— Ну-ну, заметь, ты ведь и сам говоришь как софистес, — засмеялся господин Бербелек.
Антон отставил кубок.
— Это все пажубовка… Ее гонят в Сколиодои, верно? Она выворачивает язык и мысли.
— Не преувеличивай, не в Сколиодои… Впрочем, на самом деле любой алкоголь — продукт Искривления, катализатор дружеских какоморфий…
Господин Бербелек встал, осмотрелся по крыше, перешагнул через разложенные книги. Оглянулся на Антона.
— Собери это и снеси вниз.
— Эстлос.
— А когда у тебя уже будут дети и внуки, — усмехнулся господин Бербелек, — не забудь рассказать им и об этом: о том, как попивал ночью водку с Кратистобойцем на крыше над Воденбургом…
— Со временем они научатся отличать сказки от реальности, — ответил Антон, не глядя на господина Бербелека.
— Да-а. — Форма была уже сломана, миг миновал, невозможно было продолжать беседу в том же тоне.
Господин Бербелек сошел на верхний этаж пакгауза. Висящие на нагих стенах масляные лампы горели в четверть накала. Из полумрака шагнул в темноту и закрыл за собой дверь угловой фронтальной комнаты, той, которую обустроил под кабинет. Окна теперь были закрыты. Он позвал дулосов.
Сбросил хумиевое пальто и камзол, из оставленной на подоконнике миски с фруктами выбрал зимнее яблоко, откусил; рукавом шелковой рубахи отер подбородок. Дулосы крутились за его спиной. Он же смотрел на огни порта, на обозначенные сигнальными лампами суда, причаливающие в заливе, на Луну, отражающуюся в темных волнах. Но постепенно в комнате становилось все светлее, и ночной вид перед господином Бербелеком заслонялся его собственным отражением. Кратистобоец ест яблоко.
Он уселся за секретер. Из ящичка вынул чистый лист превосходного пергамента. Макнул перо в чернила. ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ ИЕРОНИМА БЕРБЕЛЕКА, СОБСТВЕННОЙ ЕГО РУКОЙ ПИСАННАЯ ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО ОКТОБРИСА ГОДА ТЫСЯЧА СТО ДЕВЯНОСТО ВОСЬМОГО ПОСЛЕ УПАДКА РИМА.
Незачем драматизировать, — подумал он, глядя, как на кончике пера набухает темная капля, — но уж если я принял решение, то не могу закрывать глаза на его последствия. Ведь это — правда: даже если мне все удастся, если убью кратистоса адинатосов и выживу — уж точно выживет не господин Бербелек. Как глубоко удалось нам войти в глубь африканского Сколиодои? Леонидасам, и королям, и кратистоборцам тоже нужно уметь отличать сказки от реальности.
А если бы что-то и уцелело — не господин Бербелек — огрызок, отражение, тень, — тогда, как и Антон, он станет искать мелкого спокойствия и мелкого счастья, мечтаний и чувств медленных, мягких, легких — как снежинка, успокаивающая горячую кожу, — снежинка, Лоилея, разве не таково было ее имя, — прикосновение и любовь ангелицы, возможно, он сумеет их выдержать — он, кем бы он там ни оказался. Если вообще уцелеет хоть что-то.
Черная капля падает на пергамент.
Да будет все к лучшему. Но ежели что-нибудь случится, то эстлос Иероним Бербелек-из-Острога, зовомый Кратистобойцем, распорядился так:
Душеприказчиком его во всем и над всем быть Кристоффу Ньютэ. Если идет речь о моем земном и лунном имуществе, деньгах, драгоценностях, имуществе движимом и недвижимом, а также о долях участия в торговых предприятиях: моей дочери единственной, эстле Алитэ Моншеб π. Лятек, поскольку она не унаследует ничего больше —
ΧКак Чернокнижник
В день, когда она прибыла в Воденбург, на город пал первый снег, а улицы наполнились холодной грязью, животные и транспорт обдавали пешеходов тяжелыми брызгами. Женщина, представившаяся в Третьем Госпициуме Скелли как эстле Юнона фон Ферштек, прибыла облаченной в зимние одежды: кожаные шальвары, нордлинговая куртка, соболий плащ с обширным капюшоном. Она поручила занести весь багаж в свои комнаты, но сама туда даже не заглянула. Наняла дрожки и приказала отвезти себя к дому Кратистобойца. Платила бритийскими денарами. В дрожках, отбросив капюшон (волосы были белее снега), нервно курила махорник.
Явно удивилась, когда возница свернул к порту; но смолчала. Они остановились на старой каменной террасе над грузовой набережной, в тени массивного пакгауза. Женщина вынула из рукава письмо, запечатанное гербовой шлаковой печатью, и велела вознице вручить его Кратистобойцу. Чего тот, конечно же, не мог выполнить; он передал бумаги одному из хоррорных, откликнувшемуся на стук в высокие ворота пакгауза. Женщина осталась в экипаже. Молча курила махорник.
Закончила один, раскурила второй, затем следующий, снова начал падать снег, пришлось доплатить вознице. Тот сидел на козлах, завернувшись в залатанный плащ. Женщина снова набросила капюшон, теперь двигались только ее ладони в оленьих перчатках. По набережной бегали дети, бросаясь снежками и выкрикивая вульгарные стишки о Кратистобойце, Чернокнижнике и Лунной Ведьме. Минул полдень, с воденбургских минаретов разнесся азан, призыв к молитве верных Мухаммада. Женщина ждала.
Только после седьмого махорника из боковых дверей пакгауза появился старый слуга воденбургской морфы. Хоррорный с жерлоном в руках выпустил его и встал на пороге. Старик подошел к дрожкам.
— Эстлос приглашает вас.
Кинув окурок в снег, женщина отправилась за слугой. Дрожки отпустила коротким взмахом перчатки.
Они вошли в пакгауз. Старик сразу направился к лестнице. Склады стояли пустые, только в одном из боковых помещений она заметила нескольких хоррорных без оружия, те оглянулись на женщину, когда она проходила мимо.
На втором этаже было чуть теплее, она отбросила капюшон, расшнуровала меха. Пахло какими-то африканскими курениями. В главном коридоре высились кипы свертков, сундуков, кофров. Дулосы развешивали на стенах московские гобелены.
Старик постучал и вошел в комнату в конце коридора; перед теми дверьми тоже стоял хоррорный. Какое-то время они молча переглядывались: солдат лакедемонской морфы и беловолосая эстле. На графитовом нагруднике — выгравирован Ахилл, готовящийся метнуть копье.
Слуга отворил дверь.
— Входи, эстле.
Она вошла.
Кратистобоец стоял у заваленного бумагами стола, повернувшись к распахнутому на снег, порт и море окну, и листал большую книгу, которую держал в левой руке.
На мгновение он поднял взгляд.
— Портэ.
Старик поклонился и вышел, аккуратно прикрывая дверь.
Женщина сняла плащ, бросила его на софу, сняла перчатки, кинула их на плащ. Осмотревшись, пожала плечами и села рядом.
Положила ногу на ногу, сплела руки на колене.
— Что читаешь?
— Древнюю астрологическую чепуху, — пробормотал он. — Чего только люди не придумают… Аристарх из Самоса, Селевк, даже Пифагор — утверждали, что все планеты кружат вокруг Солнца — представляешь? — как и сама Земля. Хотя некоторые вещи могли бы и пригодиться. Нужно заглянуть в трактат Архимеда «Об исчислении песка», он подсчитывал в нем диаметр сферы неподвижных звезд, но, кажется, ошибся на несколько порядков. Еще эпициклическая теория Аполлония из Перги — частично подтвердилась, как и карты приливов эфира Алкивиада из Геруи, а значит —
— Где вы его похоронили?
— В Африке. В саванне, за Желтой Рекой. У меня есть карта, если —
— Чтоб тебе вечно гнить в Шеоле.
— Зачем ты приехала?
— Ты знаешь и сам.
Во второй раз он поднял взгляд от книги.
— За тобой все еще гонятся? Ну ладно, препоручу тебя Неургу, он примет тебя под свое крыло, во дворец.
— Я была уверена, что благородный Кратистобоец меня обережет, — процедила она.
— Да, к использованию людей у тебя талант, не спорю. Что ты, собственно, там натворила?
— Это все наговоры.
— М-хм.
— Ты-то как раз должен мне поверить, великий стратегос. Скольких ты уничтожил таким вот образом своими секретными планами? Ведь некоторые жертвы в конце концов и сами начинали верить в свою вину. Но не я.
— Понятно. Ты — никогда.
Движением головы она отбросила волосы на спину.
— Ох, да, я виновата, виновата. Что вообще послала детей к тебе.
— Скажи это Алитэ.
— Напишу ей, не бойся; первая вещь, которую я сделаю.
— А почему ты не поехала прямо в Александрию? Гипатия оберегла бы тебя так же хорошо, если не лучше. Ах, конечно, ты не уверена, что она не вышвырнет тебя за ворота города! А значит, сперва письмо. В письмах ты всегда бывала предельно убедительной.
— Человек меняется, не знаю нынешней ее Формы, — пробормотала она. — Я — некто иная, она — некто иная.
— Но во мне ты была уверена, а? — Кратистобоец иронически усмехнулся.
Стукнули в дверь. Внутрь заглянул десятник Хоррора. Быстро обменялся с Кратистобойцем несколькими словами; потом низко поклонился и отступил в коридор.
Женщина встала, подошла к столу. Провела ладонью по столешнице, картам и книгам, дотронулась кончиками пальцев до уранисовой астролябии, ярко-голубого перпетуум мобиле, обреченного на трагическую гибель… Кратистобоец поглядывал на нее из-под прикрытых век. Ближе она не подошла, он был выше ее более чем на пус.
— Да, — шепнула она, — теперь перед тобой падают на колени, теперь ты снова силен, даже еще сильнее.
— Разве не такого ты меня любила? — ответил он так же тихо. — И разве не оттого ты меня бросила, что эту морфу я утратил?
— Я тебя бросила? — вздохнула она сипло. — Так ты это запомнил? Ты сам ушел, сбежал от нас! Четыре месяца, еще не излечился после Коленицы, едва держался на ногах. Середина зимы, мороз — как Тор, Позен засыпан, но ты берешь сани и — вперед, только тебя и видели. Не мог снести нашего присутствия, никого из близких, кто бы помнил тебя до Коленицы. И за что же я тебя любила: вовсе не за твои победы, завоевания и славу. Только за то, кем ты был помимо них.
Громко захлопнув книгу, Кратистобоец расхохотался. Смех — громкий, глубокий, наверняка был слышен даже внизу, в порту.
— А то еще поверю! А богачей любят помимо их золота! — Отложил книгу, перестал смеяться. — Но ты не могла любить меня помимо моих побед, когда этих побед не стало.