В эту пору здесь полно людей, а возмущения кероса влияют и на морфы пассажиров окруженной толпами кареты. Первый Гиппирес склоняется к господину Бербелеку, левой рукой сжимает его плечо, правой указывая над пламенными гривами апоксов, на центр Лабиринта.
Шум слишком велик, Герохарис говорит громко, прямо на ухо господину Бербелеку:
— Потом я проведу тебя. Не отставай ни на шаг, иначе потеряешься. В карете оставь всю одежду, все предметы, носимые на теле и в теле. Опорожни мочевой пузырь и кишечник. Я дам тебе напиться пуринического гидора; если тебя стошнит перед ней — пусть лучше чистой водой. После получишь шип от розы. Держи его в руке; когда почувствуешь, что теряешь сознание или не можешь думать, сжимай кулак. Кровь — позволена.
— Что я должен?..
— Нет этикета и нет ритуала. Ритуал здесь врезан в керос. Станешь вести себя так, как должен себя вести. Или ты думаешь, что сумеешь хоть как-то ее оскорбить?
— Знаю, что нет. Мы — не люди. Не обладаем собственной волей. Нами управляет их Форма.
— Въезжаем.
Лабиринт не окружают никакие оборонительные стены, ни внешние, ни внутренние, нет границы между городом обычных лунников и садами, дворцами и пещерами Госпожи. Нет ворот, рвов, калиток, дверей, цепей, стражи. Всякий может войти. И лишь от его морфы зависит, какой он выберет путь, о каком пути сумеет помыслить. И ровно настолько же далеко сумеет он пройти кварталами обустроенных садов и обитаемых беседок: до Трех Рынков, где всякий час устанавливается новая цена на любой товар и из рук в руки переходят целые состояния в эфире, золоте и иллеитских табличках; глубже, до лунных академий, укрытых в душных жар-рощах; еще глубже, до жреческих контор, где на тайных языках позабытых культов непрерывно фиксируются данные по хозяйству всей Луны; еще глубже, до жертвенных святилищ, где за символическое либо смертельное пожертвование Госпожа или ее жрецы-текнитесы исполнят — либо не исполнят — просьбу жертвующего; и глубже всего, до сердца Лабиринта, пред лицо Иллеи Жестокой.
— Госпожа.
— Встань.
Встает.
Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать.
— Считаешь?
— Я должен.
— Пойдем.
Идет.
Высоко в небе — освещенная почти наполовину Земля, заслоненная ажурной вечномакиной, медленно вращающейся на наклонной оси над самой серединой Лабиринта.
— Ты выше ростом.
— Да.
Они идут тенистыми рощами. Деревья здесь молодые, низкие, пирос в их листьях и коре горит глубоким багрянцем. По теплой влажной земле ползают черные змеи, десятки вертких тел. Господин Бербелек шагает, вглядываясь под ноги.
— Посмотри мне в глаза.
— Госпожа…
— Посмотри мне в глаза.
Господин Бербелек поднимает взгляд.
— Мне в лицо ты не плюнешь, верно?
Господин Бербелек взрывается смехом.
— Хорошо. В любом случае я не смогла бы посвятить тебе много времени. Поедешь на Обратную Сторону, в Отвернутое Узилище.
— Госпожа…
— Поедешь, мой Иероним, поедешь. Знаешь, для чего она вообще тебя нашла? Для чего перебралась в Европу, для чего вытащила тебя из Воденбурга, вернула к жизни, повезла в Африку? Она писала мне, что если кто-то из людей и сумеет это сделать, то именно ты, тот, кто встал против Чернокнижника и, глядя ему в глаза, невзирая на месяцы, проведенные в его антосе, воспротивился сильнейшему кратистосу Земли. Такие люди тверды, будто алмаз, — и отыскать их еще труднее, чем алмаз.
— Это было не так.
— А теперь сопротивляешься мне. Хорошо выбрала. Смейся-смейся.
— Прости, Госпожа.
— Просишь меня о прощении? Никогда этого не делай.
— Ты слишком красива.
— Ослепила тебя? Распрямись! Ах. Да. Иероним, Иероним. Она писала, что ты не вошел глубже в Сколиодои, не видел их. Ты должен знать, с чем мы сражаемся, с чем ты станешь сражаться. И не со слов; видеть — значит испытать. Выбрось этот шип.
— Я не видел? Кого? Что?
— Адинатосов, Невозможных. Война раньше или позже начнется, планеты сменят орбиты.
— Те люди… Твоя дочь обещала мне головы виновников Искривления.
— Это не люди. Думаешь, что до моего Изгнания на Луне удержалась бы хоть капля Воды, не низринулось бы отсюда к средоточию мира, в свою сферу, пусть бы и самое разреженное облачко аэра? Существует более одного центра, и существует больше, чем единственная Цель. Почитай старых философов: Ксенофана, Анаксагора, Демокрита, — они были ближе к истине.
Свет и тень, ветер, листья на ветру, свободная лунная пыль, насекомые и маленькие зверьки, в роях, стаях — эта упорядоченность, этот образ, как все оно вращается вокруг нее, организуется через отражение морфы, порядок мира вокруг — даже серебряная поверхность святого озерца, куда заглядывают звезды, эфирная вечномакина и Земля. Здесь: центр, Цель.
— На что смотришь? Подойди.
— Те змеи…
— Они принадлежат Форме, что старше меня. Чем на самом деле являются боги? Морфой извечных снов и кошмаров, мечтаний и страхов. Я унаследовала ее, наполнила, но она существовала, прежде чем я пришла в мир. Точно так же морфа стратегоса существовала до того, как первый стратегос провел первую битву. Подойди.
Подходит.
Поцелуй в орошенное потом чело застает его врасплох. Не чувствует ничего.
Пока яд не разливается в нем горячей волной.
— Ты —
— Стой! Теперь ты мой. Иди выспись. Это хороший огонь. Когда вернешься, расскажу тебе о твоем предназначении.
Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать.
— Хорошо, уже хорошо. Иди.
Идет.
ΞИной
19 Януариус 1194. И впрямь хотел бы ее описать.
— Дело в том, — сказал риттер Омиксос Жарник, примеряясь выстрелить в галопирующего анайреса, — чтобы ты знал и чтобы мы знали, сумеешь ли ты встать против арретесового кратистоса — встать, выдержать его морфу и убить его. В сторону.
Гром кераунета встряхнул равнины и нагие скалы Луны. Летя сквозь насыщенную пиросом атмосферу, раскаленная пуля выжгла за собой ровную полосу ослепительной красноты. Анайреса проткнул наконечник копья, протянувшегося на половину стадия — тррррахттт! — после чего ураниосовый мусор взорвался. Жарник триумфально потряс тяжелым кераунетом с эфирным стволом и прикладом в виде свернутой в сложный узел железной змеи (приклад чрезвычайно подходил к доспеху гиппиреса). Воистину, Омиксосу было чему радоваться — удачное попадание на таком расстоянии случалось нечасто.
В случае же с анайресами, с их движущимися по миллионам орбит телами, надлежало попасть точно в центр, в ось, в тайную линию равновесия твари, что было куда как непросто, поскольку анайрес маскировал свой истинный вид и направление движения облаками темной ге на внешних эпициклах. Эти самородные создания Обратной Стороны порой достигали и до двух дюжин пусов в диаметре. Гиппирои в шутку называли их джиннами. Господин Бербелек увидел сегодня, как такой джинн воздвигается из засады, из сна в неподвижности, в смешение с пылью на грунте. Но в миг, когда на него въехали апоксы, — ввысь выстрелил столп эфира и ге, убийственный вихрь в один момент иссекший кожу, мышцы и кости, сотня вращающихся зубчатых пил. Трлахт! — и конец бойне.
Другое дело, что Наездники Огня в полном доспехе не слишком-то отличались от анайресов. Омиксосу не приходилось просить господина Бербелека отодвинуться — со времени, как те облачились в свои латы, Иероним старался держаться как минимум в паре шагов от ближайшего риттера. А облачились они в них, едва лишь перейдя Мост Апатии, еще с Землей над головой и в короне Госпожи. По приказу Омиксоса три экипажа съехали на обочину (вот уже некоторое время на дороге не было видно других путешественников), возницы получили полчаса времени, чтобы заняться апоксами, а господин Бербелек — чтобы размять ноги; гиппирои же вооружались. Отвернутое Узилище лежало далеко на Обратной Стороне, им придется покинуть антос Иллеи и проехать сквозь земли анайресов, углубиться в дикую Луну.
Доспехи Наездников Огня были выполнены из пуринического эфира. По большей части они оставались почти невидимыми в зеленом полумраке лунной ночи; в сиянии Солнца их выдавали серии проблесков, ослепительные вспышки, волны серебряного свечения. Но даже тогда латы казались ажурными, легкими, будто хлопья снега, конструкции из сна, творения скорее демиургоса-ювелира, а не резчика, чудо-драгоценностями, слишком хрупкими, чтобы вообще существовать наяву. Впечатление это, впрочем, было обманчивым.
Изготовляли их из эфира, что означало вечный бег по круговым орбитам — именно в это риттеры и облачались с профессиональной точностью: в эпициклы убийственных перпетуа мобилиа. Сцепления изобретательно сконструированных вечномакин окружали торсы гиппирои, вращающиеся обручи ураниоса змеиными спиралями спускались вдоль рук и ног. Вокруг плечей и бедер, вокруг локтей и колен, вокруг щиколоток и запястий, вокруг шеи — вращались меньшие и большие маховые кольца тяжелого эфира, соединенного в сложнейшие конфигурации, на наклонных и смещающихся в зависимости от положения и движений риттера осях. Все это должно было действовать с максимальной синхронностью, чтобы эфир не выбивал сам себя из пересекающихся орбит, — и так оно и действовало: шедевр военных часовщиков.
Когда Наездник Огня стоял неподвижно, доспех едва-едва вился: кругогрудник — каждый удар сердца, кругоручники — каждую половину, кругошлем — каждую четверть, кругоголенник — каждую двенадцатую (в пифагорейской гармонии). Но когда гиппирес двигался, когда бежал, когда бил, когда шел в бой — вечномакины убыстрялись в один, два, четыре, восемь, шестнадцать, сто двадцать восемь, тысяча двадцать четыре раза. Убыстрялись и изменяли свои эпициклы, сдвигая орбиты до границ возможного, то есть до поверхности почвы или вплоть до самого тела риттера. Ураниосовые плечевые круги внезапно разрастались до десяти пусов в диаметре, вспухали в вихри черного льда, прозрачной тени: эфир, пропитанный грязной ге.