ты никогда не сталкивался с высокой аристократией?
— Нет. — Он отставил чашку, взглянул на отца. — Но ведь у тебя большой опыт, ты жил меж ними, был одним из них, верно?
Господин Бербелек покивал, игнорируя задиристый тон Авеля.
— Через некоторое время перестаешь верить в истинность других людей. Если в твоем присутствии они ведут себя как безвольные предметы — предметы они и есть. С предметами не разговариваешь, предметы не одаряешь чувствами, самое большее — коллекционируешь их. Ищешь общества других подобных тебе; с радостью приветствуешь всякого, кто хоть немного тебе противится. В эти короткие моменты ты не одинок. Румия — у нее еще есть надежда, прости ее.
— Он поэтому тебя пощадил? Потому что ты сопротивлялся?
— Кто? Ах, он.
— Поэтому?
Господин Бербелек глянул на часы. Скоро два. Тереза, выходя, прикрыла дверь библиотеки, заперла ночь снаружи. Все спят, мрак окутывает столицу, нас отделяет от него только мерцающее пламя пирокийных огней под матовыми абажурами, это подходящий момент. Господин Бербелек — чашка с недопитым чи в левой руке, правая на сердце — наклоняется к сыну и начинает говорить.
εКак Чернокнижник
Огнива перестали высекать искры, спички перестали гореть, из кераунетов и пиросидер не удавалось выстрелить — по этому мы узнали, что прибыл Чернокнижник.
Первые самоубийства среди солдат случились уже на следующий вечер. Шел второй месяц осады, под моей властью оставалось человек семьсот, не считая шести тысяч жителей Коленицы, оставшихся в своих домах. Никто не вел счет самоубийствам горожан.