Доспех реагировал на малейшие изменения морфы гиппиреса. Достаточно отвести руку для удара — и уже кругоручники и плечевые перпетуа мобилиа разгонялись и вспухали, во мгновение ока асимметричный вихрь увлекал риттера за собой, схлопывались невидимые передачи и деликатные меканизмы, и удар ниспадал огненной полосой, усиленный тысячекратно, завершаясь со всей приданной ему доспехом стремительностью. Гдрумм! Так раскалывали камни, крушили поверхность жженников и так же разрывали в клочья анайресов.
В возглавляемой Омиксосом свите господина Бербелека было восемь риттеров. Четырем из них Жарник приказал находиться по сторонам, впереди и позади экипажей; они бежали в неустанном ритме перпетуа мобилиа, их тазовые и коленные кольца были толсты и черны от собираемого при беге балласта ге. Остальные четверо ехали в повозках, с кераунетами в руках, высматривая анайресов.
Это не спасло их от засады спящей твари. Путники были уже на Обратной Стороне, сто стадиев от Караульни Тени. Земля сошла с небосклона, однако над горизонтом все еще выглядывал краешек солнечного диска, и скалистая поверхность Луны шифровалась в лабиринтах глубоких и текучих теней. Здесь уже не было дороги как таковой, они мчались вдоль линии черных статуй — те отбрасывали длиннейшие тени. Господин Бербелек ехал в средней карете. Когда же первая вдруг крутанулась и завалилась на бок, возница второй принял резко вправо и погнал по широкой дуге, как можно дальше от места столкновения; третья карета отклонилась влево. Господин Бербелек стоял, держась за опору и украшенное райскими птицами основание навеса. Он успел еще заметить начавших разбегаться по спирали гиппирои и риттера из перевернувшегося экипажа — как он в устрашающем вихре своего доспеха, объятый красным пламенем Гнева, набрасывается на другой вихрь, еще больший. Эфир столкнулся с эфиром. По равнине пироса прокатился рокот сухого грома, будто Дий щелкнул рукатой. Омиксос Жарник, ехавший в карете вместе с Иеронимом, крикнул вознице, чтобы тот поворачивал. Они описали полный круг. Омиксос соскочил с разогнавшейся кареты с кераунетом в руках.
Чтобы поставить на колеса и привести в порядок ураниосовый экипаж, требовалось время, а привлеченные громкой смертью своего побратима анайресы уже стягивались к ним со всех окрестностей. Гиппирои встали вокруг трех карет и стреляли в галопирующих существ, пока не попадали или пока те не оказывались на расстоянии в несколько пусов, — тогда риттеры пироса бросались на них во внезапных ореолах ослепляющего огня и разбивали в эфирную пыль.
— Дело в том, — объяснял Омиксос Жарник, — что Дамьен отказался, да, знал, что слишком слаб, но тот, предыдущий, самый первый, как же было его имя, кажется, Микаэль, его Госпожа точно так же приняла и послала к Узилищу.
— Ну и?
Гегемон «Уркайи» спокойно заряжал кераунет. Доспех снова вился с отупляющей медлительностью, господин Бербелек невооруженным глазом мог различить абрисы эфирных макин, обращающихся по наклонным орбитам вокруг искрящегося тела Омиксоса: кружевные спирали, тонконогие пауки, вибрация их паутины, мерцающие бабочки, ленты без конца и без начала, гроздья хрустальных шаров, сосульки бритвенно-острого ураниоса, ураниос, откованный в драконов, лебедей, змей, скорпионов, мантикор, орлов, стрекоз, мечи и топоры, размером с большой палец и еще меньше, филигранные статуэтки легендарных риттеров древности.
— Он остался там. Адинатос его притянул, переморфировал, поглотил своей короной. А это ведь никакой не кратистос, скорее, некий неосторожный разведчик, самое большее — текнитес, впрочем, можно ли вообще у адинатосов отличить демиургосов и текнитесов, да и можно ли отличить хоть кого-то или что-то — софистесы Госпожи до сих пор о том спорят. Осторожно.
Гром. Омиксос подстрелил следующего. И снова принялся заряжать кераунет. Его пятипусовый ствол был изготовлен из эфира, что означало непрестанное вращение вокруг оси выстрела, — гиппирои утверждали, что благодаря этому их пули бьют точнее, а красные линии раскаленного пироса в воздухе — куда ровнее.
— Нужно было псов захватить, — пробормотал Жарник. Обернулся к возницам и дулосам, что работали подле поврежденной кареты. — Долго еще?!
— Уже! — крикнули оттуда. — Только лошадей впрячь!
— Ну так чего ждете, мор на вашу голову!
Господин Бербелек видел тех псов, о которых говорил Омиксос. Перед отъездом из Лабиринта, когда чиновник Госпожи провел Иеронима в жар-рощу гиппирои, чтобы выделить ему эскорт в Отвернутое Узилище (еще не знали, что «Уркайа» вернулась из Эра и что Омиксос закончил звездную вахту), господин Бербелек увидел несколько пар пирогаров, бегущих в красном полумраке между стволами огненных дубов и соснясеней. Буркала пирогаров ярились, точно капли расплавленного чугуна, их серая шерсть, испеченная из горячего пепла, позволяла им бесследно нырять в легчайшую тень. Одна пара приостановилась, обнажила клыки (меж ними выстрелил синий огонь), заворчала на Иеронима. Иероним зашипел сквозь зубы. Те отступили. Псы, псы, у меня ведь тоже были псы, я их кормил, охотился в вистульских лесах со сворами благороднейших из гончих, любил псов… Псы! Надя! Могила в лесу и глухой шум Святовидовой зелени — снова все возвращается, — Надя и ее голос, лицо, запах, слова, — а уже почти позабыл, — псы, псы. Господин Бербелек сбежал из рощи.
— Так вот, эстлос, имей в виду, ветераны согласны в одном: адинатосов невозможно описать. Мы долго о том спорили, не думай, будто это меня не мучает, еще как мучает; софистесы объясняли нам, перед нашим полетом в ту разведку за сферу Марса, чтобы мы не поубивали друг друга в невежестве, тогда он еще не был у нас в Узилище, и никто вообще не знал, в чем там дело. Впрочем, мы и до сих пор не знаем, но — ну все, все, все, поехали, вскакивай, эстлос! — но одно о них можно сказать: описать их невозможно. Говорят, эстлос, ты вошел в один из их плацдармов на Земле. Насколько глубоко?
— Пара десятков стадиев. Всего лишь крохотное расстояние по дороге к центру. Но и там все распадается, сплошной хаос Формы, и если сходно нарастает до самого центра… там нечего описывать.
— А разве не поэтому мы и называем их арретесами? — засмеялся Омиксос. — Они не происходят из земных сфер, их невозможно ни помыслить, ни описать под человеческой морфой.
— Но откуда тогда нам знать, что это нападение, что они желают нам зла? Были какие-то явные военные действия с их стороны?
— А по каким признакам ты отличишь здесь войну от мира? Пошлешь герольда в составе посольстве вопрошать об условиях и выторговать цену присутствия? Снаружи арретесовой морфы он останется человеком, ты сможешь его спрашивать и требовать ответа; но, когда он войдет в антос адинатосов, и тем более когда приблизится к ним настолько, что на самом деле сможет их понять, — с кем ты тогда будешь говорить? Кем он вернется? Не вернется. Невозможно одновременно обладать морфой человеческой и адинатосовой. Если их понимаешь, если сможешь сказать, кто они, как мыслят, зачем прибыли, чего хотят, война это или нет, и известно ли им вообще понятие войны, — если ты это поймешь, мне придется сразу же тебя убить.
— Ты преувеличиваешь.
— Мне придется сразу же тебя убить. И любого другого, кто тем самым мог бы заразить нас их Формой. Тебе ли этого не знать, стратегос? По чему узнают об изменении границ аур кратистосов? По тому, что постепенно начинаешь лучше понимать резоны, обычаи и идеалы победителя, по тому, что сама его власть и сам он кажутся тебе более… более естественными. Отчего Госпоже пришлось бежать с Земли, отчего против нее объединились? Ведь она была Матерью всех людей.
— Но можно оставаться и между. Как это происходит с дикарями. Они вскармливают метисов, переводчиков с морфой, растянутой между…
— И ты хочешь сделать то же самое? Воистину этого хочешь, эстлос?
Господин Бербелек не ответил, вспомнив судьбу разбойника Хамиса. Они не знали этого, когда посылали Хамиса вглубь Сколиодои (Иероним не знал — Шулима знала прекрасно), но именно он и был их герольдом, их Попугаем для разговоров с адинатосами. И ушел под арретесову Форму, и вернулся, и рассказал — и что они поняли?
Слишком много еще в Хамисе оставалось антропоморфы, чтобы он сам воистину понял, что увидел; и слишком много в нем уже было морфы арретесовой, чтобы он сумел высказать то, что понять сумел.
— И все же война — всегда война, — пробормотал господин Бербелек. — Они не высадились в Риме, посреди Европы, на Рынке Мира в Александрии, не высадились даже у вас на Луне. Выбирают наиболее отдаленные земли.
— И что это должно означать? Что они не хотят нам вредить или что готовятся напасть скрытно? — вскинулся риттер. — К Шеолу, господин Иероним, ведь в войну превращается уже само их присутствие здесь!
Каким образом кратистосы встречаются и договариваются? Они не встречаются.
Если бы вдруг Чернокнижник решил выбраться проведать своего соседа Святовида, то — какова бы ни была его цель, пусть бы даже он шел в одиночестве, без войска, высылая впереди себя дюжины герольдов мира, — это все равно было бы войной, столкновением Формы с Формой.
Между чужим и чужим может быть лишь насилие.
Понимание — лишь между существами одной Формы.
Понимание — означает победу Формы сильнейшего, приняв которую более слабый ясно и отчетливо уразумеет, почему он был неправ.
— И откуда они, собственно, прилетели?
Омиксос не мог в доспехе хлопнуть себя по бедрам, лишь фыркнул черным дымом.
— Из-за сферы неподвижных звезд. А вот есть ли за ней вообще какое-то «где» и «откуда»? Сие уж пустое развлечение для софистесов.
— Но зачем, зачем они сюда прибыли?
— Ох, да хватит уже, эстлос, может, сам у него об этом спросишь, а? Наверняка он объяснит тебе по-простому, а ты позже перескажешь нам.
Господин Бербелек приподнял бровь.
— Прости, — пробормотал риттер.
Эфировые кареты мчались мерцающим караваном вдоль линии теней от черных статуй. Первоначально каждую повозку влекли четверо апоксов, теперь оставшуюся восьмерку коней поделили таким образом: два, три, три. Статуи изображали различных исторических и легендарных персон из прошлого и мифологии Луны. (Кроме Аллеи Героев, Обратную Сторону пересекала также Аллея Богов, что вела от мавзолея Герокриса Прекрасного; а еще — Аллея Даймонов.) Но статуи мелькали мимо господина Бербелека слишком быстро, чтобы тот успел к ним присмотреться и различить высеченные фигуры. К тому же серебристый блеск ураниосовых макин ослеплял Иеронима, и вся эта покачивающаяся панорама темной Луны — особенно если учесть, что они окончательно покинули сферу солнечного сияния, — сливалась для него в одну шершавую тень: кратер, жженник, кратер, черная пустыня, кратер, пироснище, кратер. Се уже была земля такого сгущения пироса, или, вернее, такого преобладания его над аэром, что, когда б не алкимические перпетуа мобилиа карет, неустанно мелящие огненную атмосферу и овевающие лица пассажиров пуриническим Воздухом, те давно лежали бы на решетках повозок, свер