— Иди.
IV
ΠКороль крыс
Морская битва пылала большую часть ночи. Всего на борту кораблей находилось двенадцатеро нимродов и семеро аресов — ну и один стратегос — а значит, результат был предсказуем; вот только тварь оказалась воистину огромной. Ее непристойно развороченное тело покачивалось теперь на спокойных волнах океаноса, искрясь и посверкивая в чистом свете восходящего Солнца. Ихмет Зайдар глядел на труп, покуривая толстую гашишовку и опираясь на грубо вырезанный релинг. После ночного боя он все еще был несколько возбужден, все еще чувствовал на языке привкус дикой охоты, а в мышцах — напряжение безошибочного удара, энергию радостного насилия. В наложении стольких смертоносных аур керос сделался острым, будто пуриническая бритва, — говорили, что матрос с «Эвзулемы» до смерти истек кровью, в воодушевлении битвы прикусив себе щеку. Ихмет Зайдар обращался со спичками с предельной осторожностью. Мягкое тепло гашиша втекло в него голубым дымом, успокаивая нервы.
Морской змей протянулся больше чем на стадий. Мертвый, безвольно колышущийся на бирюзовых волнах, он казался теперь даже больше, чем во время битвы, ночью, тогда его видели лишь частично и на короткие мгновения — когда нападал. Ихмет никогда не слышал о твари, которая бы в одиночку напала на флот из семнадцати кораблей. Впрочем, никогда не слышал и о твари Воздуха, живущей под водой, — но это был какоморф настолько бесспорный, что Зайдар и не ожидал от его анатомии соответствия неким законам и правилам, некой элегантности формы; к тому же он точно — существо единственное в своем роде, и больше никто ничего подобного не встретит.
Ихмет слышал матросов, спорящих под палубой. Те говорили о «проклятии Чернокнижника». Нимрод усмехнулся в усы. Он не знал, сколько в тех предположениях правды, — но стратегос, конечно же, не упустил бы такую возможность подпустить сплетню. В конце концов, какова вероятность подвергнуться нападению океаносового какоморфа именно теперь и именно здесь, в абсолютной морской пустоте и в гладком керосе, где собралось шестнадцать крыс величайших сил мира? Истинная случайность — в нее-то поверить сложней всего.
Битва началась за полночь. «Филипп Апостол» находился на западном фланге скопища кораблей, а змей напал с востока, и даже после того, как подняли тревогу, понадобилась пара десятков минут, чтобы организовать оборону. Но эстлос Бербелек к тому времени уже объял их своим главенством, моряки перестали падать с вантов, корабли сомкнули строй, а пушкари принялись ворочать пиросидеры с большей сноровкой и уверенностью в себе. И все же, несмотря на двухчасовую канонаду в давящей ауре нимродов и аресов, змей не сдавался. Пробил днище «Шалабая», и, если бы не пара умелых демиургосов на борту, корабль пошел бы ко дну. Тварь атаковала всякий раз с другой стороны, выныривая перед самым ударом, — времени оставалось разве что на единственный выстрел, да и то — лишь с ближайших кораблей. Бербелек приказал взяться за гарпуны. Тварь рвала лини и раскачивала корабли. И все же это позволило вести более плотный огонь. Ей попали в голову, тварь начала истекать темной сукровицей. Тогда змей надулся, будто воздушная свинья, выскочил из воды, возносясь к звездам. В него метали гарпуны со всех кораблей, гремели пиросидеры за пиросидерами; Ихмет запомнил яростный рев, с котоым и сам он нажимал на спуск кераунета. В конце концов, аэровая морфа твари оказалась слабее веса соединенных с ней гарпунными линями кораблей, и какоморфа притянули назад на поверхность моря. Тут-то Ихмет, по приказу Бербелека, повел отряд с баграми, секирами и пилами; их сопровождали трое нимродов с соседних кораблей. Перескочили на колышущуюся, израненную спину твари и порубили ее вдоль позвонков от раскидистых рогов на квадратной башке до цветастого хвоста. Зажгли все корабельные лампы и гарьницы, трудились в ночи, в зареве желтого огня, от черного тела поднимались вонючие испарения, люди бродили в смрадном тумане, во взлетающих в небо кусках аэровых органов какоморфа, стопы скользили в липких выделениях, ноги по колено проваливались в желеобразные внутренности монстра. Бербелек все время следил за ними с мостика «Филиппа», никто не свалился со змея, никто не покалечился, никто не потонул.
Ихмет после дважды омылся, но ему продолжало казаться, что кожу и одежду облепляет темная слизь; он все еще ощущал тот запах. Жадно вдыхал гашишевый дым. Самый воздух был холодным, твердым, шершавым. Рассвет в первом кругу, во втором западном листе, посреди океаноса.
Корабли успели снова разойтись. Зайдар считал нагие мачты, считал флаги и полосы белой пены на поверхности моря. Три, четыре, шесть, восемь, по другую сторону — еще пять; получается, корабль К’Азуры уже отплыл?
От кароскафа Навуходоносорова посла к «Филиппу Апостолу» неторопливо двигалась шлюпка под золотым знаком кратистоса, накинув широкий крюк вокруг трупа какоморфа.
— Холодно.
Он обернулся.
Соратница стратегоса плотнее завернулась в белое хумиевое пальто. Понимающе усмехнувшись Ихмету, склонилась над релингом, крест-накрест ухватившись за поручни.
Это понимание между ними строилось на шутках, аллюзиях, мимолетных уколах и обменах недосказанностями, а в еще большей мере — на том, о чем они не говорили, на молчании.
— Как же, холодно, так я и поверил, тебе никогда не холодно, — проворчал он. — Паришь, как новорожденный щенок.
Аурелия провела рукой по гладкому черепу, на темной коже остались следы пальцев.
— Дождь выводит меня из равновесия.
Перед рассветом, уже после убийства какоморфа, прошел короткий ливень, внезапный вихрь еще сильнее разбросал корабли. Соратница Бербелека обычно от дождя пряталась; нимрод полагал, что скорее дабы избежать сплетен и не доставлять неудобств другим, нежели из-за истинного дискомфорта при контакте с водой. Ихмет познакомился с Аурелией сразу после возвращения Бербелека в Африку, более двух лет тому. Стратегос тогда никак ее не представил; просто: сопутствовала ему; сопутствовала, исполняла его поручения, заботилась о его безопасности. Была демиургосом Огня — это стало для Зайдара болезненной очевидностью в ту вавилонскую ночь, когда она испепелила посланных против них лиходеев из Серой Гвардии Семипалого: в горящих одеждах, в столпе дыма и ореоле дрожащего от жара воздуха, она мгновенно выжгла вавилонянам лица, превратила их грудные клетки в темные кратеры органической золы. Те пали под плюмажами жирной сажи. Это было одно из лиц Аурелии-от-Молнии. Другое же лицо делалось видимым в таких вот ситуациях — когда шел дождь, когда ей приходилось ходить меж обычными людьми, а ее морфа исключала любую дружественность, погружала ее в неловкость, в молчание, в несмелую неподвижность в темном углу комнаты, где, возможно, никто не обратит внимания на деморфинг ее бровей, на пляшущие по коже искры, на вечно окружающий ее слабый запах гари, тошнотворный крематорный парфюм. Природа Аурелии была, однако, иной, огненной. Провоцировала ее на взрывы искренней жовиальности, громкого смеха, на крики удивления, восторга, быстрого, словно удар кобры, гнева — так ей случалось забываться. Ихмет был свидетелем подобных взрывов, поскольку взрывами те обычно и оказывались, и из этих непроизвольных свидетельств и зародилось понимание между персом и девушкой. Он не спрашивал, не надсмехался, не делал вид, что не видит ее, — и не избегал ее присутствия. Он ведь знавал нимродов столь диких, что те почти тосковали по звериным, доцивилизованным, дочеловеческим формам; знавал аресов столь агрессивных, что их насильно сковывали на ночь, чтобы не выцарапали себе во сне глаза, не вырвали сердец; знавал демиургосов псюхе, лишенных собственной псюхе. Конечно же, он не сказал Аурелии и этого — да и как бы та восприняла такие сравнения? — но, поскольку он обычно не говорил ничего, теперь она могла подойти к нему и свободно начать разговор. Ибо была еще и третья Аурелия: просто одинокая девушка, несмело ищущая контакта с другим человеком, если уж — как представлял себе это Ихмет, хоть и не был уверен в своих мыслях, — если уж она оказалась ввергнута в мир, в обстоятельства и меж людей совершенно ей чуждых, чуждых ее сердцу и чуждых ее разуму. Он не сумел бы сказать, откуда это понимание, из каких знаков он его выстроил; прикосновение морфы легко и незаметно. Аурелия сплюнула за борт и искоса глянула на Зайдара. Тени гадесового жара мерцали в ее глазах. Матрос с близкого «Ацея» хрипло выругался в рассветной тиши, и нимрод отвернулся.
— Иногда кажется, что ты прямо с Луны свалилась, — сказал он, следя за приближающейся шлюпкой с крысой Навуходоносора.
Краем глаза, однако — краем глаза нимрода, — он заметил, как Аурелия непроизвольно выпрямляется, услышав его слова, оглядывается над правым плечом.
Он понял лишь на седьмом ударе сердца: будь она видна, именно там бы они ее и увидели — Луну.
Выдохнул облачко гашишевой синевы.
— А я-то все думал, откуда он внезапно так много узнал о движениях небесных тел и о жизни в надземных сферах. Этот его Антидектес… — Ихмет оперся подбородком о ладони. — А мания уничтожить какоморфию — это как бы последствия смерти сына. Ну-у, толково придумано. А тем временем она попросту мстит за свое Изгнание… Хорошо, что я не принес ему клятву.
Он видел, как над черепом ее вырастают снопы искр, а из рукавов пальто ползут струйки седого дыма.
— Ты служил ему три года, — сказала она тихо, и это была уже первая Аурелия. — Обещал он тебе что-то? Деньги? Идеалы? Врага? Отчего же служишь и зачем бы теперь отступать?
— Я не стану служить ей. Сожжешь меня?
— Мне говорили, что вы именно такие. Если одаряешь верностью человека, который, в свою очередь, одаряет своей кого-то еще, кто тебе не нравится, — значит ли это, что ты уже не должен быть верным? Но тогда — что же это за верность? Когда всякий раз выбираешь и действуешь согласно с собственными предпочтениями — это не верность, это звериная выгода. Настоящих господ не выбирают. Они выбирают нас. Думаешь, что можешь уйти? Ступай и скажи ему это.