— Я должен был понять раньше. Хотя бы прошлой зимой в Александрии, когда застал тебя в термах с Амитаче и ее арессой, вся форма той ситуации, как вы на меня смотрели… Ха! А я не мог понять, отчего он не убил эту змею, — Манат меня ослепила, не иначе. Шулима втерлась в доверие к Чернокнижнику, чтобы его уничтожить — уже в Херсонесе, — кратистосы никогда не прощают, не забывают — я не намерен играть в эти игры —
— Оставь нож в покое.
Хумиевое пальто уже тлело на плечах Аурелии. Она повернулась к нимроду, отступив от релинга. Ближайший моряк был в десятке пусов, дремал над бухтой каната, так и не распутанного до конца. Шлюпка с крысой Навуходоносора показалась из-за кормы «Ацея». Ветер легонько ерошил гриву мертвого морского змея.
Ихмет не выпрямился, не отвернулся от релинга. Симметрично возложил пустые руки на поручень. Смотрел, как внутренности твари меняют цвет в лучах восходящего Солнца.
— Поверишь ли, что, когда я встретил его впервые, он был ниже меня, и даже за обеденными беседами к нему не слишком-то прислушивались и перехватывали слово? Это было благородно: помочь Бербелеку Коленицкому, когда ему требовалась помощь, дать ему сил, когда он сам ими не обладал. Но позже он принялся наполнять Формы, что ему подсовывали, всякая — больше предыдущей: любовник, отец, гегемон джурджи, мститель, стратегос. Она — некая ведьмачья текнитес псюхе, верно? Шулима. В прошлом месяце в Аргенторатийской курильне… он уже говорил о себе: кратистоборец, кратистоборец. Пойдет на Чернокнижника и погибнет.
Аурелия придвинулась к Зайдару, он почувствовал волну тепла.
— А ведь ты ему верен, — шепнула она. — Тебе не все равно.
— Тебя не было, когда в Секстилисе он с неполной сотней взял крепость Данциг. Остатки защитников ее сами бросились на скалы. Чувствовалось: се идет История; мы же — в шаге следом. Совсем не то, что конвоировать караваны и защищать корабли.
— Мы его не покинем.
Внезапно он повернулся, схватив ее в охапку. Форма уже была совершенно иной, Аурелия лишь откинула голову и хрипло рассмеялась (Аурелия-третья).
Ихмет поцеловел ее внутрь горячего запястья.
— Мои внучки… ты ведь даже помладше их.
— Господин Зайдар, что это вы? — громко чмокнула.
— Господин Зайдар укурился гашишем, ему понадобится огонь, чтобы погасить огонь, ох, гляди, задымится у тебя попка.
Она фыркнула горячими искрами ему в лицо. Ругаясь, перс принялся гасить усы и бороду. Она же смеялась, отходя. Проснувшийся матрос что-то крикнул ей на гэльском. Девушка послала ему воздушный поцелуйчик.
— Еще до полнолуния! Увидишь! — крикнул ей Ихмет. — В охоте мне всегда везет! Ха!
Не оглядываясь, она махнула рукой.
Он смотрел, как Аурелия сворачивает к корме и исчезает за опорой мачты. Значит, лунница, да. Разве не такими их описывал Элькинг? «С телами горящими и душами испепеленными». Достаточно было взглянуть в глаза эстле Амитаче. Змея, Змея. С первого мига, когда я увидел ее в цирке, — ее усмешка, жест, взгляд, уже тогда она пробовала поймать меня в сеть, манипулировать. Эстлос Бербелек этого не видел, потому что жаждал, чтобы им манипулировали; но именно так человек попадает в зависимость: видит уже не себя, но свое отражение в чужих глазах и оттуда черпает морфу. Даже когда позже, в Африке, Амитаче ему покорилась — покорилась, поскольку такого Иеронима Бербелека и хотела: заставляющего покоряться. Она, а скорее ее Госпожа, Лунная Ведьма. Теперь Бербелек поднимает в Европе новый ураган истории, вздымает волны старой ненависти, да так, что внезапно модным, правильным и единственно верным сделалось отвернуться от Чернокнижника и поднять штандарт против Москвы, что такова стала Форма конца века. Все знают, зачем он это делает, всем известно его имя и его месть, да, Бербелек сам сделался столь явным элементом истории, что никто ни о чем не спрашивает. Я и сам не спрашивал, морфа победила все: Возвращение Бербелека. Это модно, правильно и единственно верно. И Ведьма прекрасно об этом знает: никто не будет искать скрытые мотивы, когда существует мотив явный, настолько очевидный. Ей был нужен некто, кто повел бы их на Чернокнижника, — и она нашла Иеронима Бербелека, идеальное орудие. Требовалось всего-то вернуть его к жизни. Притянуть его к Формам силы, а еще задурить голову рассказами о всемирной какоморфии, о гибели его сына, ложь столь великая, что неопровержима она из-за самой ее величины, — и вот: безопасная месть чужими руками. А Шулима продолжает смущать его разум, есть она или нет ее рядом, отравляет ему псюхе, черная крыса Иллеи. Из этого проклятого круга нет выхода. Ихмет сплюнул за борт. Придется мне самому ее убить, убью Змею. Прежде чем она отправит его на смерть. Ему даже не скажешь об этом, он уже ничего не замечает. Но ведь кто-то должен защищать его от Луны. И — не Аурелия же.
Шлюпка Навуходоносора медленно миновала раскинувшийся по морским волнам павлиний хвост морского змея.
Аурелия Оскра сошла по кормовой лестнице на первую подпалубу, свернула в главный коридор и остановилась перед дверьми пассажирских кают. Когда «Филипп» не вез пассажиров, их резервировал капитан, Отто Прюнц, он же и владелец; но теперь в них вселился стратегос Бербелек, яко истинный совладелец «Филиппа Апостола», как и всего торгового флота Купеческого Дома «Ньютэ, Икита тэ Бербелек». Перед дверьми стояло двое хоррорных; тяжелые, жерлоротые кераунеты на согнутых локтях — их, тромблон-жерлоны, со стволами будто асимметричные раковины, обычно заряжали гвоздями и шрапнелью; в тесных помещениях (как здесь) один их выстрел уложил бы намертво все, что шевелится. Хоррорные отсалютовали Аурелии. Она стряхнула пепел с хумиевого пальто и вошла.
Слева салон и кабина судовладельца, справа — каюты люкс. Корабль слегка качнулся под ногами, тело само уловило баланс. Через розеточный иллюминатор вливались горизонтальные лучи восходящего Солнца; она не щурилась: ее не слепило ничто и никогда. Без стука открыла дверь слева.
— …на влияния Третьего Пергама, если Марий Селевкидит-Без-Короны встанет под стенами Амиды. Там сходятся антосы Чернокнижника и Семипалого. Когда завершишь победой кампанию в Европе, тебя примут с распростертыми объятиями, эстлос, уж это-то я могу сказать с уверенностью.
— От чьего имени?
— Я всегда говорю от его имени. Разве что предупрежу, что это не так.
Все рассмеялись.
Аурелия вошла и тихо прикрыла за собой дверь. Несколько голов повернулось в ее сторону, но прибытие смуглокожей девушки никто не прокомментировал.
Обширную каюту наполнял невидимый дым от харказовой курительницы, гипиррес сморщила нос. Подошла к открытому винному шкафчику (босые ноги бесшумно ступали по мехам Норда и персидским коврам), налила себе чару мидасского.
Когда она повернулась, стратегос Бербелек стоял над разложенной на столе картой и водил пальцем по морям, горам и городам. Аурелия подошла. Он решил, что вино — для него, и взял кубок у нее из руки. Она кивнула.
Бербелек выпил, поставил чару за Уралом и вопросительно глянул на Якуба ибн Зазу, крысу кратистоса Эфрема-от-Песков. Крысы сидели в кожаных креслах, расставленных неправильным полукругом у овального стола. Было их шестеро — уши, глаза и голоса Сил, с которыми эстлос Бербелек заключил союз того или иного рода.
Якуб ибн Заза, эйдолос Эфрема-от-Песков, корона коего на севере соприкасается с коронами Семипалого и Навуходоносора и кто кладет свою морфу на весь Джазират аль-Араб, до самого Восточного океаноса.
Эстле Анна Ормицкая, эйдолос Святовида, Господина Лесов и Лугов, оттесненного за Вистулу армией Москвы, зажатого нынче меж землями готов, кельтов, нордлингов и гуннов и антосом Чернокнижника.
Риттер Олаф Запятнанный, эйдолос Тора, корона коего протянулась от Балтики до Северных Льдов и в чьей морфе рождается как горячее безумие, так и холодная красота.
Лапидес, ангел железа и бронзы, эйдолос Юлия Кадеция, Короля Бурь, базилея Оронеи.
Эстле Рабития Швейг, эйдолос Руперта Молодого, Протектора Готов, границы ауры которого совпадают с границами Готланда, от Тора до Лео Виаля, а теперь еще и до Эрика Гельвеция.
Муссия, эйдолос Мавзалемы, слабейшего из Тройни Инда, кто осел на севере дальше остальных, Спящего Любовника, в морфе кого всяк находит любовь своей жизни, с короной, что отирается о короны Эфрема, Семипалого и Чернокнижника; триста лет назад Чернокнижник похитил, морфировал и распял дочку Мавзалемы, с каковой поры длится война между князьями Инда и уральскими ордами.
Якуб ибн Заза лишь пожал плечами в ответ на взгляд Бербелека.
Стратегос приподнял бровь.
— Селевкидиты сидят у нас на шее вот уже сто лет, — вздохнул крыса Эфрема. — Но официально — хранит их вовсе не корона Дедушки Пустыни. Попросту: они отправились в Паломничество к Камню и не вернулись. Пребывают в антосе Аль-Кабы. Может, эстлос, тебе стоит вызвать посла Камня, хе-хе-хе.
Аурелия взглянула на карту. Это была керографическая карта: цвета, линии и описания на ней изображали распределение мирового кероса, отражали нынешнее равновесие сил кратистосов, показывали очаги их антосов, векторы ослабления напряженности морфы и границы аур. Карта охватывала Европу, Северную Африку и большую часть Азии. Посредине разливалось фиолетовое пятно антоса Чернокнижника, черными пентаграммами обозначались три уральские твердыни, Москва и Аральский Развнеград. Сибирские пути племен под морфой Дедушки Мороза заканчивались и начинались где-то за восточным краем карты. Чару Бербелек поставил в самое сердце фиолета.
— У Селевкидитов нет армии, — сказал стратегос. — Марий не просто Без-Короны, но и Без-Меча.
Аурелия вспомнила выжженные солнцем в желтую кость стены вековечных цитаделей, грубые строения, вырастающие среди горячих песков, и худых стражников средь зубцов, на крышах, башнях, закутанных в черные бурнусы, только глаза сверкали меж складок. Из-за спин торчали выщербленные кераунеты с абсурдно длинными стволами, покрытые выжженными строфами из Корана на пахлави. Полудикари глядели на нее с презрением — пока их покрытые песком одежды не истаяли в пламени. Песок, песок, песок, в воздухе, в воде, на коже, страшные песчаные смерчи, приходящие из самого сердца пустыни. Некоторые — всего лишь слепые проявления аэра и ге, а некоторые — охваченные Формой жизни, истинные джинны, более грозные, чем самые опасные лунные анайресы. Тогда все прячутся внутри безоконных зданий со стенами толщиной в два пуса и пережидают воющих геозоонов — день, ночь, день. Такова жизнь людей пустыни. Но не тех кочевых племен, признающих лишь морфу Камня, развеянных по пустошам песка и солнца. Это они контрабандой доставили Бербелека и его людей в Вавилон и назад, молчаливые наездники верблюдов и хумиев, никогда не открывающие лиц, с Формой твердой, как скала, отшлифованная яростнейшими из хамсинов. Она слыхала, что эти люди знают язык джиннов, что говорят с пустыней, с летящим песком, что женщины их выходят в безлунные ночи на хамад, возлегают под звездами с воющими джиннами, так зачинают иганази, Даймонов Хамсина, в чьих венах черным песком течет Земля, как в венах гиппирои горит Огонь. Эстлос Бербелек вышел в одну из ночей на взгорье к руинам Аль-Раззи, чтобы встретиться и