Ну и, конечно, последнее воспоминание, когда он уже вступил в город. Теперь мне кажется, что он и вправду искал меня. Ведь он меня знал, то есть — ему сказали, кто здесь командует. Ведь это — пойми — единственная победа над кратистосами: не путем уничтожения, полного истощения, бегства врага, но путем его добровольной сдачи. Настолько, насколько любое наше действие на этом свете можно назвать добровольным. Вот в чем их триумф!
В голод он вступил сам, тут легенда не врет, он всегда входит первый, берет во владение. Даже не уверен, почувствовал ли я это и вышел ему навстречу, либо он сам нашел меня на той улице. Полдень, жара, никакой тени. Я увидал, как он выходит из-за поворота; шел он пешком, в левой руке нагайка, которой он ритмично бил себя по бедру. Шаг за шагом, без спешки — это была прогулка победителя-виктора; и каждое место, по которому прошел, каждый дом, всякая вещь, на которую взглянул — мне и вправду казалось, будто вижу эту плывущую сквозь керос складку морфы — с этого момента любая вещь более походила на Чернокнижника. Он застал меня на земле, и когда он подходил, я пытался подняться на ноги. Сам я давно уже ничего не ел, о еде мыслей не оставалось, охотнее всего я остался бы на четвереньках, я знал, что следовало бы оставаться на четвереньках, на коленях, с головой в пыли, и поцеловать ему ноги, когда он приблизится — вот что следовало сделать, это было естественным, ко всему этому и шло; попробуй понять, хотя это всего лишь слова — когда я поднял глаза, он заслонял половину неба, выходит, он великан, перерос род людской, мы не доходим ему до плеча, до груди, он над нами, а мы — под, мы земля, пыль, грязь, на коленях, на коленях — попытайся понять — ему ничего не нужно было говорить, он стоял надо мной, нагайкой так по бедру, шлеп-шлеп, я что-то там еще лепетал, видимо, молитвенно стонал, слюна на подбородке, со свешенной головой, но которая поднимается; нога, рука, подпираюсь и дрожу, а он стоит, ждет, я чувствовал его запах, что-то вроде миндаля из уст самоубийц, а может это был запах его короны — попробуй понять, сам я не понимаю — я все-таки встал, поднял взгляд, наполовину ослепленный, глянул в его глаза, эти голубые радужки, загорелая кожа, он усмехался под усами, что должна была означать эта усмешка, она до сих пор мне снится, усмешка торжествующего кратистоса. Ты это понимаешь? Если бы он сказал хоть слово, я бы вырвал себе сердце — только бы его удовлетворить.
Я плюнул ему в лицо.
II
ZАЭРЕУС
22 априлиса 1194 года пан Бербелек покинул княжеский город Воденбург на борту воздушной свиньи «Аль-Хавиджа», отправившись в путешествие в Александрию. Его сопровождали дочь и сын, и еще пара слуг.
Они заняли две двойные кабины — І и К- на верхнем уровне. «Аль-Хавиджа» забрала еще десять пассажиров. Она была арендована княжеским стеклянным заводом для прямого полета в Александрию, без каких-либо промежуточных посадок, и демиург метео аэростата предсказывал, что преодоление 20 тысяч стадионов займет у них от трех до семи дней.
В ночь с 23 на 24 априлиса, когда они пролетали над долиной Роны — тени высоких Альп маячили на восточном небосклоне, желтый лик Луны выглядывал из-за туч — один из пассажиров был убит. Слышали только лишь его прерывистый вскрик, когда он падал в холодную тьму, десятки стадионов по направлению к невидимой земле.
Здесь следует описать обстоятельства места совершения данного убийства. «Аль-Хавиджа» принадлежала к свиньям средней величины, от железного наконечника носа до искривленных крыльев хвоста был неполный стадион расстояния. Оболочку, обтягивающую брюхо свиньи, содержащее аэр, выкрасили в темно-зеленый цвет, чтобы та хорошо выделялась на фоне неба. Оба борта украшал герб манатского эмирата Кордобы: Мичзам и Расуб, святые мечи из святилища в Квидад (компания, построившая «Аль-Хавиджу», принадлежала семейству эмира; до сих пор еще мало кто мог позволить себе купить воздушную свинью).
Деревянное гнездо, выросшее на подбрюшье свиньи, не имело даже половины стадиона в длину, шириной же не превышало двадцати пусов. Нижний уровень полностью был занят грузовым трюмом; под ним, на распорках из ликотового дерева и открытых стальных конструкциях можно было бы подвесить еще сотни литосов дополнительных грузов. Кормовые кабестаны работали на цепных передачах главного перпетуум-мобиле аэростата. Верхний уровень был предназначен для кабин экипажа и пассажиров; здесь же располагались столовая, рулевая рубка, макинное отделение и носовая обсерватория; перед макинным отделением, помимо того, находились кухня, ванные отделения и санитариум. Главный коридор разделял два ряда кабин, по семь в каждом; по обоим концам он соединялся с вертикальными коридорами, которые выходили на окружавшую весь верхний уровень «видовую палубу», то есть, узкий балкон, с которого можно было заглянуть прямо в облачные пропасти. Видовая палуба была завешена густой сеткой, сплетенной из ликоты, сетка была растянута от края деревянного пола до самого зеленого брюха свиньи — через отверстия величиной с кулак не выпадет даже ребенок.
На балкон можно было выйти и прямо из кабин; в каждой имелось по две расположенные друг напротив друга двери: одна выходила в центральный коридор, а вторая наружу. По обеим сторонам внешней двери находились узкие окошки, чаше всего покрытые каплями влаги. Но в момент убийства в них никто не глядел.
Пан Бербелек вместе с Порте и Антоном занимал кабины — І, первые от носа по правому борту. Две другие, К-, заняли Алитея с Абелем. Эстле Амитасе со своей рабыней Зуэей разместилась в кабинах А-В, которые располагались по левому борту, напротив кабин Иеронима. Ихмет Зайдар выбрал для себя правую кормовую кабину.
Теперь следует представить остальных пассажиров «Аль-Хавиджи». Впервые пан Бербелек встретился с ними на обеде 22 априлиса. Это был как раз Диес Мартис[4], в связи с чем подали сочное, кровавое мясо, запах горячей свинины заполнял кормовую столовую. Капитан Азуз Вавзар поднял тост за успешное путешествие. — Попутного ветра! — ответил ему Вукаций, готский купец (кабина Е). Демиург метео, неразговорчивый молодой человек негритянской морфы, лишь склонил голову. На почетном месте справа от капитана сидела эстле Амитасе. С самого начала это не вызывало никаких дискуссий, достаточно было движения ее веера, отблеск изумрудного глаза змеи-браслета; сейчас ей было достаточно приподнять бровь, и Вавзар замолкал на полуслове. Пан Бербелек сидел по левую руку от капитана. Далее посадили семейство Треттов, Гаиля и Анну с троими детьми (кабины Г-); из замечания, брошенного Гаилем над блюдом с жареным мясом, пан Бербелек сделал вывод, что они ехали в Александрию на свадьбу родственницы. Напротив Треттов, справа от Шулимы, посадили Алитею и Абеля, что ни говори, тоже аристократов.
В первый день «Аль-Хавиджа» часто сменяла аллеи ветров, они вздымались и опадали, пневматоры работали на полную катушку, приводя в движение ликотовые крылья воздушных мельниц; и вдобавок ко всем остальным ощущениям, по всему аэростату неустанно проходила деликатная дрожь, то быстрее, то медленнее — и Алитея начала страдать тошнотой уже после первого часа путешествия. На обед еще пришла, но ничего не ела; Абель выпендривался, с усмешкой пожирая куски мяса. Алитея, слегка побледневшая, работая веером так энергично, что можно было опасаться за запястье, чтобы немного отвлечься, вступила в оживленную беседу с соседом по столу. Это был Забахай, один из трех вавилонян (кабины Z, H, N), молодых гвардейцев Семипалого, возвращавшихся домой через Эгипет. Двоих остальных звали Урч и Кистей или Гистей — дело в том, что этого последнего было трудно понять, он заикался и шепелявил, частенько трясясь всем телом. Товарищи его объясняли, что он получил неудачный удар по голове во время драки в корчме; морфа Навуходоносора должна была помочь ему собраться в единое целое. Тем временем, уже явно проявлялись первые признаки потери Формы: у Гистея начали расти волосы на веках и внутренних сторонах ладоней, из хряща левого уха выскочил ноготь, а кожа на предплечьях постоянно меняла цвет, покрываясь фиолетовыми пятнами. При всем при том, спать он мог только стоя, и при этом жевал дерево, полки и стулья. Во время встреч в столовой все зыркали на него подозрительно. Последним пассажиром (кабина М) была высокого рода неургийка среднего возраста, которая регулярно, раз в несколько месяцев путешествовала в Александрийскую Библиотеку, куда ее посылала Воденбургская Академея (как об этом сказал капитан). Одевалась она в мужские шальвары; руки пыли покрыты нордическими татуировками. В ходе первого же обеда она упилась красным вином, а заснув — громко храпела. Шулима щелкнула веером, и Вавзар, дергая себя за бороду, вызвал двух доулосов из экипажа; те чуть ли не силой затащили шатающуюся неургийку к ней в каюту. Тогда пан Бербелек не узнал ее имени.
— Упиваясь, процитировал классика Ихмет Зайдар, когда двери за доулосами закрылись, — человек добровольно идет в рабство.
— А у мммення вссегддда голловва кррррепкая, — заявил Кистей.
Разговаривали по-окски и по-гречески. Сам пан Бербелек ел молча. На него никто не обращал внимания.
Вечером он вышел покурить на смотровую палубу. Планы наступления необходимо обдумывать в спокойствии, в моменты полнейшей эмоциональной отстраненности, холодного безразличия к отчизне и врагу. Точно так же — и планы преступлений. Место. Время. Метод. Придется ли поглядеть ей в лицо? (А вдруг она и вправду пришла не от Чернокнижника?) Вынужден ли я буду это сделать? Он глубоко затянулся горячим дымом. Придется.
Свинья колыхалась под его ногами, они как раз перескакивали со спины одного ветра на спину другого, пришлось схватиться за ликотовую сетку. Склонившись, он глянул вниз. Вихрь свистел между пальцами, трепал волосы, погасил никотиану. Заходящее Солнце растянуло по всем неровностям земли и арабескам пейзажа водянистые тени. «Аль-Хавиджа» летела над страной тысяч озер заката. Долины, овраги, склоны — все было залито тенью; с высоты и не видно, движется ли хоть что-нибудь еще в этом потоке мрака: всадник — едва заметная точка, речное судно — белый парус над поверхностью затоки. Только лишь когда он всматривался в одну выбранную подробность, заякорив на ней взгляд — только лишь тогда можно было заметить ее движение, медленное, равномерное бегство.